Василий Геронимус
В судьбе всякого поэта неизбежно сосуществуют искусство и жизнь. Они проявляют себя как сёстры, которые то таинственно совпадают, то вступают во взаимное противоборство. Недаром Дмитрий Пригов шутил: «Жизнь кратка, а искусство долго / И в схватке побеждает жизнь».
В явлении Александра Немировского с жизнью, сестрой поэзии, связывалась живопись. Немировский создавал живопись с уклоном в декоративное искусство. Поэт был художником по свету в ВИА «Коробейники», участвовал в оформлении советского раздела международной выставки «Инрыбпром-85» в Ленинграде.
Поэт посетил этот мир как мимолётный гость. Родившись в 1963-м году, он внезапно покинул этот мир в 1986-ом году, прожив на Земле всего 23 года.
По меркам позднесоветского времени, с которым совпал расцвет поэта, Немировский создавал так называемое другое искусство. Оно не было антисоветским в политическом смысле, оно было просто другим. Суровой закваске социалистического реализма – искусства коллективного – противостоял особый позднесоветский поставангард, искусство интимно-психологическое и как бы выросшее из интеллигентских кухонь 70-ых. Их неизбывно камерная окраска противостояла монументальной героике советского времени. И вместе с тем искусство, которому служил Немировский, существовало в своей собственной нише, не покушаясь на основы советской империи.
Исполненное тайны частное бытие, постоянная среда творчества Немировского, обеспечивала ему необходимое личностное пространство, в котором встречались живопись и поэзия. Прежде всего, Александр Немировский режиссирует своё творческое поведение – ту стихию, к которой равно принадлежат изображение и звук. Личность поэта – не литературная форма, а личность! – объемлет и пространство, и язык.
Художник способен молиться, юродствовать, удивлять читателя непредсказуемыми поступками, выплёскивая свою жаркую энергию то в цвете, то в звуке. Не случайно Немировский практикует ту разновидность поэтического слова, которая по сути своей предшествует и звуку и цвету, порождает их. Поэт пишет:
...Что же
В этой святой простоте
такое,
Что без Бога молиться
хочется!
И этим цветам,
названья которых не знаю,
И этому небу перед дождём...
Перед читателем является не застывший литературный образец в его надменной самодостаточности, но динамичный и вопрошающий юродивый жест. Не случайно стихотворение начинается и заканчивается многоточием. Оно приобщает авторский голос к стремительному потоку бытия, а не изымает факт искусства из всего сущего. Стихотворение Немировского заставляет читателя задуматься и поучаствовать в художественном событии – во встрече человека с Божественным космосом.
Поэт идёт путём парадоксальности и странности, показывая то, как явления, безотносительные к религии, могут вызвать почти религиозные чувства. В сладостной поэтической ереси Немировского творение не только напоминает о Творце, но отчасти замещает Его, побуждая поэта молиться растениям и вообще всему живому, что есть на Земле…
При всей остроте и парадоксальности своего творческого поведения, Немировский действует самозабвенно и избегает «работы на публику». Если классический авангард ориентирован на эпатаж публики, на литературный скандал, то поставангард, в котором ищет и находит себя Александр Немировский, напротив, избирает камерную нишу, где обитает тайна частного бытия. Немировского на его творческих путях сопровождает юродивый минимализм. Присущее ему довольство малым творчески органично для позднесоветской эпохи, периода времени, когда монументальная эстетика раннесоветских лет становится историческим прошлым. Промежуточным звеном между указанными противоположностями является шестидесятнический и семидесятнический соц-арт. Достаточно упомянуть картину Оскара Рабина «Паспорт» (1964), где потрёпанный жизнью документ запечатлён на фоне извечной российской безнадёги, и картину Эрика Булатова «Слава КПСС» (1975), где одноимённая надпись контрастно является на фоне свободного неба. При всей литературной игре шестидесятников и семидесятников с некими канонически советскими единицами текста, их свойству снабжать изображения надписями предшествует авангардная поэтика поведения, не обязательно привязанная к советскому контексту. У истоков советского соц-арта та самая практика авангардного жизнестроительства, которая способна объединить визуальный ряд и литературный ряд. Жизнь, которую авангард превращает в поле искусства, штука синкретичная (и заведомо не сводимая к явлениям политики).
Александр Немировский уходит от соц-арта в личностную метафизику и, значит, избегает литературной игры с советскими текстами, советскими штампами. Ей на смену у Немировского приходит другая художественная игра, родственная духу 80-ых годов: поэт контрастно взаимодействует с обыкновенным человеком, который по-своему интересен. Он интересен хотя бы уже потому, что жизнь, согласно приведенному выше свидетельству Пригова, порой состязается с искусством – этим средоточием эстетических кумиров.
