Мы уже говорили о разнице Нового года в дореволюционной России. Но не грех и повторить. Но теперь с упором на еду.
Ну и куда без нее?
Помните?
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той –
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединённость
и разобщённость
близких душ!
(Евгений Евтушенко, 1957 г.)
Этот текст никогда для нас не был стихотворением, сразу песней.
Ну а когда она звучала? Конечно, под Новый год.
Было время, когда жители СССР не представляли себе Новый Год и всю череду зимних праздников без этого фильма, без этой песни, без оливье, мандаринов, наряженной елки и «Голубого огонька».
По улице моей который год
звучат шаги – мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
той темноте за окнами угоден.
Запущены моих друзей дела,
нет в их домах ни музыки, ни пенья,
и лишь, как прежде, девочки Дега
голубенькие оправляют перья.
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная страсть,
друзья мои, туманит ваши очи.
О одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
как холодно ты замыкаешь круг,
не внемля увереньям бесполезным.
Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
утешусь, прислонясь к твоей груди,
умоюсь твоей стужей голубою.
Дай стать на цыпочки в твоем лесу,
на том конце замедленного жеста
найти листву, и поднести к лицу,
и ощутить сиротство, как блаженство.
Даруй мне тишь твоих библиотек,
твоих концертов строгие мотивы,
и – мудрая – я позабуду тех,
кто умерли или доселе живы.
И я познаю мудрость и печаль,
свой тайный смысл доверят мне предметы.
Природа, прислонясь к моим плечам,
объявит свои детские секреты.
И вот тогда – из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова.
(Белла Ахмадулина, 1959 г.)
В тиши библиотек нам бы рассказали, что в декабре 1699 года Петр I издает указ о том, что с 1 января 1700 года Новый год в России будет отмечаться 1 января. И повелевает «учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевеловых», разрешает тешиться с огнем – разжигать новогодние костры, даже стрельбу разрешает. Что уж говорить про гуляния.
«...Да генваря ж в 1 день, в знак веселия; друг друга поздравляя новым годом и столетним веком, учинить сие: когда на большой Красной площади огненные потехи зажгут и стрельба будет, потом по знатным дворам, боярам, и окольничим, и думным и ближним, и знатным людям, полатного, воинского и купецкого чина знаменитым людям, каждому на своем дворе, из небольших пушечек, буде у кого есть, и из нескольких мушкетов, или иного мелкого ружья, учинить трижды стрельбу и выпустить несколько ракетов, сколько у кого случится, и по улицам большим, где пространство есть, генваря с 1 по 7 число, по ночам огни зажигать из дров, или хворосту, или соломы, а где мелкие дворы, собрався пять или шесть дворов, такой огонь класть, или, кто похочет, на столбиках поставить по одной, по две, или по три смоляные и худые бочки, и наполня соломою или хворостом, зажигать, перед бурмистрскою ратушею стрельбе и таким огням и украшению, по их рассмотрению быть же».
Тут и елке суждено было занять то место, которое оно занимает теперь.
Маленькой елочке
Холодно зимой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
Сколько на елочке
Шариков цветных,
Розовых пряников,
Шишек золотых!
Розовых пряников,
Шишек золотых!
Мало кто помнит, что у этих стихов из двадцатого столетия есть автор – Зинаида Александрова.
А Петр продолжает, точнее, раньше еще абзацем говорит, указ хоть не длинный, но важный:
«А в знак того доброго начинания и нового столетнего века, в царствующем граде Москве после должного благодарения к Богу и молебного пения в церкви, и кому случится и в дому своем, по большим и проезжим знатным улицам, знатным людям, и у домов нарочитых духовного и мирского чину, перед вороты учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевеловых, против образцов, каковы сделаны на Гостине дворе и у нижней аптеки, или кому как удобнее и пристойнее, смотря по месту и воротам, учинить возможно, а людям скудным комуждо хотя по древцу или ветви на вороты, или над хороминою своею поставить, и чтоб то поспело ныне будущего генваря к 1 числу сего года, а стоять тому украшению генваря по 7 день того ж 1700 год».
И вот так всё и начинается: именно с того времени каждый год все больше украшает людей свои дома хвоей, готовятся к празднику. Даже дарят друг к другу подарки. И царь это поддерживает: празднует со своим двором Новый год, но и для народа выставит перед дворцом разные кушанья и бочки с пивом или вином. Веселится толпа.
Встанем под елочкой
В дружный хоровод,
Весело, весело
Встретим Новый год!
