Дмитрий Воденников
Иногда думаешь, что некоторые жизни похожи на пояса. Из как будто золотых нитей, или из кожаных полосок, или из бечевы.
Так раньше крестьяне плели. Пояса же были необходимы: уберечь от нечистой силы или болезни, да просто портки поддержать. Но всё-таки более для охраны, от сглаза. Говорят, пояс и крест имели чуть ли не одинаковую охранную цель.
Если брали льняные и шерстяные нити, то техника была просто плетение, либо на бёрдышке (это такая рама из дощечек: там отверстия по середине и небольшой зазор между). Но, как правило, всё же просто руками, без каких-либо инструментов. Все концы соберут в один пучок, который прикреплён к опоре. Женщина натянет нити основы и одновременно переведёт крайние нити к середине пояса, переплетя их с основными. «Полотняное» переплетение, «саржевое» (я даже разбираться не стал). А до этого нити красили природным пигментом: растения, минералы – чтоб красиво было. Красные, желтые, синие, фиолетовые, коричневые и другие цвета.
Плели пояса, как всегда плели жизнь или стихотворение. (Кто-то причудливо, кто-то попроще.)
* * *
Он гений
по мнению многих критиков
Почти уже классик
предмет кандидатских диссертаций
Автор причудливых метафор
иногда шокирующих
И сложных ассоциаций
требующих культурного бэкграунда
Но ей нравится что-то попроще
Чтобы «до мурашек»
«в самое сердце»
«как вы с этим живёте»
Привычные рифмы
нежные чувства милых парней
выросших в провинциальной безнадёге
кое-как нахватавшихся грамоты
К тому же он не очень красив
и судя по фотографии
вряд ли хорош в постели
То ли дело искренние любители
инструкторы по конному спорту
преподаватели черчения
гитаристы этно-инди-рок-групп
За их избитыми образами
чувствуется подлинное страдание
настоящая животная страсть
обещающая реальную встречу
К тому же он умер
пусть и совсем недавно
То есть – мы знаем –
он продолжает жить
в осенних порывах ветра
толпах растерянных листьев
внезапной радуге на утреннем небе
Он даже может высказать ей свои чувства
на клочке старой афиши
случайно оказавшемся у неё под ногами
Всё это очень трогательно
но никогда не заменит
человеческого прикосновения
(Игорь Караулов)
Когда-то я уже говорил про это (толстой нити, красной или желтой, тоже ничто никогда не заменит человеческого прикосновения) и тогда написал: «Наша жизнь и похожа на эти пояса. Когда их начинают плести, совершенно непонятно вначале, что это будет за узор, он известен только мастеру, и этот мастер не ты, хоть именно ты и плетёшь (или, может, даже самому мастеру неизвестен?)»
«...Это и не пояс ещё вовсе, не жизнь, не судьба, а только связка нитей (разноцветных), и ни о чём эта сумятица нитей нам не расскажет. А в конце – перед нами лежит совершенное изделие, и мы смотрим на него, всё видим и думаем: как же мы раньше сами не догадались?»
Я ещё не знал, что наша жизнь похожа не на пояса, а на еду.
...Где-то прочитал, что вся русская кухня, в отличии от других, построена не на нагревании, а на остывании (то есть на томлении). А один умный человек заметил, что и история отношений героев (литературных, киношных) тоже может быть построена на остывании. «То есть, фильм не о том, как полюбили, а о том, как медленно разлюбливали, пока не дошли до нужной кондиции. Нужно подумать – наверняка имеются неплохие образцы русской кухни в искусстве».
Что-то в этом есть.
Пояс от сглаза, а любовь – для того, чтоб остыть. Напиться-наесться своею собственной смертью.
* * *
Где-то между цирком и трамваем,
между МРТ и ЭКГ,
ходит-бродит смерть сторожевая
на одной изрезанной ноге.
Белый коридор пересекая,
сквозь узлы вытягивает нить.
Забирает или отпускает,
всё не может предопределить.
Тесная палата, воздух спёртый.
Каждая как будто о своём:
наши силы были иллюзорны,
наши были поросли быльём.
Наши цепи сгнили и распались,
а потом цветами проросли
в жёсткую негнущуюся память
женщины, больницы и земли.
Тридцать первый, шестьдесят четвёртый...
снятся предвечерние миры –
деревянный бок аэропорта
или школа на верху горы.
Так они нащупывают снами
то, что наяву идёт ко дну –
cтарую скамейку, милый камень
и неисцелимую вину.
И пока они неровно, робко
боль, как мель, пересекают вброд,
их так и не сбывшаяся лодка
завершает свой водоворот.
Санитар поправит покрывало.
Хоть ты нить тяни, хоть оборви,
эти тлен и горечь – переправа
перед наводнением любви.
(Екатерина Боярских)
Опять про нити. Но и про томление тоже. Нет, ну скажите? Разве это не про томление (я не про томление в груди, а про томление в горшочке, в печи, под крышкой)?