Так, в отличие от классического донжуана донжуан Немировского несёт в себе намеренно негероические черты. Поэт пишет:
Ты постарела так в моей душе,
Как не состарят годы и вино.
Далее донжуанское настроение доходит до апогея:
Ты для меня как тот цветок,
Что оставляю зло и, не таясь,
Я еду с балаганом на восток…
При всём радикализме отречения от той, которая безнадёжно надоела, в донжуане Немировского акцентируются житейская естественность и некая человеческая слабость, а не романтическая героика.
С некоторой усреднённостью человека у Немировского согласуется ещё один авторский принцип: доля намеренного дилетантизма как сознательный авторский приём, в конечном счёте, питающий профессиональное творчество.
Стихи Немировского – это немножко стихи художника, а его пространственные откровения – это откровения поэта. Двуединый демиург Немировский устремлён к трёхмерной реальности, где есть место слову и изображению. Поэт пишет:
Когда-то давно
Я жил окнами в лес.
И в тот миг,
Когда дождь,
Пролетая с небес,
Видел меня,
Он не видел тот лес.
Если даже всеобъемлющий дождь не проникает в тайну леса, то едва ли и читателю дано пережить состояние, которое доступно автору. В этом смысле Немировский пишет стихи как бы для самого себя, однако произведение содержит и месседж, в конечном счёте, адресованный читателю. Он угадывается в смысловом рефрене:
Да, я жил высоко…
…Местоположение поэта согласуется с новостройкой, расположенной на городской окраине, почти в пригороде – иначе откуда взяться лесу и откуда взяться высоте здания? Художественно интересно, однако, не само местопребывание поэта – интересно то, как оно художественно осмысляется. Советскому коллективизму, исходному спутнику новостроек с их одинаковостью, Александр Немировский внутренне противопоставляет творческий изоляционизм. На советском ландшафтном материале он создаёт несоветское художественное построение и, в конечном счёте – возводит свой внутренний дом.
Высокий этаж дома, стоящего чуть ли не в лесу, творчески истолкован Немировским как состояние души поэта, парящей высоко и дерзновенно проникающей в тайны мироздания, вхожей в некий космический лес. Обитатель дома, расположенный высоко над землёю, в стихотворении Немировского осмыслен как небожитель.
И вот что примечательно: художественной сути произведения соответствуют внутренние координаты, параметры личности поэта, которые существуют не в языке, а в сфере творческого поведения и внутренней саморежиссуры Немировского. Сила поэта определяется, быть может, его таинственным местожительством. Пребывание Немировского на высоком этаже и помимо текста, независимо от текста становится художественно интересным фактом.
Неслучайно автор полностью не вписывается в классическую нишу вербальной (словесной) поэзии. Он живописует интерьер, открытый лесу и небу:
Был лес!
– восклицает автор с придыханием, которое ощутимо почти физически. Далее разворачивается картина жизни поэта наедине с лесом:
И в балконную дверь
Я его иногда запускал.
Но не помню,
Давно,
Из деревьев каких
Был он соткан…
Лес, имеющий неземную природу, едва ли поддаётся земной классификации. Однако он порождает исключительный личностный опыт поэта:
Но это окно
Был мой
первый
триптих…
И я много
с тех пор
рисовал…
Подобно тому, как пребывание поэта на высоте становится текстом его поведения, трёхмерное пространство окна, распахнутого в лес, открытое космосу, как бы заменяет художнику триптих – двухмерную протяжённость.
Случайно ли и то, что стихи Немировского записаны в столбик? В контексте высотки, которая становится для поэта убежищем от суеты, стихотворный столбик становится зрительным эквивалентом здания, которое неизбежно мыслится в трёхмерном измерении…
Поскольку в трёхмерном пространстве расположен человек, а не только поэт или художник, рисовать на авторском языке Немировского – значит, особым образом себя полагать, особым образом выстраивать своё поведение, взаимодействовать с Божественным космосом, а не просто владеть линией.
Будучи изысканно профессионален, виртуозно играя границами различных искусств, Немировский по-своему уходит от узкоцеховой живописи или узкоцеховой поэзии. Его поэзия – это его дом-лес (а не только его текст). Его живопись – это его окно в небо (а не только холсты и краски, не только художественные материалы).