Весело, весело
Встретим Новый год!
Маленькой елочке
Холодно зимой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
А потом уже и в девятнадцатый век это перетекло, и в двадцатый.
Замоскворецкие купцы конца ХIХ и начала ХХ века любили встречать Новый год «У Крынкина». В ресторации. Тут всегда была отличная кухня, гостям на стол подавали клубнику и зелень, которую выращивал сам хозяин ресторана. Но это летом.
Летом же с открытой террасы ресторана перед гостем простиралась вся Москва. Смотри, смотри: город с высокого гребня Воробьевых гор. Смотрит, смотрит на него через подзорную трубу.
А зимой в этой роскоши начинались праздничные недели. (Интересно, подавали ли там зелень? Все-таки могли же выращивать в теплицах. Наверное, и выращивали. Да и клубнику тоже могли.)
А для обычных (для нас, которые не доросли для зимних клубники и зелени) под Новинским бульваром, а потом и на Девичьем поле воздвигались дощатые балаганы и ярмарки. Прям как сейчас в дощатых ларьках продавались сладости, «пищалки» и «дуделки», которые в народе иронично называли «тещиным языком». (Теперь только так салат с баклажанами называют.)
Тут начинал на разные голоса разговаривать кукольный театр, тут катались на тройках, крутились карусели. И еда, еда.
Праздник (праздное шатание, флирт, смех, пирожки) обычно заканчивался к утру. А уже днем первого дня нового года – новогодние визиты: и к родным, и к начальству. И там тоже взрослые «дети» веселятся.
Антон Павлович Чехов, отрывок из рассказа «Елка».
«Высокая, вечно зелёная ёлка судьбы увешана благами жизни… От низу до верху висят карьеры, счастливые случаи, подходящие партии, выигрыши, кукиши с маслом, щелчки по носу и проч. Вокруг ёлки толпятся взрослые дети. Судьба раздаёт им подарки…
– Дети, кто из вас желает богатую купчиху? – спрашивает она, снимая с ветки краснощёкую купчиху, от головы до пяток усыпанную жемчугом и бриллиантами… – Два дома на Плющихе, три железные лавки, одна портерная и двести тысяч деньгами! Кто хочет?
– Мне! Мне! – протягиваются за купчихой сотни рук. – Мне купчиху!»
Сколько на елочке
Шариков цветных,
Розовых пряников,
Шишек золотых!
Розовых пряников,
Шишек золотых!
Встанем под елочкой
В дружный хоровод,
Весело, весело
Встретим Новый год!
Весело, весело
Встретим Новый год!
А что же было на праздничном столе?
Ну, во-первых, конечно, пирог. Он был вершиной стола, смыслом его. Стоит на чистой скатерти, гордый, сдобный.
У русских в числе прочих кушаний были всегда и сладкая каша кутья, а еще блины. Кашу варили из цельных зерен, используя несколько видов злаков. Будет каша – будет достаток в доме.
А вот вносит кухарка вылепленные из теста и запеченные фигурки коз, телят, лошадей и кошечек, прочего домашнего скота. «Когда придут соседи колядовать, дадим им, Васечка». А Васечке жалко: такую кошечку и отдавать.
Прочитал в одной статье, что все же до середины XIX века Новый год отмечали без особо богатого разнообразия. Стол был накрыт просто. Соленья, грибы, салат, редька тертая, форель, отваренная в вине (да уж, без особого разнообразия, как же). Ну и жареный поросенок и телячье фрикасе.
Антон Павлович Чехов, из рассказа «Праздничная повинность»:
«Был новогодний полдень. Вдова бывшего черногубского вице-губернатора Лягавого-Грызлова, Людмила Семёновна, маленькая шестидесятилетняя старушка, сидела у себя в гостиной и принимала визитёров. Судя по количеству закусок и питий, приготовленных в зале, число визитёров ожидалось громадное, но пока явился поздравить с Новым годом только один – старший советник губернского правления Окуркин, дряхлый человечек с лицом жёлто-лимонного цвета и с кривым ртом. Он сидел в углу около бочонка с олеандром и, осторожно нюхая табак, рассказывал «благодетельнице» городские новости».
У нас тоже есть кулинарные новости: это во второй половине XIX века, задолго до Окуркина, на новогоднем столе уже появилась икра, семга, треска и сыры, подавали также прохладительные напитки и коньяки, мороженое и арбуз. Маленькой елочке не только холодно зимой было, но и страшно смотреть на все это пиршество: сколько же они, эти люди, едят?
