«Здоровье лучше. Гости свалили. Ha душe paдостно».
Так написал Лев Toлстой в дневниках 2 января 1905г.
То есть сто двадцать лет назад.
...Я тут подумал недавно, что кроме навязчивых гостей есть же у нас и навязчивые мысли. Каждый из нас знает о своих. Никто по правде не скажет, какие. Потому что они иногда слишком тревожные, слишком странные.
Тут прочел недавно, что в среднем у людей возникает около 6200 мыслей в день.
Интересно, как считали?
Есть у Николая Некрасова такое стихотворение – «Мысль». О чем оно?
Почему вдруг поэт решил его написать?
Спит дряхлый мир, спит старец обветшалый,
Под грустной тению ночного покрывала,
Едва согрет остатками огня
Уже давно погаснувшего дня.
Спи, старец, спи!.. отрадного покоя
Минуты усладят заботы седины
Воспоминанием минувшей старины...
И, может быть, в тебе зажжется ретивое
Огнем страстей, погаснувших давно,
И вспыхнет для тебя прекрасное былое!..
И, может быть, распустится зерно
В тебе давно угасшей жизни силы,
И новой жизнию заглохшие могилы,
Печальный мир, повеют над тобой!
И снова ты проснешься от дремоты,
И снова, юноша с пылающей душой,
Забудешь старые утраченные годы
И будешь жить ты жизнью молодой,
Как в первый день создания природы!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет! тот же всё проснулся ты,
Такой же дряхлый, обветшалый,
Еще дряхлей без покрывала...
Скрой безобразье наготы
Опять под мрачной ризой ночи!
Поддельным блеском красоты
Ты не мои обманешь очи!..
Но вообще хорошо, что спит. Говорят, что на тревожность и уныние влияет недосып. Хотя недавно увидел где-то в сети: молодая, много работающая женщина, за очередные долгие праздники наконец выспалась – и в ужасе поняла, что живет неправильно. «Зачем я так много работаю?»
Хотя ученые как раз продолжают настаивать, что именно недосып не дает контролировать мозгу плохие мысли. Дескать, во время 8-часового сна префронтальная кора «блокирует» негативные эмоции, но при недосыпе этот механизм даёт сбой.
Как мы видим, сбой возникает и если хорошенько выспаться.
Был такой поэт – Николай Туроверов. Служил когда-то в добровольческой Белой Гвардии. Потом эмигрировал.
Текст у него есть – про Сочельник.
***
Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, –
Мороз пресек жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе как будто потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях,
И не было ни красных и ни белых.
Тоже своего рода откровение: то ли с недосыпа тревожного, то ли со слишком долгого тяжелого сна.
Этот текст про мороз Туроверов писал уже старым, не в гражданскую войну. В 1950-м. А я подумал: какая трудная судьба у России. Вот только 1914 год, потом революция, потом Гражданская война, которая окончится в 21-м, а уже через двадцать лет – 1941-ый год. Не говоря уже о том, что было в этом промежутке.
Письмо
Зимой по утренней заре
Я шел с твоим письмом в кармане.
По грудь в морозном серебре
Еловый лес стоял в тумане.
Всходило солнце. За бугром
Порозовело небо, стало
Глубоким, чистым, а кругом
Все очарованно молчало.
Я вынимал письмо. С тоской
Смотрел на милый ломкий почерк,
И видел лоб холодный твой
И детских губ упрямый очерк.
Твой голос весело звенел
Из каждой строчки светлым звоном,
А край небес, как жар, горел
За лесом, вьюгой заметенным.
Я шел в каком-то полусне,
В густых сугробах вязли ноги,
И было странно видеть мне
Обозы, кухни на дороге,
Патрули, пушки, лошадей,
Пни, телефонный шнур на елях,
Землянки, возле них людей
В папахах серых и шинелях.
Мне было странно, что война,
Что каждый миг – возможность смерти,
Когда на свете – ты одна
И милый почерк на конверте.
В лесу, среди простых крестов,
Пехота мерно шла рядами,
На острых кончиках штыков
Мигало солнце огоньками.
Над лесом плыл кадильный дым.
В лесу стоял смолистый запах,
И снег был хрупко-голубым
У старых елей в синих лапах.
(Валентин Катаев)
Катаев был на трех войнах: на Первой Мировой (сам записался добровольцем), даже получил орден Святой Анны 4 степени, на Гражданской, где в 1920 заболел сыпным тифом и откуда был эвакуирован в военный госпиталь, а в Великую Отечественную служил военным корреспондентом.
Именно в 1945 году и вышла в свет его повесть «Сын полка», за которую он получил Сталинскую премию.
