Василий Геронимус
Литературная эпоха, когда явилась поэзия Михаила Соковнина, несёт в себе, на первый взгляд, странный вопрос: обращаясь к читательской аудитории, поэт изъясняется на языке богов или на языке коммуналок, распространённом в России с конца 50-ых до середины 70-ых годов?
Казалось бы, ответ очевиден: покровитель поэзии, Аполлон, изгоняет из сферы прекрасного всё бренное, включая коммунальный быт. Высоким предметам подобает высокий слог. В самом деле, поэзия, при всех метаморфозах, которым подвергает её история, склонна избирать свой особый язык; пусть даже в разные эпохи он складывается по-разному. Тем не менее, презумпция, согласно которой поэт возвышается над толпой и служит Аполлону, потенциально влечёт за собой набор литературных штампов и общих мест. На них литературно ополчается Лианозовская школа, которая возникла в России конца 50-ых. Собственно название школы возникло от географической местности Лианозово, расположенной в одном из неприкаянных московских пригородов. Там царил коммунальный быт и творческий беспорядок, продиктованный барачными условиями жизни. В Лианозово долгие годы жил Евгений Кропивницкий, как мы сегодня сказали бы, неформальный лидер вышеупомянутой литературной школы. Вокруг Кропивницкого группировались Сапгир, Холин, Сатуновский и другие поэты.
Традиционно высокому языку поэзии адепты Лианозовской школы противополагают бытовой язык, неотделимый от особой романтики коммуналок. Сказанное убедительно иллюстрируют строки Холина, одного из приверженцев Лианозовской школы: «У Макаровых пьянка. / У Барановых драка».
Не приходится говорить о том, что поэты Лианозовской школы избирали просто низменно-бытовые темы. Они радикально реформировали сложившийся язык русской поэзии. В противоположность пышным метафорам Пастернака, которого недолюбливал Кропивницкий, поэты Лианозовской школы избирали точность и единичность того или иного жизненного наблюдения. Цветистым эпитетам (и авторским оценкам, направленным вовне) они предпочитали поэтические констатации происходящего вокруг и полагали начало русскому минимализму в искусстве.
Из школы русского конкретизма, напрямую связанной с Лианозово, вышли поэты-единомышленники Всеволод Некрасов и Михаил Соковнин. Пройдя литературную выучку у Кропивницкого, они со временем фактически отмежевались от Лианозовской школы. Упрощённо говоря, они сохранили некоторые эстетические принципы Кропивницкого – прежде всего, конкретизм – но в ценностном смысле ушли от соц-арта, порождаемого советской действительностью в произведениях Холина или Рабина (примкнувшего к Лианозовской школе скандального художника). Впрочем, Соковнин и до своего отказа от соц-арта взаимодействовал с поэтами школы Лианозово лишь эпизодически и выборочно, тогда как Всеволод Некрасов непосредственно примыкал к творческой группе Лианозово.
Своего рода литературная прививка конкретизма у Всеволода Некрасова сопровождается уходом от колоритной социальности в шутливую историософию. В стихотворении «Из Пушкина» Некрасов пишет:
Товарищ, верь –
Взойдёт она
Товарищ прав
Приведённые стихи Всеволода Некрасова чрезвычайно любопытны в смысле отклонений поэта от эстетических заветов Лианозово и одновременно – в смысле преемственности по отношению к Лианозово.
В противоположность тому, что происходит здесь и сейчас, будь то драка или пьянка, Всеволод Некрасов, пусть и пародийно, воспроизводит некое литературное пророчество о России.
Однако, как мы видим, поэт сохраняет некоторые пессимистически окрашенные аллюзии на современную ему Россию, где в ходу слово «товарищ». И главное, Всеволод Некрасов следует путём лианозовского минимализма.
Главное в произведении – то, что не сказано. Правота товарища между строк обнаруживает некую свою комическую непреложность (а значит, спорность). Из авторского подтекста является вопрос: а всегда ли следует быть железно правым?