Встанем под елочкой
В дружный хоровод,
Весело, весело
Встретим Новый год!
Весело, весело
Встретим Новый год!
Маленькой елочке
Холодно зимой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
Ну и как тут без оливье. К тому же, столько над ним копий сломано.
Есть мнение, что началась его история в Москве 1860¬-х годах. В это время французский повар Люсьен Оливье совместно с купцом Яковом Пеговым открыл ресторан «Эрмитаж». Ну и самым знаменитым там был майон (предок современного майонеза. Вот с ним и придумал Люсьен совершенно новое блюдо – «Майонез из дичи» (салат оливье).
В строгом секрете держали оригинальный рецепт: можно было это блюдо попробовать только в «Эрмитаже». Лишь после смерти повара он выплыл к публике. Журнал «Наша пища» № 6 за 31 марта 1894 г. опубликовал его. Там были и рябчики, и телячий язык, и паюсная осетровая икра, и раки. Но главный секрет салата был утрачен вместе со смертью создателя. Что-то Люсьен Оливье добавлял туда, какую-то пряность, а какую – бог весть.
И теперь этот салат все равно делают на каждый Новый год. Как и неизменное шампанское покупают. Хотя, может, и зря. Это я про шампанское.
Антон Павлович Чехов, из рассказа с подзаголовком «мысли с новогоднего похмелья»:
«Не верьте шампанскому… Оно искрится, как алмаз, прозрачно, как лесной ручей, сладко, как нектар; ценится оно дороже, чем труд рабочего, песнь поэта, ласка женщины, но… подальше от него! Шампанское – это блестящая кокотка, мешающая прелесть свою с ложью и наглостью Гоморры, это позлащённый гроб, полный костей мёртвых и всякия нечистоты. Человек пьёт его только в часы скорби, печали и оптического обмана.
Он пьёт его, когда бывает богат, пресыщен, то есть когда ему пробраться к свету так же трудно, как верблюду пролезть сквозь игольное ушко.
Оно есть вино укравших кассиров, альфонсов, безуздых саврасов, кокоток… Где пьяный разгул, разврат, объегориванье ближнего, торжество гешефта, там прежде всего ищите шампанского. Платят за него не трудовые деньги, а шальные, лишние, бешеные, часто чужие…
Вступая на скользкий путь, женщина всегда начинает с шампанского, — потому-то оно и шипит, как змея, соблазнившая Еву!
Пьют его, обручаясь и женясь, когда за две-три иллюзии принимают на себя тяжёлые вериги на всю жизнь».
Вот такие были раньше шампанские дела.
А потом пришла революция и все это отменила.
А еще позже, когда люди уже пришли в себя от всех потрясений, придумали они новое новогоднее блюдо. Селедку под шубой. Хотя и оно зародилось давно, хотя не до революции, а как раз после.
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день твой последний приходит, буржуй.
(Владимир Маяковский)
Ну может, рябчикам и ананасам конец и пришел, но не селедке со свеклой.
В общем, Богомолов придумал дешевую, но сытную закуску. За основу взяли селедку – самый бюджетный на тот момент продукт. Селедку мелко нарезали и клали на дно миски. Чтобы подчеркнуть свою преданность революции, повар решил накрывать рыбу не только картофелем и луком, но и «шубой» (то есть свеклой, свекла же ярко-бордовая, символизирует красное знамя).
И название у нее было не «шуба», а Ш.У.Б.А. Если расшифровать аббревиатуру, то получится «Шовинизму и Упадку – Бойкот и Анафема!».
Хорошо, что это стерлось из народной памяти.
И остался только Новый год – ну да с едой, но все-таки важнее: елка, запах, мишура, серебряная канитель. Канитель всегда всего важнее.
Белла Ахмадулина:
Какое блаженство, что блещут снега,
что холод окреп, а с утра моросило,
что дико и нежно сверкает фольга
на каждом углу и в окне магазина.
Пока серпантин, мишура, канитель
восходят над скукою прочих имуществ,
томительность предновогодних недель
терпеть и сносить - что за дивная участь!
Какая удача, что тени легли
вкруг елок и елей, цветущих повсюду,
и вечнозеленая новость любви
душе внушена и прибавлена к чуду.
Откуда нагрянули нежность и ель,
где прежде таились и как сговорились!
Как дети, что ждут у заветных дверей,
я ждать позабыла, а двери открылись.
Какое блаженство, что надо решать,
где краше затеплится шарик стеклянный,
и только любить, только ель наряжать
и созерцать этот мир несказанный...
