Елена Семёнова
Дондок Улзытуев (1936 – 1972) – без преувеличения уникальный поэт антологии «Уйти. Остаться. Жить». Поэт бурятский, писавший на бурятском языке, но прекрасно знавший русский и делавший такие замечательные подстрочники, что его знаменитые переводчики Станислав Куняев, Евгений Евтушенко, Владимир Леонович и другие – смогли создать замечательные переложения, передающие если не звуковой строй, то лирико-философскую составляющую творчества точно. Поэт умер рано, в 37 лет; причиной смерти, как свидетельствует внучка поэта Ая-Ганга Улзытуева, стало обострение хронической болезни. Однако, несмотря на короткий жизненный путь, он успел сделать для бурятской поэзии и языка чрезвычайно много. Вплоть до того, что его роль в бурятской литературе порой приравнивают к Пушкину. По свидетельству Ая-Ганги, а также сына поэта – Амарсаны Улзытуева, в народе повсеместно с удовольствием читают и учат его произведения, поют песни на его стихи, филологи готовят диссертации по его творчеству.
Амарсана приводит вот такие, например, слова о творчестве отца: «Сколь динамичным было развитие Д. Улзытуева, можно видеть и на следующем примере. Ещё не схлынула волна подражания улзытуевским миниатюрам, а поэт, уже признанный корифей самого молодого поколения поэтов Бурятии, с начала 60-х годов осваивает новую для бурятской поэзии форму – верлибр, свободный стих. И в этом начинании он нашёл горячих последователей, в том числе талантливого, безвременно умершего Даши Дамбаева, и здесь он создал ряд значительных произведений» (В.Ц. Найдаков, Байкал, 1975, №4. «Слово о поэте»); «Улзытуев в родную поэзию внёс много новых черт, линий, новых средств и приемов. В частности, в своих лирических миниатюрах он показал и доказал неограниченную смысловую и эмоциональную ёмкость бурятских слов» (Г.О. Туденов, 1962). Ая-Ганга поделилась не менее выразительным отрывком: «Д. Улзытуев великолепно чувствовал образную систему бурятского языка, полностью владея его словарным богатством. К этому добавилось знание русского, старомонгольского и современного монгольского языков. Он знал историю, литературу, искусство, этнографию, философию и так далее не только монгольских народов, но и всего человечества с античных времен. Ему особенно нравилась древнемонгольская, русская и древнегреческая литература» (Цыденжапов Ш. Поэт грядущего // Бурятия. 1996). Тут стоит прибавить, что Улзытуев популярен не только в Бурятии, но и в Монголии.
Что бросается в глаза, если сравнивать биографию и творчество Дондока Улзытуева с другими поэтами антологии? Довольно многие герои ощущали в своём поэтическом микрокосме надлом, переживали драму, связанную, например, с одиночеством, непонятностью, невозможностью найти своего читателя. Конечно, не у всех так, но всё же. Дондок Аюшеевич – полная противоположность такому развитию сюжета. Его поэтика поразительно стройна, гармонична, проникнута ежеминутным восхищением и любовью к каждой частичке мироздания, постоянным детским изумлением миром. Какой-то особой, тонкой священной бережностью: «Люди – не гвозди. / Не доски. / Не шурупы и не машины. / Не цветы и не боги. / Просто – люди. / Они – несравнимы. / Небо, / Яблоко, / Птица / Могут с чем-то сравниться. / Можно новое имя / Придумать всему на свете. / Но ни с чем не сравнимы / Женщины, и мужчины, / И веселые дети. / Ходят люди, как чудо, / И мечтают о чуде. / Кто они и откуда – / Несравненные люди?» (Перевод Станислава Куняева). При размышлении о поэзии Улзытуева неизменно всплывает термин «космизм» (Косми́зм (греч. κόσμος – «упорядоченный мир») – ряд религиозно-философских, мистических, художественных, эстетических и научно-футурологических течений начала XX века, объединяемых в одну общность на основании наличия в них представлений о человеке и человечестве как элементах, связанных в единое целое с космосом и развивающихся вместе с ним по неким общим закономерностям.). Он непреложно ощущает себя частичкой огромной Вселенной, космоса, малой частичкой, былинкой, но – поскольку она накрепко встроена вот в это закономерное целое – способной свернуть горы. Это очень хорошо можно ощутить в стихах «Жаворонок», «В летний полдень гуляя…», в «Думе о дороге»: «Мирозданье накроет тебя темнотой. / Трудно, трудно без веры по жизни ходить, / Не подобно ли речке без берегов? / Ищешь ты во Вселенной начало её – / Не находишь начала, не видишь конца, / Заблудился в борьбе двух враждующих правд, / Между этими правдами сгинула связь, / А в тумане сомнений не просто бродить. / Принимая “О мире страданий” слова, / Попадаешь в прельстительную пустоту. / И плывешь как медуза, как слизь без хребта...» (Перевод Станислава Куняева).