Игра смыслов между строк дана и синтаксически. Автор оставляет намеренно неясным, кто прав – говорящий или слушающий (который заведомо ничего не утверждает).
Если Всеволод Некрасов говорит о России с её вечными проблемами – и значит, уходит от проблем сиюминутных, то Михаил Соковнин литературно юродствует, впадает в вечное детство. В стихах Соковнина перед нами является некая азбука бытия.
Жила-была
Же-А-Бе-а.
Михаил Соковнин более радикально, нежели Всеволод Некрасов, уходит от социальной закваски Кропивницкого к общечеловеческим смыслам. Тем не менее, и Всеволод Некрасов не вполне вписывается в программу Лианозовской школы. Владислав Кулаков пишет: «Всеволод Некрасов и Михаил Соковнин выделялись среди конкретистов своим вполне традиционным лиризмом, стремлением работать в обычной, не перевёрнутой, не в “барачной” или соц-артовской эстетике. Язык формировался у каждого из поэтов свой, но говорили они часто о вещах очень близких и для поставангарда диковинных – о природе, например, да хоть бы о погоде, о том, о чём всегда говорила лирическая поэзия, – о красоте живого мира. При всём при том они оставались конкретистами» (Владислав Кулаков. Имена предметов. // Уйти. Остаться. Жить. Антология Литературных Чтений «Они ушли. Они остались». Т.II (часть I). М.: ЛитГОСТ, 2019. С. 382).
В самом деле, Всеволод Некрасов и никак не в меньшей степени Михаил Соковнин исходили из внутренней презумпции: каким бы тягостно абсурдным ни был барачный быт 60-ых, он не отменяет существования Божественной вселенной. Однако поэтическая обрисовка её сладостных фрагментов (целое в параметрах эстетики минимализма объять невозможно) требует не книжных фикций, а погружения в реальность.
Умение Михаила Соковнина совмещать конкретизм и смысловую масштабность неизменно сопровождалось опосредованным возвратом Соковнина к художественному опыту обэриутов. Обэриуты, будь то Хармс или ранний Заболоцкий, создавали яркую космологию. Она являлась не столько из литературных источников, сколько из сферы эзотерики. Обэриуты, как позднее Соковнин, противятся литературности, предпочитая устоявшимся книжным штампам или заумь, иногда переходящую в намеренное косноязычие или, напротив, житейский примитив, своего рода поэтический лубок.
У Соковнина ему соответствует поэтически очищенная азбучная истина, процитированное выше «Же-А-Бе». Однако, в отличие от Соковнина, обэриуты оставались традиционалистами в том смысле, что они претендовали на космическую глобальность, жаждали поэтических лавров. Юродивый минимализм, допускающий право поэта подчас не высказываться и не ни на что не претендовать, есть одна из констант поэзии Соковнина, которая не позволяет говорить о нём просто как о некоем «обэриуте после обэриутства». В практику предшественников Соковнина не входила, например, поэтическая аббревиация жабы, данная буквами «Же» или «А».
Тем не менее, поэт-обэриут Константин Вагинов, живший задолго до Соковнина, узнаваемо предвосхитил его:
Звук О по улицам несётся,
– пишет Вагинов, предваряя трогательно юродивые буквы «Же», «Бе», «А» у Соковнина.
И всё же если у Вагинова всё проникнуто динамикой, то Соковнин, поэт, ретроспективно причастный к Лианозовской школе, нередко избирает демонстративно вызывающую статику, присущую всякого рода надписям или каталогам. Так, в поэзии Соковнина являются перечисления каких-либо предметов или феноменов. Для таких литературных построений Соковнин изобрёл новое жанровое обозначение – предметники. Едва ли будет так уж натянуто утверждать, что эти предметники – суть предшественники поэтических каталогов Льва Рубинштейна, его стихов на каталожных карточках. Например, известный лирический цикл Рубинштейна «Мама мыла раму» по своей намеренно азбучной семантике вполне согласуется с «Же», «А» и «Бе» Михаила Соковнина.