«Среди людей часто попадаются храбрецы. Но только сознательная и страстная любовь к родине может сделать из храбреца героя».
«И Ваня бежал по этой лестнице. Бежать ему было трудно. Но сверху ему протягивал руку старик в сером плаще, переброшенном через плечо, в высоких ботфортах со шпорами, с алмазной звездой на груди и с серым хохолком над прекрасным сухим лбом. Он взял Ваню за руку и повёл его по ступенькам ещё выше, говоря: – Иди, пастушок… Шагай смелее!»
Это всё цитаты из «Сына полка». Катаев писал тогда: «Я понял, что это не единичный случай, а типичная ситуация: солдаты пригревают брошенных, беспризорных детей, сирот, которые потерялись или у которых погибли родители».
И начинается книга просто и как-то тревожно: замешивая сказку и страшную быль. И потом разом прекращая это замешивание.
«Была самая середина глухой осенней ночи. В лесу было очень сыро и холодно. Из чёрных лесных болот, заваленных мелкими коричневыми листьями, поднимался густой туман.
Луна стояла над головой. Она светила очень сильно, однако её свет с трудом пробивал туман. Лунный свет стоял подле деревьев косыми, длинными тесинами, в которых, волшебно изменяясь, плыли космы болотных испарений.
Лес был смешанный. То в полосе лунного света показывался непроницаемо чёрный силуэт громадной ели, похожий на многоэтажный терем; то вдруг в отдалении появлялась белая колоннада берёз; то на прогалине, на фоне белого, лунного неба, распавшегося на куски, как простокваша, тонко рисовались голые ветки осин, уныло окружённые радужным сиянием.
И всюду, где только лес был пореже, лежали на земле белые холсты лунного света.
В общем, это было красиво той древней, дивной красотой, которая всегда так много говорит русскому сердцу и заставляет воображение рисовать сказочные картины: Серого волка, несущего Ивана-царевича в маленькой шапочке набекрень и с пером Жар-птицы в платке за пазухой, огромные мшистые лапы лешего, избушку на курьих ножках – да мало ли ещё что!
Но меньше всего в этот глухой, мёртвый час думали о красоте полесской чащи три солдата, возвращавшиеся с разведки».
И вот нет ни Ивана-царевича, ни пера Жар-птицы. Трудная, опасная работа. Очередное испытание, уже переставшее быть испытанием, а ставшее просто жизнью.
«Мальчик спал, и по его измученному лицу судорожно пробегали отражения кошмаров, которые преследовали мальчика во сне. Каждую минуту его лицо меняло выражение. То оно застывало в ужасе; то нечеловеческое отчаяние искажало его; то резкие глубокие черты безысходного горя прорезывались вокруг его впалого рта, брови поднимались домиком и с ресниц катились слёзы; то вдруг зубы начинали яростно скрипеть, лицо делалось злым, беспощадным, кулаки сжимались с такой силой, что ногти впивались в ладони, и глухие, хриплые звуки вылетали из напряжённого горла. А то вдруг мальчик впадал в беспамятство, улыбался жалкой, совсем детской и по-детски беспомощной улыбкой и начинал очень слабо, чуть слышно петь какую-то неразборчивую песенку.
Сон мальчика был так тяжёл, так глубок, душа его, блуждающая по мукам сновидений, была так далека от тела, что некоторое время он не чувствовал ничего: ни пристальных глаз разведчиков, смотревших на него сверху, ни яркого света электрического фонарика, в упор освещавшего его лицо.
Но вдруг мальчика как будто ударило изнутри, подбросило. Он проснулся, вскочил, сел. Его глаза дико блеснули. В одно мгновение он выхватил откуда-то большой отточенный гвоздь. Ловким, точным движением Егоров успел перехватить горячую руку мальчика и закрыть ему ладонью рот.
– Тише. "Свои", – шёпотом сказал Егоров».
Но вернемся к Туроверову.
Есть такой советский фильм – «Служили два товарища». Он посвящен событиям Гражданской войны. А там эпизод: белогвардейский офицер, поручик Брусенцов (его играет Владимир Высоцкий), уходит на пароходе с другими белыми из Крыма.
И тогда его конь Абрек бросается за ним с причала в воду. Как собака. В тщетной попытке догнать уходящее судно.
Это как раз про Туроверова. Это он отплывает осенью 1920-го из Крыма с остатками армии генерала Врангеля.
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня;
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо –
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
(Николай Туроверов, «Крым», 1940-й год: то есть и этот текст он пишет значительно позже.)