Собственно биография Дондока Улзытуева, в сравнении с другими героями книги, очень «уверенная», «логичная», и, в общем, успешная по меркам советской эпохи. Если и есть метания, то связаны они с избытком молодой энергии, желанием всё увидеть, осмыслить, переработать в своей творческой кухне. Нет трагических надломов, трещин, сколов. Вкратце напомню вехи его жизненного пути, чтобы возможно было ощутить всю его простроенность. Родился в улусе Шибертуй Бичурского аймака Бурят-Монгольской АССР. В школе посещал кружок любителей родного языка «Ошон». Первая публикация стихов состоялась в 1953 году в газете «Бурят-Монголой унэн». На русском языке стихи появились впервые в год окончания школы в газете «Бурят-Монгольский комсомолец». После окончания школы работал в Бурятском книжном издательстве. Первая книга стихов «Три тайны пера» вышла в 1957 году в Улан-Удэ. В 1958 году Ярослав Смеляков прочитал его подстрочные переводы и впал в такой восторг, что хотел напечатать их в «натуральном виде», настолько они «сочились» и дышали поэзией (потом они вышли всё-таки в переводе Евгения Евтушенко). С 1962 года Дондок член Союза писателей СССР. В 1963 году окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Работал в издательстве журнала «Байкал». Стихи и поэмы переводились на русский язык, публиковались в журналах «Юность», «Смена», «Огонёк», «Знамя», «Дружба народов» и других. Вышли сборники «Млечный путь» (1961), «Напев» (1963), «Избранная лирика» (1964), «Олений рог» (1965), «Большой перевал» (1970), «Ая ганга» (1974), «Собрание сочинений в трех томах» (Улан-Удэ: «НоваПринт», 2015, 2016, 2017). Акцентирую внимание: пять сборников вышли ещё при жизни автора. Это – очень большая степень признания. Непрошеной в этом стройном ряду оказалась только обострившаяся болезнь, повлекшая смерть. Если бы не она, кто знает: рискну предположить, что мы бы имели второго Рабиндраната Тагора.
Живой симпатичный образ поэта рисует его друг – поэт, переводчик, критик Станислав Куняев в очерке «За радугой бегал бегом», опубликованном в антологии «Уйти. Остаться. Жить». Он приводит разные зарисовки, диалоги, цитирует письма Дондока. По всему этому прекрасно видна необычность и, скажем честно, гениальность этой натуры. Помимо мудрости, которую видишь в словах и поступках, по сути, молодого ещё человека (эпизод с гаданием на бараньей лопатке, например, когда Дондок предсказывал только хорошее), восхищает его заразительность, увлечение жизнью, его юмор, интерес и любовь к бурятской культуре, к её древним памятникам. И, помимо этого, – умение прямо сразу, что называется, на коленке, выворачивать реальность, придавая ей оттенки сказа, мифа. Вообще, у бурят отношение к поэтам не просто уважительное, а очень трепетное, сакральное. Потому что поэт – шаман, предсказатель, заклинатель стихий; а Дондок, собственно, и был настоящим шаманом. В упомянутом интервью Амарсаны Улзытуева последний рассказывает потрясающий знаковый эпизод, произошедший ещё с маленьким Дондоком. Эта история передана им в стихотворении. История о том, как маленький Дондок «помог своей матери успешно провести древний обряд успокоения овцы в виде пения-заклинания. И тогда овечка наконец, подпустила своего детеныша к вымени». Уговорить заартачившуюся овцу, как замечает мать в том же стихотворении, очень непросто. Так она поняла, что её сын награжден даром певца.