Порой он строит свой поэтический мир на элементарно простых единицах бытия, однако они несколько парадоксально свидетельствуют о неизмеримости мироздания и о непознаваемости бытия. Поэт пишет:
ПАУК –
ног пук.
В скобках хочется заметить: строго говоря, у пауков не ноги, а ножки или лапки. Однако делая паука поэтически антропоморфным, Соковнин свидетельствует о том, как каждая тварь таинственно значима и этически неприкосновенна в океане мироздания.
Паук у Соковнина относится к эстетике малого, о которой в очередном случае свидетельствует краткость и сжатость авторского почерка. Перед читателем не разворачивается действие, читателю даётся лишь краткое указание на одушевлённый феномен.
Хрупкости всего живого у Михаила Соковнина противостоит величественный, но пугающий неодушевлённый или мало одушевлённый пространственный фон, состоящий из камней, воды и растений. В стихотворении «Разлив Оки» Соковнин пишет:
Разлив холодныя Оки,
одно шоссе – остаток суши,
и всю дорогу бьющий в уши
державинский разбег строки:
разлив холодныя Оки.
Соковнин воссоздаёт величавую державинскую поступь, поддерживая её поэтической симметрией: повторяемой рефреном строкой об Оке. Державин Соковнина соизмерим с широкой русской рекой.
В то же время монументальная эстетика Державина у Соковнина этимологически буквально связывается с пустотой и холодом неких необжитых и неодушевлённых космических пространств. Поэт пишет:
Вода как смерть над берегами,
повсюду – пустота воды,
предчувствием такой беды,
которая не за горами.
Напрашивается любопытная параллель «Разлива Оки» Михаила Соковнина с произведением Всеволода Некрасова, озаглавленным «Стихи про всякую воду». Оно построено на повторении одного слова. Поэт пишет:
Вода
Вода вода вода
Вода вода вода вода
В контексте Лианозовской школы, которая полностью не исчезает из внутреннего кругозора двух поэтов, повторяемая вода у Всеволода Некрасова соизмерима с серостью поздне-советской действительности, которая была ознаменована стандартизацией жизни. Однако в стихотворении Некрасова социальный пласт не является доминирующим. Автор излишне не вдаётся в социальную тему, ограничиваясь юродивой констатацией того, что вода существует.
Соковнин, изображая Оку, облагораживает и архаизирует воду. И однако, параллельно Некрасову Михаил Соковнин охотно прибегает к ритмическим повторам, которые указывают на неодушевлённую статику воды и камней – феноменов неживой природы.
Соковнин шутливо, но вместе с тем лирично оплакивает участь живых существ на земле, которых ждёт единый финал.
Стихотворение «О погоде» построено на повторяемом предлоге «о»; поэт пишет:
О приросте и приплоде,
о приплоде и погосте,
о погосте
Отсутствие глаголов дополнительно по отношению к смыслу указывает на то, чем неизбежно заканчивается всякий прирост и приплод на земле.
В заключение хочется процитировать «Зелёную террасу», один из предметников Михаила Соковнина. Упомянутое произведение являет собою современную одиссею, в которой динамика, неотъемлемая от всякого путешествия, причудливо сочетается с перечислительной статикой. Сюжетно она порою связывается просто с автомобильным затором:
Толкотня машин,
колонка,
как он ловко,
вот мужик,
напирает грузовик,
выпер нас на тротуар,
напирает – нет – ура!