А дальше Туроверов работает мукомолом в Париже (мукомолом, русский офицер), грузчиком, потом в банке, но пишет и пишет свою историю русского казачества.
И опять война. Туроверов сражается в составе французского Иностранного легиона против немцев. Потом живет под их оккупацией после капитуляции Франции.
Есть у него такой текст:
Перегорит костер и перетлеет, –
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, – не мученьями, страданьями и кровью –
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою – товарищ,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
(Николай Туроверов, «Товарищ», 1944-й год)
Доживет Туроверов до 1972 года. Будет похоронен на Сент-Женевьев-де-Буа. Рядом с женой, которая умерла раньше и которой он напишет такие строчки.
Глядеть, глядеть! И глаз не отрывать,
И знать, что никогда не наглядеться
На Божий мир. Какая благодать,
Какая радость для стареющего сердца.
И здесь, в чужом, и там, в родном краю,
В деревне под Парижем и в станице,
Где жег огнем я молодость свою,
Чтоб никогда потом не измениться,
Всё тот же воздух, солнце... О простом,
О самом главном: о свиданье с милой
Поет мне ветер над ее крестом,
Моей уже намеченной могилой.
Но вернемся к навязчивым мыслям.
У нас у всех так бывает. Вот мы идем по оживленной автостраде и вдруг думаем: а если я сейчас сойду с тротуара?
Или сидим за столиком в кафе и: «А если я сейчас плесну своему собеседнику в лицо из стакана?»
Это всё примеры навязчивых мыслей. Да, они могут быть неприятны, постыдны, глупы, но они у всех нас бывают.
Мы никогда не сделаем этого. Просто наш мозг прорабатывает стыдные или страшные сценарии. Почти как во сне.
Дай бог, чтоб это так только навязчивыми мыслями и осталось.
... А я всё думаю.
Как же похоже коллизия стихотворения Туроверова про коня:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня;
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной –
на стихотворение, всем известное, Слуцкого – про табун в океане.
Лошади умеют плавать,
Но – не хорошо. Недалеко.
«Глория» — по-русски – значит «Слава», –
Это вам запомнится легко.
Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лощадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось – плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их –
Рыжих, не увидевших земли.
(Борис Слуцкий, 1950 год: напомню, тот текст Туроверова – 1940.)
Интересно, знал ли этот текст Туроверова Слуцкий? Была ли это двух голосов перекличка? Или просто случайность?
Так написал Лев Toлстой в дневниках 2 января 1905г.
То есть сто двадцать лет назад.
...Я тут подумал недавно, что кроме навязчивых гостей есть же у нас и навязчивые мысли. Каждый из нас знает о своих. Никто по правде не скажет, какие. Потому что они иногда слишком тревожные, слишком странные.
Тут прочел недавно, что в среднем у людей возникает около 6200 мыслей в день.
Интересно, как считали?
Есть у Николая Некрасова такое стихотворение – «Мысль». О чем оно?
Почему вдруг поэт решил его написать?
Спит дряхлый мир, спит старец обветшалый,
Под грустной тению ночного покрывала,
Едва согрет остатками огня
Уже давно погаснувшего дня.
Спи, старец, спи!.. отрадного покоя
Минуты усладят заботы седины
Воспоминанием минувшей старины...
И, может быть, в тебе зажжется ретивое
Огнем страстей, погаснувших давно,
И вспыхнет для тебя прекрасное былое!..
И, может быть, распустится зерно
В тебе давно угасшей жизни силы,
И новой жизнию заглохшие могилы,
Печальный мир, повеют над тобой!
И снова ты проснешься от дремоты,
И снова, юноша с пылающей душой,
Забудешь старые утраченные годы
И будешь жить ты жизнью молодой,
Как в первый день создания природы!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет! тот же всё проснулся ты,
Такой же дряхлый, обветшалый,
Еще дряхлей без покрывала...
Скрой безобразье наготы
Опять под мрачной ризой ночи!
Поддельным блеском красоты
Ты не мои обманешь очи!..
Но вообще хорошо, что спит. Говорят, что на тревожность и уныние влияет недосып. Хотя недавно увидел где-то в сети: молодая, много работающая женщина, за очередные долгие праздники наконец выспалась – и в ужасе поняла, что живет неправильно. «Зачем я так много работаю?»
Хотя ученые как раз продолжают настаивать, что именно недосып не дает контролировать мозгу плохие мысли. Дескать, во время 8-часового сна префронтальная кора «блокирует» негативные эмоции, но при недосыпе этот механизм даёт сбой.
Как мы видим, сбой возникает и если хорошенько выспаться.
Был такой поэт – Николай Туроверов. Служил когда-то в добровольческой Белой Гвардии. Потом эмигрировал.