В своих произведениях Дондок Улзытуев не стремится к формальным изыскам. Стихи для него так же естественны, как дыхание, как ходьба, как взгляд, брошенный вечером на полоску заката. Как сезонные изменения в природе. Он чутко прислушивается к её ритмам, подмечает скрывающиеся от глаза детали. Озеро Байкал, в которое поэт влюбился, на берегу которого купил деревенский домик, тайга, цветы ая-ганга (полынь и чабрец), застывшие утёсы, гуси в небе, свежий снег, пучок травы, пробивший асфальт, также как и люди – рыбаки в буфете, румяная буфетчица, старики (Амарсана рассказывал, что отец любил именно пожилых людей) – всё это поводы для непрекращающегося внутреннего монолога, в котором поэт по крупицам – не дерзко и нахрапом, а бережно – выстраивает свою Вселенную: «Осенняя буря шумит / Зеленые травы желтеют. // Крылами едва шевеля, / Ползет мотылек, замерзая. // Жестокое время спешит, / Тебя и меня не жалеет.// Прекрасная наша земля / Давно уже не молодая» («Сила времени», перевод Станислава Куняева). В утончённой лирике с её неожиданными философскими обобщениями, особенно в миниатюрах-восьмистишиях, заметно влияние на Дондока китайской и японской поэтических традиций, где эффект часто рождается от экономии, от намеренной «скудости» средств, когда зарисовка, штрих, мысль стремятся к чистоте, прозрачности, напоминая жемчужину в раковине: «Ночи, когда серебрится / В гулкой степи трава. // Дни, когда тучи грузно / По небу плывут едва. // И, словно ребёнок, резвится / Каждое утро река. // И каждый вечер так грустно, / Будто старость близка» (Перевод Н. Злотникова). Думается, что изучение судьбы и творчества Дондока Улзытуева должно в какой-то мере помочь понять/вспомнить/осознать, каков он, настоящий поэт, глубоко, мудро, объёмно и органично воспринимающий родную культуру и вдобавок, наводя мостики, поверяющий её секреты другой культуре – русской. Остаётся только сожалеть, что болезнь увела Дондока Улзытуева в другой мир в таком раннем возрасте. Ведь сколько ещё он мог сотворить прекрасного.
Cтихи Дондока Улзытуева
* * *
Ползал я, ползал,
По седлу с серебряной оковкой
я ползал...
Падал я, падал,
На потник, пропахший конским потом, я падал...
Бегал я, бегал,
Вокруг родного кочевья от дедовской палки
я бегал...
Плакал я, плакал,
Обжёгшись зелёной крапивой,
я плакал...
Думал я, думал,
Почему крапива – трава, а жжётся так больно,–
долго я думал...
Вырос я, вырос,
Среди полевых цветов, на земле каменистой
я вырос...
Я удивлялся,
глядя на синее небо,
на белые горы,
на быстрые реки...
И до сих пор я живу тем удивленьем.
ЛЮДИ
Люди – не гвозди.
Не доски.
Не шурупы и не машины.
Не цветы и не боги.
Просто – люди.
Они – несравнимы.
Небо,
Яблоко,
Птица
Могут с чем-то сравниться.
Можно новое имя
Придумать всему на свете.
Но ни с чем не сравнимы
Женщины, и мужчины,
И весёлые дети.
Ходят люди, как чудо,
И мечтают о чуде.
Кто они и откуда –
Несравненные люди?