Особое место Немировского в круге различных искусств определяет философию цвета в его стихах. Динамика цвета постепенно является у него на статическом фоне, родственном изобразительному искусству. Поэт пишет:
И пять недель
немытая палитра
пыталась плакать
светлыми цветами
Материальный предмет, палитра, у Немировского становится средоточием идеальных устремлений. Однако они поначалу не вполне реализуются. Поэт продолжает:
И пять гостей пришли
как будто выпить,
Но были все
в малиновом
опальном.
Застольному действию противостоит благородная статика, выраженная авторским воздержанием от глаголов. Питию противопоставляется не иное действие, а некое таинственное и внутренне насыщенное пребывание гостей в доме поэта.
Оно поэтапно завершается неким цветовым катарсисом. Если суета мира показана как нечто тупиковое и значит, внутренне статичное, то жизнь цвета, напротив, явлена во внешней статике и внутренней динамике. У Немировского в статической обстановке происходит цветовое чудо, эстетическое преображение вечернего снега. Поэт пишет:
И вот тогда,
Как в плавном
Завершенье,
На фиолетово-
сиреневом
снегу
я окунал
в блаженную неделю
Кисть дней своих,
обещанных
холсту.
Как можно заметить, стихотворение содержит черты скрытого рондо. Тот сердечный плач и сердечный катарсис, который лишь наметился в первой строфе, в лирическом финале состоялся, произошёл, случилось невозможное: снег зацвёл сиренью. Недаром вначале были упомянуты белые цветы.
С вечерней печалью и одновременно – сердечным пробуждением – согласуется смыслоразличительная природа цвета у Немировского. Как художник он полагает себя в соотношении тёплых цветов (жёлтый, красный, оранжевый и др.) и холодных цветов (голубой, синий, изумрудный и др.). Фиолетовый цвет подобно квадратному кругу состоит из неких, казалось бы, несовместимых компонентов. Он сочетает в себе холодные и тёплые зрительные признаки. Любопытно, что фиолетово-сиреневый цвет снега оптически перекликается у Немировского с малиновым опальным – цветом одеяния вышеупомянутых гостей. В стихах Немировского цветовые сочетания холодного и тёплого связываются со снегом. Он внешне холоден, но исполнен того внутреннего жара, который по-своему противоположен просто жаре.
Иррациональная природа фиолетового и сиреневого цветов, которую акцентирует Немировский, обретает в его стихах почти религиозную окраску. Не случайна тихая торжественность зимнего вечера, почти молитвенное состояние мира.
Возникает параллель со строками Елены Шварц: «На закате / Фиолетово церковь нежна». Однако если у Шварц описан собственно религиозный феномен, то у Немировского явлено космическое преображение личности, устремлённой ввысь.
В стихотворении «Небо» поэт продолжает живописать таинственный эфир… Поэт пишет о небе с проницательностью художника:
Оно ведь белое днём -
Это тот же
Солнцем разбавленный
Синий цвет.
Мысль автора, если её излагать очень близко к тексту, заключается в том, что стихия синего, таинственная небесная субстанция может принимать оптическую форму или внешнее обличие белого.
Усматривая в синем цвете внутреннюю силу бытия, автор связывает с чёрным и белым нечто иное – не стихийное, а сознательное начало, соразмерное тому или иному устроению личности. Поэт восклицает:
Навек бы рассориться
чёрному и белому.
Одному жить как хочет –
по-чёрному,
Другому - как надо –
по-белому.
Судя по авторскому тексту, белый и чёрный не означают просто «хороший» и «плохой». Скорее говорится о тех, кто соответствует заданному Богом ритму мироздания и о тех, кто живёт самовольно. Автор выступает не столько против чёрного или белого, сколько против их произвольного и необдуманного смешения.
Смыслоразличительная природа чёрного и белого у Немировского указывает на то, что цветовые феномены восприняты и пересозданы поэтом. Собственно живопись и графика – всё-таки пластические искусства, тогда как отвлечённая символика цвета – удел поэзии. В то же время Немировский создаёт поэзию особого типа: она включает в себя – и вербально преобразует – визуальные явления.
Если в опыте авангарда, например, на плакатах Маяковского, который пришёл в поэзию из живописи, сочетается текст и изображение, текст и своего рода иллюстрация, то в поставангарде, эстетической стихии Немировского, присутствует метафизика цвета и метафизика пространства. Поэт полагает себя в свободных жизненных координатах.
Александр Немировский всегда был склонен селиться поближе к небу, хоть и не занимался шагистикой в религиозной сфере – и напротив, был склонен к юродивому парадоксу. Не потому ли Немировский так обидно рано ушёл? Пути Божии неисповедимы, но хочется верить: поэт сейчас находится там, куда так нетерпеливо стремилась его душа.