В дальнейшем ходе предметника Соковнин изображает поэтически обаятельные московские пригороды, где цивилизация приятно дичает, а природа преобразуется цивилизацией:
Лес, шоссе,
брезент,
бензин
Живописуя путешествие в пригороды, Михаил Соковнин остаётся верен себе и сохраняет семантику назывных предложений – например, в изложении неких поэтических адресов:
Лес, Верейское шоссе,
26 до Вереи,
радиатор,
банка,
лужа…
Здесь снова нет ни одного глагола! И путешествие в пространстве становится до известной степени ментальным путешествием (или путешествием во времени):
Мимо милиции
по улице, где больница,
в лес, где собирают шишки,
дача Тышлера,
дача Гинзбурга,
дача Глаголева
(с ним Егор Иваныч разговаривал)…
В своей работе о Михаиле Соковнине Кулаков подчёркивает обращённость Соковнина не к политическим, а к вечным темам. Попутно Кулаков сетует на одержимость некоторых русских литераторов ненужной им злобой дня, противопоставляя этой одержимости совместные творческие устремления Михаила Соковнина и Всеволода Некрасова. «Эта дружба – замечает Кулаков - имеет и чисто литературное значение. Трудно найти, наверное, поэтов более близких друг другу, чем Михаил Соковнин и Всеволод Некрасов. Их объединяет стремление малопонятное тогда, в “оттепельные годы”, и недостаточно оценённое в не менее политизированное перестроечное время. А ведь это-то – новое художественное качество – только и имеет значение для искусства, всё остальное лишь следствие, частности» ( Владислав Кулаков. Там же. С. 281).
Из каких же слагаемых является новое качество, о котором пишет Кулаков? Вероятно, оно складывается из двух компонентов: из литературной традиции, к которой обращён поэт, и из его сокровенно личностного опыта.
Истинный поэт причастен к ритму мироздания, который, в конечном счёте, порождает современность не в смысле мелочной злобы дня, а скорее в смысле таинственного хода светил. Он един и вместе с тем изменяем в соответствии с велениями Хроноса. «Задача художника – замечает Ольга Седакова – по-моему в этом и состоит: уловить, что несёт его время, какая в нём глубина, а не те внешние и обычно неприглядные стороны, которые так любят публично обсуждать» ( Седакова О. Вещество человечности. Интервью 1990-2018. М.: Новое литературное обозрение, 2019. С. 309).
Поэт, причастный к живой современности, свободно преобразует литературные традиции, с которыми взаимодействует. «Питает жизнь ключом своим искусство. // Другой твой ключ – поэзия сама» – когда-то сказал Маршак. Не эта ли способность претворить читательский опыт в новое качество определяет Михаила Соковнина в эстетической ипостаси настоящего поэта, который никогда не разменивается на мелочи?
Михаил Соковнин был болен неизлечимой болезнью, о которой мало кто знал. Поэт попросту скрывал свой страшный диагноз. Однако прожил на Земле он совсем немного: родившись в 1938-ом году, поэт ушёл в 1975-ом. В означенный промежуток умещаются 37 лет творческого горения, которое не оставляло поэта. За короткое время Михаил Соковнин явил нам живой пример того, что такое настоящая поэзия. Тексты, которые оставил нам Соковнин, являют для нас сегодня несомненное утешение.
Cтихи Михаила Соковнина:
* * *
У-
ли-
зну-
ли.
(из цикла «СТИ-ШКИ»)
ЖАБА
Жила-была
Же-А-Бе-А.
* * *
ПАУК –
ног пук.
РАЗЛИВ ОКИ
Н. С. Г.
Разлив холодныя Оки,
одно шоссе – остаток суши,
и всю дорогу бьющий в уши
державинский разбег строки:
разлив холодныя Оки.
Вода как смерть над берегами,
повсюду – пустота воды,
предчувствием такой беды,
которая не за горами.
Разлив холодныя Оки,
пустых вагонов бег обратный.
Бог! День! Хоть чем-нибудь обрадуй,
хотя находкою строки:
разлив холодныя Оки.
1970
О ПОГОДЕ
О погоде погадай,
о погоде.
О погоде и природе,
о приросте.
О приросте и приплоде,
о приплоде и погосте;
о погосте.
ЗАСТЕКЛЁННАЯ ТЕРРАСА
(Предметник)
«Тише, мыши,
Кот на крыше».