(Перевод Станислава Куняева)
ЖАВОРОНОК
В нагретой и сухой траве
лежу в степи. Прошла усталость.
Где же певец! Где эта малость,
трепещущая в синеве!
Вот проблеснул – я вижу точку.
Теперь возьму тебя я в толк.
Вот сделал петельку, вот «бочку»,
вот крылышки сложил, умолк,
и падает, и снова кружит,
и замирает, и поёт,
и петельки незримых кружев
себе плетёт, плетёт, плетёт…
Он неба малая частица,
все песенки его просты,
и я, лежащий, с высоты
ему кажусь парящей птицей.
Ах, жаворонок! Для того,
чтоб так парить и в небе стынуть,
мне надо землю опрокинуть –
пожалуй, только и всего.
Он в небе исчезает снова,
и песня сыплется дождём,
и я не знаю, для какого
полёта я на свет рождён.
Свяжу ль невидимый узор
и птичье повторю круженье!
Лежу – безмолвный, без движенья
в степи – и руки распростёр…
(Перевод Владимира Леоновича)
* * *
На берегу речушки Белая Лошадь
В маленькой больнице сельской
Ты молчишь и слушаешь клёкот
Больного человечьего сердца.
А на меня весною повеяло –
Это «Танец огня» Равеля.
А за окнами плачет весна,
Каплют слёзы с веток сирени...
Я вспоминаю твои глаза,
Задумчивые по-оленьи.
Твои руки – добрые, властные.
Твои губы – тёплые, влажные.
Но надолго тебя не представишь –
То появишься, то растаешь.
Начертать на небо тело твоё?
Но ведь небо меняет цвета.
Начертать на волнах лицо твоё?
Но ведь убегает вода.
Написать имя на камне плит?
Но ведь холоден камень нефрит.
Нет, никак для тебя
Образа не найти,
Лучше поглядеть на тебя,
Лучше к тебе прийти.
* * *
Блещет, как зеркало, светлый Байкал,
А кругом тишина.
Словно небо, раскинулся мирный Байкал, –
И проходят года...
И по глади зеркального моря Байкал
Моя лодка скользит.
Вся природа, словно от Первого дня,
Первозданно чиста.
Белоснежные шапки Тункинских гольцов
Громоздятся вдали...
Я пою – умывается сердце моё,
И светло на душе...
(Перевод Станислава Куняева)
* * *
О цветы –
Голубые подснежники,
Бамбагаа и линхуа,
Где вы взяли свет,
Чтоб подсвечивать
На подножьях из трав и мха?
О цветы,
Пурпурные,
Синие,
Как мне тайну вашу открыть?
Где вы взяли такую силу –
Грусть рождать
И радость будить?
О цветы,
Подарки земли,
Дети вольной несломленной воли,
Расскажите,
На чём вы взошли?
На костях наших предков,
Что ли?
Вот стоите вы,
Тонко светясь.
Вы похожи
На доброе «Здравствуй!»
Если вы так прекрасны сейчас,
Видно, предки
Были прекрасны...
* * *
В летний полдень, гуляя,
я увидел внезапно
на самом краю тротуара,
самом-самом краю,
мощное проявленье
природы, рвущейся в завтра,
природы, всегда находящейся
с тем, что мешает, в бою.
Я очень долго смотрел
и очень долго стоял там.
Я думал и о поэзии.
Прекрасен он был и суров –
пучок травы, разорвавший
глухую толщу асфальта,
взошедший навстречу жизни
как отклик на вечный зов.
(Перевод Евгения Евтушенко)
* * *
Затянувшийся дождь,
задержавшийся гость
Одинаково надоедливы...
Третий день подряд сеет мелкий дождь,
Зарождая тоску в груди...
Море хмурится,
и грустна тайга...
И тоска в груди...
Третий день подряд
сеет мелкий дождь,–
«Мочится гуран».
Затопить бы квадратную русскую печь,
Отдохнуть бы прилечь...
Но стеснило грудь,
и сосёт тоска...
Кто зовет меня?