Немировский, живой и настоящий, поэт, внутренне востребованный в наши дни. Сегодня, когда поэзия перешла из стадионов на интеллигентские кухни и в библиотеки, тихие личностные поиски, которые вёл в поэзии Александр Немировский, наверняка будут небезразличны нынешнему поколению ценителей поэзии.
Стихи Александра Немировского:
* * *
Когда-то давно
Я жил окнами в лес.
И в тот миг,
Когда дождь,
Пролетая с небес,
Видел меня,
Он не видел тот лес.
Да, я жил высоко...
И в окна мои
Не глядели глаза.
Штор не знал...
Говорят, на земле шли пиры и бои.
Не знаю. Был лес!
И в балконную дверь
Я его иногда запускал.
Но не помню,
Давно,
Из деревьев каких
Был он соткан...
Но это окно
Был мой
первый
триптих…
И я много
с тех пор
рисовал…
* * *
И пять гостей пришли
как будто выпить,
Но были все
в малиновом
опальном.
И позвоночником
звеня,
как по звоночкам,
тянул один из них
фальцет всё выше.
С него весь хор
степенно и по очереди
снял мягко взгляды
и оставил в нише...
И бархат
складками свисал,
и бледных рук
прозрачные молитвы,
и утончённый
неподвластный сад
Всё рос и рос
между гранитных
плитин.
И вот тогда,
Как в плавном
Завершенье,
На фиолетово-
сиреневом
снегу
я окунал
в блаженную неделю
Кисть дней своих,
обещанных
холсту.
НЕБО
Синее небо.
Ночью и днём.
Как много синего цвета
На свете...
Сон.
Говорят, оно чёрное
Ночью.
Но разве может быть
Чёрный свет?
Оно синее.
Бальзам на беду
Чью?
Оно ведь белое днём –
Этот тот же
Солнцем разбавленный
Синий цвет.
Чёрно-белое только кино.
В радуге таких цветов нет.
И я не хочу потому
Смотреть чёрно-белые сны.
За чёрным снегом
и белой землёй
Не видеть весны,
Чёрным по-белому
что-то читать,
Белым по-чёрному жить,
Чёрными думами
письма писать,
В белом по-чёрному пить.
Навек бы рассориться
чёрному и белому.
Одному жить как хочет –
по-чёрному,
Другому – как надо –
по-белому.
* * *
...Что же
В этой святой простоте
такое,
Что без Бога молиться
хочется!
И этим цветам,
названья которых не знаю,
И этому небу перед дождём...
* * *
Строгие лица,
Молчаливые звенья.
Двери открою
И – на колени.
Давайте молчать
На пороге мгновенье,
Прежде чем жесты,
Прежде смиренья.
И, провожая
После молчанья
В бессмыслицу лестниц,
В пролёты отчаяния,
Прежде чем цепи
Замкнут – не откроешь,
Жалобу скрепим
Молчанием
всего лишь.
* * *
Мне сказали,
что попугай
Не знает,
Что кричит гостям...
И хозяйке.
Мол, и сам не поймёт,
Что сказал,
И глазами вращает...
Я не верю!
Ведь синие посвисты
И зелёные
с жёлтеньким
перья
С сизо-красным –
Прекрасные повести.
Отчего же словам
Мне не верить?
Заступлюсь я за попугая.
Хоть скажу,
что и сам такой.
И хозяйке скажу:
Дорогая!
И
хозяину:
Друг ты мой!
* * *
Повезло.
Мы слетались на полночь,
Распускалась
оконная вечность...
Мы, конечно, подставим ладони,
Мы, конечно, придумаем песни.
И когда, не увидев проёмов,
Среди звёзд, и луны, и печали
Ослеплённые крикнут:
«На помощь!»
Мы шепнём:
«Мы пришли,
вы нас звали».
* * *
Ты постарела так в моей душе,
Как не состарят годы и вино.
Хоть платьев накупи,
Хоть перешей,
Что было старого. И всё равно
Ты для меня как тот цветок,
Что оставляю зло и, не таясь,
Я еду с балаганом на восток,
Где сто цветов всегда,
куда ни пасть.
А он один хранит пустой мой дом,
Ни влагою, ни солнцем ни богат.
И если напоит его другой,
Отдам ему его. Он будет рад.
Да, знай, я отрекусь и уступлю.
Быть может, только ты того и ждёшь.
Пусть под дождем покажется – люблю,
Когда с лучом ты солнечным уйдёшь.
И всё равно полночное шоссе
И первый светофор на Кольцевой,
Хоть не желай того, вернутся все.
Куда тебе, куда ещё домой?
Рисунки Александра Немировского