Часть 1
Стр. пр. – ?
– Старосадский переулок.
Есть маленько, перепутал,
ночь-то наша, ничего!
Едем, значит, с ночевой.
Толкотня машин,
колонка,
как он ловко,
вот мужик,
напирает грузовик,
выпер нас на троттуар,
выпирает – нет – ура!
Лес, шоссе,
брезент,
бензин,
что-то снова тормозим.
Остановка.
Ах, столовка.
А, колонка.
Б: поломка.
Одинцово, троттуар.
Едем, значит, до утра.
Кунцево, не Одинцово!
Лес, шоссе,
чего-то снова...
– Поезжайте
по Можайке.
– Хуже качество шоссе.
Что-то катится уже,
опрокидывается ведро,
борт – ребро,
ещё бедро,
борт и дробь,
и пр. и др.
Лес, Верейское шоссе,
26 до Вереи,
радиатор,
банка,
лужа,
что он в лес поворотил?
дальше – хуже,
скрежет,
кузов,
лезет вниз
и лезет из,
вниз
и из.
– Ну, как вы? Живы?
Как-то выжил,
так себе.
Выезжаем,
СТОП! –
объезд.
Черепаха,
как улитка,
ах-ты!..
Господи: калитка.
Фары гаснут,
грязь, роса,
частый скрип коростеля.
Водка. Чайная наливка.
Очень крепко,
сладко,
липко,
укачало... нет, не плохо...
рассветает...
не нужна...
Дверью хлопнул,
выбегаю
на террасу,
сразу:
холод,
полыхает небо,
холод,
ульи,
вишни,
тишина.
Часть 2
Застеклённая терраса,
у порога –
ключ застрявший,
весь зарос он,
сон,
зарос,
очень страшно,
я не трогал!
Веник,
сор,
совок,
восход,
бабушка в очках
над сором,
занимается допросом:
– Вы не видели ключа?
Я сегодня чай пила?
Палисадник,
лук,
чеснок,
Муська, брысь!
Не подпускайте!
На ступеньках
вся семейка
тихо давится от смеха,
автоспуск,
автостоп,
самоподсекатель.
Грунтованный холст,
сохнет, висит,
кнопки и ногти,
перекосило,
перила,
палитра,
волконскоид,
воздушная перспектива.
Утро.
И так тут тихо.
Трактор
тарахтит.
Камушки
Раточки,
коровы,
дрова,
на кого глядит корова,
главное, виду не подавать,
если бы знать слово.
Уплывающие лавы,
переправа
через Протву,
перейду или не перейду,
передумал,
всё-таки на другом берегу.
Полуостров Лягушачий,
здесь, под ивой,
вместе с «дизей»,
груз, наживка,
поплавок –
от верховки наутёк.
Деревянный чемоданчик.
Он свое отрыбачил.
Зелёный бугор,
козлёнок,
телёнок,
изгородь и забор,
по привычке устал
у того же куста:
ветви, вода и ивы,
диво, какие виды.
Ворота во двор,
камни, трава,
кадушка,
курица Говорушка,
лапша,
не спеша,
разговаривать подошла.
В окошке выставлена
Евдокия Васильевна,
сковородник, ухват,
Виктор Грачёв
пошел рубить дрова,
глядя на ночь.
И мой-то Егор Иваныч,
Виктору-то чего...
Городище,
аптека, почта,
полдень,
пылища,
площадь,
ряды
заперты на засовы:
нынче поздно, а завтра рано,
фотография, где часовня,
дом, где Наполеон останавливался,
клуб, где показывали «Тарзана».
Мимо милиции
по улице, где больница,
в лес, где собирают шишки,
дача Тышлера,
дача Гинзбурга,
дача Глаголева
(с ним Егор Иваныч разговаривал),
орешник,
овражки,
камушки
Раточки, –
полный круг.
А чего это ты вздрогнул?
Часть 2 (продолжение)
И одна только Даша:
«Дачника убило!