Дальние дороги меня зовут
Иль друзья пришли?
Третий день подряд
сеет мелкий дождь,
Наводя тоску...
Отсырели дрова,
и шипят, и чадят –
Холодно в избе...
Отсырела постель,
и матрас сырой –
Некуда прилечь...
СЭСЭГ
Тебя не стало
В лунную ночь,
В разгар сенокоса,
Сэсэг,
Железом подкошенная,
Как сноп,
Ты ушла, Сэсэг.
Просыпаюсь и вижу,
Как я одинок,
И слышу тебя,
Сэсэг.
Слышу,
Как тает голос твой,
Уходит в горную даль.
Ты стала эхом и тишиной,
Криком осенних стай.
Ты стала туманом,
Звуком, звездой, –
Но пролетят года,
И я унесу тебя с собой,
Когда уйду в никуда.
Ты помнишь
Гору Эреэлжэ,
Оранжевые цветы?
Вечно буду помнить в душе,
Как хохотала ты!
Как токовали тетерева,
Как бормотал ручей,
Как заливалась смехом трава
Под ногою твоей...
Но ты хохотала
Звончее всех,
Звончее птиц и цветов,
Я не забуду этот смех,
Этот далёкий зов.
В лунном сиянии пела ты –
Песнь летела в луга.
Разве гадала, думала ты,
Что разлука близка?
Не наречённая никому,
Вольная, как трава,
Пела,
Глядючи на луну,
Неведомые слова.
Вижу,
Как на крутой скале
Плещет твой сарафан,
Рядом с берёзой в белой коре –
Твой изогнутый стан.
Синее небо над головой –
Слышишь крик журавля?
Всё, что любила ты,–
Рядом с тобой,
Только нету тебя.
Так упади же в синюю гладь –
Слушай вешнюю трель
В час,
Когда уйдет за Хангай
Сверкающая метель!
В час,
Когда в журчащей реке
Омуль блеснёт со дна
И на оранжевом нашем цветке
Поставит печать весна.
С часа того,
Как ты ушла,
Всё так же прекрасен мир,
Диким цветком опять расцвела
Яблоня Улир.
Всё так же,
Всё так же прекрасен цвет,
Всё так же багульник синь.
Но нет рядом тебя, Сэсэг,
А ты – это юность и жизнь.
На всё,
Что ново на этой земле,
Твоим взором смотрю.
На всё,
Что старо на этой земле,
Твоим взором смотрю.
С каждой весной
Всё ближе смерть,
Но ты – молода навек.
Твоими глазами
Хочу смотреть
На каждый новый рассвет.
А журавли летят и летят –
Имя твоё кричат.
Подруги твои
На крыльце сидят,
О тебе говорят.
В жизни моей
Блеснула ты
Мгновенно, словно звезда,
В небе моём
Мелькнула ты –
Чтобы пропасть навсегда.
Нераспечатанное письмо...
И не узнать вовек,
Что там,
Зачем,
Для кого оно,
Юность моя,
Сэсэг.
(Перевод Станислава Куняева)
* * *
В комнате тёплой, где много
самых разных игрушек,
где много картин красивых
и вкусных конфет – ирисок,
среди самых разных сказок,
сказок весёлых и грустных,
сидит, распустивши волосы,
сказка моя – Ирина.
Беззвучно течёт Таганка
Сквозь все огни и афиши.
Холодной водою асфальта
течёт она длинно-длинно.
Оркестр каменный города,
Прошу тебя, тише, тише.
Иринина улица дремлет.
Уснула моя Ирина.
(Перевод Евгения Евтушенко)
* * *
Много горького горя
Мама пережила,
Словно большое море
Не спеша перешла.
Я в сравнении с мамой –
Покоритель ручья.
Это, конечно, мало,
Но всё-таки понял я,
Что драгоценные вещи,
Деньги и сундуки,
Мама, увы, не вечны,
От истины далеки.