Ну и куда без нее?
Помните?
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той –
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединённость
и разобщённость
близких душ!
(Евгений Евтушенко, 1957 г.)
Этот текст никогда для нас не был стихотворением, сразу песней.
Ну а когда она звучала? Конечно, под Новый год.
Было время, когда жители СССР не представляли себе Новый Год и всю череду зимних праздников без этого фильма, без этой песни, без оливье, мандаринов, наряженной елки и «Голубого огонька».
По улице моей который год
звучат шаги – мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
той темноте за окнами угоден.
Запущены моих друзей дела,
нет в их домах ни музыки, ни пенья,
и лишь, как прежде, девочки Дега
голубенькие оправляют перья.
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная страсть,
друзья мои, туманит ваши очи.
О одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
как холодно ты замыкаешь круг,
не внемля увереньям бесполезным.
Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
утешусь, прислонясь к твоей груди,
умоюсь твоей стужей голубою.
Дай стать на цыпочки в твоем лесу,
на том конце замедленного жеста
найти листву, и поднести к лицу,
и ощутить сиротство, как блаженство.
Даруй мне тишь твоих библиотек,
твоих концертов строгие мотивы,
и – мудрая – я позабуду тех,
кто умерли или доселе живы.
И я познаю мудрость и печаль,
свой тайный смысл доверят мне предметы.
Природа, прислонясь к моим плечам,
объявит свои детские секреты.
И вот тогда – из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова.
(Белла Ахмадулина, 1959 г.)
В тиши библиотек нам бы рассказали, что в декабре 1699 года Петр I издает указ о том, что с 1 января 1700 года Новый год в России будет отмечаться 1 января. И повелевает «учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевеловых», разрешает тешиться с огнем – разжигать новогодние костры, даже стрельбу разрешает. Что уж говорить про гуляния.
«...Да генваря ж в 1 день, в знак веселия; друг друга поздравляя новым годом и столетним веком, учинить сие: когда на большой Красной площади огненные потехи зажгут и стрельба будет, потом по знатным дворам, боярам, и окольничим, и думным и ближним, и знатным людям, полатного, воинского и купецкого чина знаменитым людям, каждому на своем дворе, из небольших пушечек, буде у кого есть, и из нескольких мушкетов, или иного мелкого ружья, учинить трижды стрельбу и выпустить несколько ракетов, сколько у кого случится, и по улицам большим, где пространство есть, генваря с 1 по 7 число, по ночам огни зажигать из дров, или хворосту, или соломы, а где мелкие дворы, собрався пять или шесть дворов, такой огонь класть, или, кто похочет, на столбиках поставить по одной, по две, или по три смоляные и худые бочки, и наполня соломою или хворостом, зажигать, перед бурмистрскою ратушею стрельбе и таким огням и украшению, по их рассмотрению быть же».
Тут и елке суждено было занять то место, которое оно занимает теперь.
Маленькой елочке
Холодно зимой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
Сколько на елочке
Шариков цветных,
Розовых пряников,
Шишек золотых!
Розовых пряников,
Шишек золотых!
Мало кто помнит, что у этих стихов из двадцатого столетия есть автор – Зинаида Александрова.
А Петр продолжает, точнее, раньше еще абзацем говорит, указ хоть не длинный, но важный:
«А в знак того доброго начинания и нового столетнего века, в царствующем граде Москве после должного благодарения к Богу и молебного пения в церкви, и кому случится и в дому своем, по большим и проезжим знатным улицам, знатным людям, и у домов нарочитых духовного и мирского чину, перед вороты учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевеловых, против образцов, каковы сделаны на Гостине дворе и у нижней аптеки, или кому как удобнее и пристойнее, смотря по месту и воротам, учинить возможно, а людям скудным комуждо хотя по древцу или ветви на вороты, или над хороминою своею поставить, и чтоб то поспело ныне будущего генваря к 1 числу сего года, а стоять тому украшению генваря по 7 день того ж 1700 год».
И вот так всё и начинается: именно с того времени каждый год все больше украшает людей свои дома хвоей, готовятся к празднику. Даже дарят друг к другу подарки. И царь это поддерживает: празднует со своим двором Новый год, но и для народа выставит перед дворцом разные кушанья и бочки с пивом или вином. Веселится толпа.
Встанем под елочкой
В дружный хоровод,
Весело, весело
Встретим Новый год!
Весело, весело
Встретим Новый год!