Томление – это и есть превращение продукта во что-то неузнаваемое (как несколько разноцветных нитей в пояс): то ли мясо, то ли картошка, то ли ещё что, например, длинные волокна сельдерея.
Всё пропахло единым запахом, всё превратилось в рагу. (Рагу не отдай врагу, отдай ему крупно порезанные кусочки точно атрибутированных продуктов. Пусть подавится.)
... «Чем бы вас угостить? – спрашивала тем временем Анна Ахматова нормальным голосом и, как бы прощупывая почву, добавила: “Может быть купить вина?” Я мгновенно вскочила и выразила горячее желание тут же пойти в буфет и принести бутылку... Какое- то время спустя, вспоминая этот гостиничный визит, Анна Ахматова говорила с усмешкой: “Помнится, вы очень оживились при слове “вино”». (Наталья Ильина, «Встречи с Ахматовой»)
Ну если к вину дадут рагу или ещё что-то томлённое, мы тоже очень оживимся.
Вот интересно.
На какую еду, какое кушанье (ужасное слово) похоже жизнь того или другого поэта?
Вот жизнь Маяковского – это, конечно, стейк с кровью. Слабая прожарка. Medium rare. «Непрожаренное мясо, с соком ярко выраженного розового цвета и прогревом до 55–60 °C (готовится 4–5 мин при 190–200 °C)».
Жизнь Мандельштама – это, разумеется, тушеная говядина с шоколадом. Дикое сочетание.
«90 гр. говядины, 2 стакана тертого 80%-го шоколада, стакан муки, стакан ликера Xérès, 4 стакана овощного бульона, свежий тимьян и шалфей, оливковое масло, соль».
Сперва всё начнётся благополучно, даже привычно: «Для начала вам необходимо разогреть в кастрюле 75 мл оливкового масла. В то время, пока масло будет нагреваться, вам нужно обвалять говядину в муке. Когда оба условия будут выполнены, можно обжарить говядину в разогретом масле до образования золотистой корочки. Конечно, не забудьте посолить, поперчить и добавить тимьян (без веток) и листья шалфея».
Но всё странное начнется потом, позже.
«В другой кастрюле начните разогревать два стакана обычного бульона, а позже добавьте к нему ликер. Когда бульон закипит, высыпите в кастрюлю тертый шоколад. После того, как он расплавится, добавьте оставшийся бульон и выложите мясо. Тушить мясо в шоколаде необходимо на среднем огне до готовности».
О господи.
Ну а Блок? Блок какое «кушанье»?
Блок – это, конечно, десерт «Павлова».
Хрусткая белая почти несладкая корочка, раскусил – зуб пополам: там в серединке кирпич, кусок кирпича. Ну или алмаз – нам-то какая разница? Всё равно зуб пополам.
Сидим, плачем – то ли над зубом, то ли над своей жизнью. Больно и сладко. «Ещё, ещё!» – говорим. «А зубы-то целые есть?» – спрашивают.
«Есть, есть, – отвечаем. – 31!»
«Ну вот тебе ещё одно стихотворение».
* * *
Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,
Молодеет душа.
И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,
Не дыша.
Снится – снова я мальчик и снова любовник,
И овраг, и бурьян,
И в бурьяне – колючий шиповник,
И вечерний туман.
Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю,
Старый дом глянет в сердце моё,
Глянет небо опять, розовея от краю до краю,
И окошко твоё.
Этот голос – он твой, и его непонятному звуку
Жизнь и горе отдам,
Хоть во сне твою прежнюю милую руку
Прижимая к губам.
(Александр Блок)
Но есть в русской поэзии и Доширак.
Сочно, нажористо, но, если много есть, доходит до смешного: лишний вес, тоска в глазах, на книжной полке – незамутнённая, как куриный искусственный бульон, Вера Инбер.
ПУШКИН ЖИВ
От бомбы дрогнули в окне
Стропила мирной комнатушки,
А человек стоял в окне,
А человек взывал: «Ко мне!
Тут книги у меня. Тут Пушкин!»
Ему кричали: «Выходи!»
Но книг оставить не хотел он,
И крепко прижимал к груди
Он томик полуобгорелый.
Когда ж произошёл обвал
И рухнул человек при этом,
То и тогда он прижимал
К груди создание поэта.
В больнице долго он, без сил,
Лежал, как мёртвый, на подушке.
И первое, что он спросил,
Придя в сознание: «А Пушкин?»
И голос друга, поспешив,
Ему ответил: «Пушкин жив».
(Вера Инбер)
В общем, Пушкин жив, а я как-то не очень.
Вот уже час дня, а я всё не могу встать. Нет сил. Одна злость и усталость.
Тётенька Вера Михайловна Инбер, можно я сегодня никуда не пойду?
Зима Марья Иванна, кажется, у меня воспаление хитрости.
Но всё-таки как-то встал. Набрался сил.
Иду из комнаты в кухню. В коридоре на полу вижу большую виноградину. Подбираю её со словами «ты-то что тут делаешь?», на ходу выбрасываю.
И только тут замечаю, что разговариваю с предметами.
Докатился.