Дачника убило!»
– Туши простоквашей!
– Сами знаем.
– Надо же так случиться...
– Вы что это, как в могилу?..
– Уйди, папаша, –
человека спасаем.
Больница,
спина,
лиловая полоса.
– Гроза натворила.
Как бы то ни было,
а шесть раз било.
– Уснуть постарайся,
я вот – уснула.
Отсвет на белой печке.
Два раза, три раза,
опять полоснуло,
не знаешь, куда деваться,
видеть гораздо легче.
– Считай до раската:
... десять,
... двадцать,
... тридцать,
малиновая молния
и полная
тишина.
– Ну, когда же она
разродится?
– Это зарница.
Заречье,
змея!
Взыгрался младенец во чреве Ея.
Терраса,
раскаты,
азарт и восторг,
весь чёрный восток,
какая гроза!
какая гроза!
молнии по всему фронту,
надо закрыть бы фортку,
молния как игла!
грохот и звон стекла.
Вот! – это в громоотвод.
Кто-то встаёт.
До и после обеда:
посуда,
беседа,
серое небо,
небесная канцелярия,
гидростанция,
жёлоб-ведро,
стекло,
натекло,
вроде,
совсем светло.
Лавы и ивы,
на небосводе,
на небосклоне –
голубые разрывы,
золотые леса,
чистые небеса.
– К ночи опять нагонит.
Тихая ночь.
Ночь.
Ночь.
Звуки наперечёт,
мотылёк
о стекло.
Луна на луга,
туман,
аромат,
воздух, листва,
литья чугуна
изгибы,
длинные искры реки,
домики, и –
движущиеся огоньки,
автобуса на мосту
полосы света,
пионы,
жуки,
луной напоённый,
всё это
и выше,
выше –
вишен,
угла у крыши,
выше
летучей мыши,
тучки,
луны и звезд,
столб
телеграфный влез,
выше столба, небес,
выше луны,
ошибка:
луна была уже выше,
выше луны и звезд,
выше темноты,
выше высоты,
выше вышины,
выше-повыше,
выше,
выше,
уже не слышу,
выше,
уже не вижу,
выше,
уже фальшиво,
выше
!
выше
!
хлоп! – земля.
Видимо, тебе нельзя.
Утро. Лучи и щели.
Кто это у постели?
Пошевелился –
он
большими шагами вышел.
Сон или не сон?
Терраса,
полная солнца страха,
запертая задвижка,
всё-таки как он –
вышел?
Одинокая
головоломка,
рукомойник,
фикус,
таз,
фикус, таз,
кому сказать...
Часть 3
Записные книжки Блока,
другая эпоха,
«Литературные мечтания»,
совместное обучение,
необратимый процесс,
последний приезд,
скошенная трава,
ивовый прут,
корзинки,
за ними
ещё придут,
погода,
погодка,
когда не подгадит,
поедем с утра,
рычащая медогонка,
ветер,
рычащая медогонка,
ветер,
почти полтора
ведра,
низкая дверка,
крошечный мокрый сад,
картошка,
роса,
роскошный закат,
осень – оса,
печаль и пчела,
Большая Медведица,
есть и другие созвездия.
Утро отъезда.
Разверсты
постели,
резкие тени,
колокол:
слабый,
двоящийся звук,
лестница,
сенница,
каждое утро
хмурая Нюра
с косой и мешком –
а я от неё пешком!
солнце,
испуг:
в уборной
огромный,
дёргающийся паук,
противна
его паутина,
колокол:
слабый,
двоящийся звук.
Никак, пора.
Пёстрая жаба
зашлёпала по камням,
прямиком
к парникам.
Ну, всем, всем, всем! –
гудит
грузовик,
ещё уедет,
МГ-39-37.
1974
* * *
Вот вам и чудо:
из голубого пруда
торчит чёртик.
Да,
на фантазию всюду
и всегда
нужна зацепка.
В данном случае –
щепка.