Маленькой елочке
Холодно зимой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
А потом уже и в девятнадцатый век это перетекло, и в двадцатый.
Замоскворецкие купцы конца ХIХ и начала ХХ века любили встречать Новый год «У Крынкина». В ресторации. Тут всегда была отличная кухня, гостям на стол подавали клубнику и зелень, которую выращивал сам хозяин ресторана. Но это летом.
Летом же с открытой террасы ресторана перед гостем простиралась вся Москва. Смотри, смотри: город с высокого гребня Воробьевых гор. Смотрит, смотрит на него через подзорную трубу.
А зимой в этой роскоши начинались праздничные недели. (Интересно, подавали ли там зелень? Все-таки могли же выращивать в теплицах. Наверное, и выращивали. Да и клубнику тоже могли.)
А для обычных (для нас, которые не доросли для зимних клубники и зелени) под Новинским бульваром, а потом и на Девичьем поле воздвигались дощатые балаганы и ярмарки. Прям как сейчас в дощатых ларьках продавались сладости, «пищалки» и «дуделки», которые в народе иронично называли «тещиным языком». (Теперь только так салат с баклажанами называют.)
Тут начинал на разные голоса разговаривать кукольный театр, тут катались на тройках, крутились карусели. И еда, еда.
Праздник (праздное шатание, флирт, смех, пирожки) обычно заканчивался к утру. А уже днем первого дня нового года – новогодние визиты: и к родным, и к начальству. И там тоже взрослые «дети» веселятся.
Антон Павлович Чехов, отрывок из рассказа «Елка».
«Высокая, вечно зелёная ёлка судьбы увешана благами жизни… От низу до верху висят карьеры, счастливые случаи, подходящие партии, выигрыши, кукиши с маслом, щелчки по носу и проч. Вокруг ёлки толпятся взрослые дети. Судьба раздаёт им подарки…
– Дети, кто из вас желает богатую купчиху? – спрашивает она, снимая с ветки краснощёкую купчиху, от головы до пяток усыпанную жемчугом и бриллиантами… – Два дома на Плющихе, три железные лавки, одна портерная и двести тысяч деньгами! Кто хочет?
– Мне! Мне! – протягиваются за купчихой сотни рук. – Мне купчиху!»
Сколько на елочке
Шариков цветных,
Розовых пряников,
Шишек золотых!
Розовых пряников,
Шишек золотых!
Встанем под елочкой
В дружный хоровод,
Весело, весело
Встретим Новый год!
Весело, весело
Встретим Новый год!
А что же было на праздничном столе?
Ну, во-первых, конечно, пирог. Он был вершиной стола, смыслом его. Стоит на чистой скатерти, гордый, сдобный.
У русских в числе прочих кушаний были всегда и сладкая каша кутья, а еще блины. Кашу варили из цельных зерен, используя несколько видов злаков. Будет каша – будет достаток в доме.
А вот вносит кухарка вылепленные из теста и запеченные фигурки коз, телят, лошадей и кошечек, прочего домашнего скота. «Когда придут соседи колядовать, дадим им, Васечка». А Васечке жалко: такую кошечку и отдавать.
Прочитал в одной статье, что все же до середины XIX века Новый год отмечали без особо богатого разнообразия. Стол был накрыт просто. Соленья, грибы, салат, редька тертая, форель, отваренная в вине (да уж, без особого разнообразия, как же). Ну и жареный поросенок и телячье фрикасе.
Антон Павлович Чехов, из рассказа «Праздничная повинность»:
«Был новогодний полдень. Вдова бывшего черногубского вице-губернатора Лягавого-Грызлова, Людмила Семёновна, маленькая шестидесятилетняя старушка, сидела у себя в гостиной и принимала визитёров. Судя по количеству закусок и питий, приготовленных в зале, число визитёров ожидалось громадное, но пока явился поздравить с Новым годом только один – старший советник губернского правления Окуркин, дряхлый человечек с лицом жёлто-лимонного цвета и с кривым ртом. Он сидел в углу около бочонка с олеандром и, осторожно нюхая табак, рассказывал «благодетельнице» городские новости».
У нас тоже есть кулинарные новости: это во второй половине XIX века, задолго до Окуркина, на новогоднем столе уже появилась икра, семга, треска и сыры, подавали также прохладительные напитки и коньяки, мороженое и арбуз. Маленькой елочке не только холодно зимой было, но и страшно смотреть на все это пиршество: сколько же они, эти люди, едят?
Встанем под елочкой
В дружный хоровод,
Весело, весело
Встретим Новый год!