Где божки золотые –
Статуи в серебре
С ликом хана Батыя? –
Где-нибудь в Селенге,
Где-нибудь под землёю –
А земля глубока, –
Где-нибудь под водою
Голубого Хилка.
На белой волне пространства
Улететь не хочу!
Ветру повиноваться
Однодневному – не хочу!
Глупое сердце людское –
Мой негасимый очаг.
Синее небо родное
Вечно в моих глазах.
У очага родного
Вижу истины свет,
Нежностью сердца людского
Я навсегда согрет.
(Перевод Станислава Куняева)
* * *
Вечером грудастые тучи
Задевают тугими сосками
Лиственниц зелёные губы
У потемневших оград,
И девушка, вдруг притихшая,
С голубыми большими глазами,
У самого сердца тревожно
Шепчет мне:
«Будет град».
Берёза с корою белой,
С первой листвою клейкой
Что-то шуршит неясно.
Мне слышится:
«Будет град».
Птица забыла песню
Над нашей зелёной скамейкой,
Прикрыла глаза игрушечные
И съёжилась:
«Будет град».
(Перевод Евгения Евтушенко)
* * *
Дунул горячий ветер
В зарослях кедрача.
Вздрогнул могучий кедр,
Заяц дал стрекача.
Эхо отозвалось,
Покатилось в тайгу,
Пёстрому дятлу пришлось
Замолчать на суку.
Но промелькнула тень,
Вновь наступил покой...
Самолёт пролетел
Над вековой тайгой.
* * *
Я спросил, обращаясь к весенним цветам
Над которыми красное солнце всходило:
– О цветы бамбагаа, известно ли вам,
Неужели погаснет золотое светило?
Неужели отец тридцати трёх планет
Превратится в холодный, безжизненный камень?
Неужели исчезнут закат и рассвет
И Земля в темноту и безмолвие канет? –
Бамбагаа, в молчаньи склонясь до земли,
Головами под ветром спокойно качали,
Подтверждали молчаньем вопросы мои,
Подтверждали, но всё-таки не отвечали.
И тогда у сверкающих звёзд я спросил:
– Братья звёзды, скажите, неужто рокочет
Ваше сердце в предчувствии жизненных сил
И такое же Время над вами грохочет? –
Запрокинув лицо, я на звёзды глядел,
Слушал музыку сфер, слушал медленный рокот,
Но куда-то в пустое пространство летел
Мой безмолвный вопрос – полукрик-полушёпот.
В темноту,
в мирозданье,
в безгласную ночь
Улетал и навек пропадал безвозвратно.
Видно, было ему не по силам, невмочь
Всё понять и ко мне возвратиться обратно.
Но осталось в глазах у меня навсегда:
Мимолётным виденьем, прекрасным и странным,
Темноту рассекая, срывалась звезда,
Пролетала и гасла намёком туманным.
ПОЭТ
Я – холмик в степи.
Я каждое новое утро
Встречаю цветами.
А если не буду цвести,
Наступит пора моего увяданья
И дети к подножью
Забудут прийти.
Я – древний кувшин.
Я молочного полон вина.
Берите и пейте до дна!
А солнечным утром
Я наполнюсь опять.
Иначе я буду
Ни к чему непригодным сосудом.
Я – шарик стальной
С отливом холодным и синим.
Я порохом полон.
Не должно
Смущать мой покой.
А кто-то
Азартно и неосторожно
Играется мной.
(Перевод Станислава Куняева)
* * *
Мне сон приснился
под цокот подков,
под шелесты дождика смутного:
будто из щелей всех облаков
капает
прекрасная музыка.
Льётся и льётся,
капает музыка,
льётся снова и снова,
и, старец уже седовласый,
самый старый на свете,
подставляя полу халата,
длинного,
голубого,
я собираю мелодии
и раздаю их детям.
И будто я умер,
и музыка,
как дождь, мне лицо омыла,
и вот со всех континентов
ночью и поутру
на насыпь моей могилы
прилетают все птицы мира
и оставляют на память
по одному перу…
(Перевод Евгения Евтушенко)