Текст у него есть – про Сочельник.
***
Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, –
Мороз пресек жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе как будто потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях,
И не было ни красных и ни белых.
Тоже своего рода откровение: то ли с недосыпа тревожного, то ли со слишком долгого тяжелого сна.
Этот текст про мороз Туроверов писал уже старым, не в гражданскую войну. В 1950-м. А я подумал: какая трудная судьба у России. Вот только 1914 год, потом революция, потом Гражданская война, которая окончится в 21-м, а уже через двадцать лет – 1941-ый год. Не говоря уже о том, что было в этом промежутке.
Письмо
Зимой по утренней заре
Я шел с твоим письмом в кармане.
По грудь в морозном серебре
Еловый лес стоял в тумане.
Всходило солнце. За бугром
Порозовело небо, стало
Глубоким, чистым, а кругом
Все очарованно молчало.
Я вынимал письмо. С тоской
Смотрел на милый ломкий почерк,
И видел лоб холодный твой
И детских губ упрямый очерк.
Твой голос весело звенел
Из каждой строчки светлым звоном,
А край небес, как жар, горел
За лесом, вьюгой заметенным.
Я шел в каком-то полусне,
В густых сугробах вязли ноги,
И было странно видеть мне
Обозы, кухни на дороге,
Патрули, пушки, лошадей,
Пни, телефонный шнур на елях,
Землянки, возле них людей
В папахах серых и шинелях.
Мне было странно, что война,
Что каждый миг – возможность смерти,
Когда на свете – ты одна
И милый почерк на конверте.
В лесу, среди простых крестов,
Пехота мерно шла рядами,
На острых кончиках штыков
Мигало солнце огоньками.
Над лесом плыл кадильный дым.
В лесу стоял смолистый запах,
И снег был хрупко-голубым
У старых елей в синих лапах.
(Валентин Катаев)
Катаев был на трех войнах: на Первой Мировой (сам записался добровольцем), даже получил орден Святой Анны 4 степени, на Гражданской, где в 1920 заболел сыпным тифом и откуда был эвакуирован в военный госпиталь, а в Великую Отечественную служил военным корреспондентом.
Именно в 1945 году и вышла в свет его повесть «Сын полка», за которую он получил Сталинскую премию.
«Среди людей часто попадаются храбрецы. Но только сознательная и страстная любовь к родине может сделать из храбреца героя».
«И Ваня бежал по этой лестнице. Бежать ему было трудно. Но сверху ему протягивал руку старик в сером плаще, переброшенном через плечо, в высоких ботфортах со шпорами, с алмазной звездой на груди и с серым хохолком над прекрасным сухим лбом. Он взял Ваню за руку и повёл его по ступенькам ещё выше, говоря: – Иди, пастушок… Шагай смелее!»
Это всё цитаты из «Сына полка». Катаев писал тогда: «Я понял, что это не единичный случай, а типичная ситуация: солдаты пригревают брошенных, беспризорных детей, сирот, которые потерялись или у которых погибли родители».
И начинается книга просто и как-то тревожно: замешивая сказку и страшную быль. И потом разом прекращая это замешивание.
«Была самая середина глухой осенней ночи. В лесу было очень сыро и холодно. Из чёрных лесных болот, заваленных мелкими коричневыми листьями, поднимался густой туман.
Луна стояла над головой. Она светила очень сильно, однако её свет с трудом пробивал туман. Лунный свет стоял подле деревьев косыми, длинными тесинами, в которых, волшебно изменяясь, плыли космы болотных испарений.
Лес был смешанный. То в полосе лунного света показывался непроницаемо чёрный силуэт громадной ели, похожий на многоэтажный терем; то вдруг в отдалении появлялась белая колоннада берёз; то на прогалине, на фоне белого, лунного неба, распавшегося на куски, как простокваша, тонко рисовались голые ветки осин, уныло окружённые радужным сиянием.
И всюду, где только лес был пореже, лежали на земле белые холсты лунного света.
В общем, это было красиво той древней, дивной красотой, которая всегда так много говорит русскому сердцу и заставляет воображение рисовать сказочные картины: Серого волка, несущего Ивана-царевича в маленькой шапочке набекрень и с пером Жар-птицы в платке за пазухой, огромные мшистые лапы лешего, избушку на курьих ножках – да мало ли ещё что!
Но меньше всего в этот глухой, мёртвый час думали о красоте полесской чащи три солдата, возвращавшиеся с разведки».
И вот нет ни Ивана-царевича, ни пера Жар-птицы. Трудная, опасная работа. Очередное испытание, уже переставшее быть испытанием, а ставшее просто жизнью.