Весело, весело
Встретим Новый год!
Маленькой елочке
Холодно зимой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
Из лесу елочку
Взяли мы домой.
Ну и как тут без оливье. К тому же, столько над ним копий сломано.
Есть мнение, что началась его история в Москве 1860¬-х годах. В это время французский повар Люсьен Оливье совместно с купцом Яковом Пеговым открыл ресторан «Эрмитаж». Ну и самым знаменитым там был майон (предок современного майонеза. Вот с ним и придумал Люсьен совершенно новое блюдо – «Майонез из дичи» (салат оливье).
В строгом секрете держали оригинальный рецепт: можно было это блюдо попробовать только в «Эрмитаже». Лишь после смерти повара он выплыл к публике. Журнал «Наша пища» № 6 за 31 марта 1894 г. опубликовал его. Там были и рябчики, и телячий язык, и паюсная осетровая икра, и раки. Но главный секрет салата был утрачен вместе со смертью создателя. Что-то Люсьен Оливье добавлял туда, какую-то пряность, а какую – бог весть.
И теперь этот салат все равно делают на каждый Новый год. Как и неизменное шампанское покупают. Хотя, может, и зря. Это я про шампанское.
Антон Павлович Чехов, из рассказа с подзаголовком «мысли с новогоднего похмелья»:
«Не верьте шампанскому… Оно искрится, как алмаз, прозрачно, как лесной ручей, сладко, как нектар; ценится оно дороже, чем труд рабочего, песнь поэта, ласка женщины, но… подальше от него! Шампанское – это блестящая кокотка, мешающая прелесть свою с ложью и наглостью Гоморры, это позлащённый гроб, полный костей мёртвых и всякия нечистоты. Человек пьёт его только в часы скорби, печали и оптического обмана.
Он пьёт его, когда бывает богат, пресыщен, то есть когда ему пробраться к свету так же трудно, как верблюду пролезть сквозь игольное ушко.
Оно есть вино укравших кассиров, альфонсов, безуздых саврасов, кокоток… Где пьяный разгул, разврат, объегориванье ближнего, торжество гешефта, там прежде всего ищите шампанского. Платят за него не трудовые деньги, а шальные, лишние, бешеные, часто чужие…
Вступая на скользкий путь, женщина всегда начинает с шампанского, — потому-то оно и шипит, как змея, соблазнившая Еву!
Пьют его, обручаясь и женясь, когда за две-три иллюзии принимают на себя тяжёлые вериги на всю жизнь».
Вот такие были раньше шампанские дела.
А потом пришла революция и все это отменила.
А еще позже, когда люди уже пришли в себя от всех потрясений, придумали они новое новогоднее блюдо. Селедку под шубой. Хотя и оно зародилось давно, хотя не до революции, а как раз после.
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день твой последний приходит, буржуй.
(Владимир Маяковский)
Ну может, рябчикам и ананасам конец и пришел, но не селедке со свеклой.
В общем, Богомолов придумал дешевую, но сытную закуску. За основу взяли селедку – самый бюджетный на тот момент продукт. Селедку мелко нарезали и клали на дно миски. Чтобы подчеркнуть свою преданность революции, повар решил накрывать рыбу не только картофелем и луком, но и «шубой» (то есть свеклой, свекла же ярко-бордовая, символизирует красное знамя).
И название у нее было не «шуба», а Ш.У.Б.А. Если расшифровать аббревиатуру, то получится «Шовинизму и Упадку – Бойкот и Анафема!».
Хорошо, что это стерлось из народной памяти.
И остался только Новый год – ну да с едой, но все-таки важнее: елка, запах, мишура, серебряная канитель. Канитель всегда всего важнее.
Белла Ахмадулина:
Какое блаженство, что блещут снега,
что холод окреп, а с утра моросило,
что дико и нежно сверкает фольга
на каждом углу и в окне магазина.
Пока серпантин, мишура, канитель
восходят над скукою прочих имуществ,
томительность предновогодних недель
терпеть и сносить - что за дивная участь!
Какая удача, что тени легли
вкруг елок и елей, цветущих повсюду,
и вечнозеленая новость любви
душе внушена и прибавлена к чуду.
Откуда нагрянули нежность и ель,
где прежде таились и как сговорились!
Как дети, что ждут у заветных дверей,
я ждать позабыла, а двери открылись.
Какое блаженство, что надо решать,
где краше затеплится шарик стеклянный,
и только любить, только ель наряжать
и созерцать этот мир несказанный...