«Мальчик спал, и по его измученному лицу судорожно пробегали отражения кошмаров, которые преследовали мальчика во сне. Каждую минуту его лицо меняло выражение. То оно застывало в ужасе; то нечеловеческое отчаяние искажало его; то резкие глубокие черты безысходного горя прорезывались вокруг его впалого рта, брови поднимались домиком и с ресниц катились слёзы; то вдруг зубы начинали яростно скрипеть, лицо делалось злым, беспощадным, кулаки сжимались с такой силой, что ногти впивались в ладони, и глухие, хриплые звуки вылетали из напряжённого горла. А то вдруг мальчик впадал в беспамятство, улыбался жалкой, совсем детской и по-детски беспомощной улыбкой и начинал очень слабо, чуть слышно петь какую-то неразборчивую песенку.
Сон мальчика был так тяжёл, так глубок, душа его, блуждающая по мукам сновидений, была так далека от тела, что некоторое время он не чувствовал ничего: ни пристальных глаз разведчиков, смотревших на него сверху, ни яркого света электрического фонарика, в упор освещавшего его лицо.
Но вдруг мальчика как будто ударило изнутри, подбросило. Он проснулся, вскочил, сел. Его глаза дико блеснули. В одно мгновение он выхватил откуда-то большой отточенный гвоздь. Ловким, точным движением Егоров успел перехватить горячую руку мальчика и закрыть ему ладонью рот.
– Тише. "Свои", – шёпотом сказал Егоров».
Но вернемся к Туроверову.
Есть такой советский фильм – «Служили два товарища». Он посвящен событиям Гражданской войны. А там эпизод: белогвардейский офицер, поручик Брусенцов (его играет Владимир Высоцкий), уходит на пароходе с другими белыми из Крыма.
И тогда его конь Абрек бросается за ним с причала в воду. Как собака. В тщетной попытке догнать уходящее судно.
Это как раз про Туроверова. Это он отплывает осенью 1920-го из Крыма с остатками армии генерала Врангеля.
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня;
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо –
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
(Николай Туроверов, «Крым», 1940-й год: то есть и этот текст он пишет значительно позже.)
А дальше Туроверов работает мукомолом в Париже (мукомолом, русский офицер), грузчиком, потом в банке, но пишет и пишет свою историю русского казачества.
И опять война. Туроверов сражается в составе французского Иностранного легиона против немцев. Потом живет под их оккупацией после капитуляции Франции.
Есть у него такой текст:
Перегорит костер и перетлеет, –
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, – не мученьями, страданьями и кровью –
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою – товарищ,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
(Николай Туроверов, «Товарищ», 1944-й год)
Доживет Туроверов до 1972 года. Будет похоронен на Сент-Женевьев-де-Буа. Рядом с женой, которая умерла раньше и которой он напишет такие строчки.
Глядеть, глядеть! И глаз не отрывать,
И знать, что никогда не наглядеться
На Божий мир. Какая благодать,
Какая радость для стареющего сердца.
И здесь, в чужом, и там, в родном краю,
В деревне под Парижем и в станице,
Где жег огнем я молодость свою,
Чтоб никогда потом не измениться,
Всё тот же воздух, солнце... О простом,
О самом главном: о свиданье с милой
Поет мне ветер над ее крестом,
Моей уже намеченной могилой.
Но вернемся к навязчивым мыслям.
У нас у всех так бывает. Вот мы идем по оживленной автостраде и вдруг думаем: а если я сейчас сойду с тротуара?
Или сидим за столиком в кафе и: «А если я сейчас плесну своему собеседнику в лицо из стакана?»
Это всё примеры навязчивых мыслей. Да, они могут быть неприятны, постыдны, глупы, но они у всех нас бывают.
Мы никогда не сделаем этого. Просто наш мозг прорабатывает стыдные или страшные сценарии. Почти как во сне.
Дай бог, чтоб это так только навязчивыми мыслями и осталось.
... А я всё думаю.
Как же похоже коллизия стихотворения Туроверова про коня:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня;
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной –
на стихотворение, всем известное, Слуцкого – про табун в океане.
Лошади умеют плавать,
Но – не хорошо. Недалеко.
«Глория» — по-русски – значит «Слава», –
Это вам запомнится легко.
Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лощадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось – плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их –
Рыжих, не увидевших земли.
(Борис Слуцкий, 1950 год: напомню, тот текст Туроверова – 1940.)
Интересно, знал ли этот текст Туроверова Слуцкий? Была ли это двух голосов перекличка? Или просто случайность?