Вопросы: Евгений Сулес
Дорогие друзья, здравствуйте. Я спешу представить нашего гостя. Владислав Отрошенко, писатель лауреат многих премий, но я выделю самые главные – это премия Правительства России, это «Ясная Поляна», и вот совсем недавно я имел честь и радость со сцены объявить, что Владислав Отрошенко получает Гран-при премии «Писатель года». Владислав, здравствуйте.
Добрый день.
А вот я не знаю, то ли это магия уже вашей работы над Гоголем, но я смотрю на вас, и мне кажется, что-то в чертах лица есть общее с чертами Гоголя.
Вы знаете, мне даже один такой журналист из Сибири мне прислал такую фотографию, я просто ужаснулся, а тут случайно так он сделал коллаж такой, и разворот лица, даже нос – там всё было похоже. Но больше того скажу, есть такая премия, очень известная «Ревизор» – это книжная премия, которой награждаются книжные люди, издатели и так далее. И там по сценарию среди ведущих есть Гоголь. Я уже второй год исполняю там роль Гоголя. Я скажу так, конечно, во-первых, потому что я писал о Николае Васильевиче, книга «Гоголиана», которая мне очень дорого далась, именно потому что это тяжело. Когда ты пишешь о Гоголе, ты начинаешь вживаться, болеть его болезнями, ипохондрией его, становишься мнительным. Он на тебя действует. У него огромное силовое поле, хоть он давно уже на этой планете не живет, но здесь живет его произведение, его душа. И вот это силовое поле, которое от него исходит, если ты начинаешь Гоголем заниматься, оно тебя может разорвать, знаете, как Юпитер может разорвать любую маленькую планету. И поэтому в этом смысле эта книга мне тяжело далась. Знаете, во-первых, я также, как и Николай Васильевич, отношусь к южнорусской такой генерации, русскому генотипу.
То есть вам в чем-то легче его понять.
Конечно! Мои предки тоже были, как и его предки, казаками. Мало того, мой самый древний предок, которого я знаю, Гридько Отрошенко такой, он был казаком Ройской сотни черниговского полка. У него был остров на реке Днепр, он его продал в 1831 году и подался сначала на Терек, а уже его потомки попали на Дон и в Новочеркасск. Там уже возник казачий род наш уже. Поэтому вот это вот чувство. Какие-то вещи я, конечно, эти южнорусские, эти казацкие…
Вообще тема рода – это же ваша тема. Собственно говоря, этот ваш роман «Приложение к фотоальбому», пусть такой вымышленный и фантасмагорический, немножко маркесовский, но, тем не менее, это тема рода.
Это тема рода и больше того, этот роман возник из реальной семейной легенды. Так случилось, я об этом говорил не раз, когда роман издавался во Франции, о том, что этого романа бы не было, если бы не было этих трагических событий в Новочеркасске в 62-м году, когда был знаменитый вот этот расстрел…
Расскажите, пожалуйста.
Так случилось, что события начались с того, что подняли цены на продовольствие, а производственные расценки наоборот снизили, и рабочим стало не хватать денег на содержание своих семей. Они устроили забастовку, рабочие Новочеркасского электровозостроительного завода, крупнейшего тогда в СССР. Постепенно это переросло в громадное восстание. Весь город восстал, студенты присоединились, ввели войска. И когда был комендантский час, действительно детсады не работали, мне было два с половиной года, и моя бабушка Варвара Андреевна со мной на руках побежала как раз на центральную площадь найти моего дядю, своего сына, чтобы сказать, что пошел слух, что будут стрелять. В это время, когда она оказалась на этой площади, действительно начали стрелять. И, как она мне рассказывала, она присела на корточки сначала спиной к этим пулям, а потом подумала, что если ее убьют, то она упадет и меня раздавит. И тогда она просто развернулась, легла на землю, положила меня рядом, на мостовую. И, как она мне говорила, цитирую: «Накрыла тебя своими сиськами», – сказала. И так мы пролежали. А потом после этого начались в городе аресты. Поскольку мои родственники участвовали в этом восстании, пришли в дом и стали изымать всё, что было связано с казачеством, с семейными реликвиями родовыми. И самое главное – фотоальбомы. Казаки очень любили фотографироваться, такие с усами, с шашками. И, собственно говоря, когда я начал писать роман, у меня ничего не было. У меня осталось буквально штук 7-8 фотографий, я даже не знал, кто на них. А весь альбом, который был огромный, который велся целый век с момента, как появились первые дагерротипы – всё это исчезло. Исчезли документы родовые, письма, записки, дневники, вырезки из газет – все, что там собиралось, всего этого не было. Я тогда стал писать эту фантасмагорическую семейную хронику, как бы вымышляя вокруг этих фотографий целую семейную историю.
Я хочу сказать, как говорил Хемингуэй: «Все что мы убираем из произведения, всё равно там остаётся». Хоть там нет буквально о новочеркасских событиях, но чувствуется, что там есть живая почва.
Да, мне очень радостно, что вы именно это вот сказали. Понимаете, я совсем не сторонник такой беспочвенной игры или превращения литературы в изживание своих комплексов или ещё чего-то, или чисто игры ради игры. Для меня то, что вы сейчас сказали, это очень-очень важно, потому что это связано с глубокой трагедией.
Возвращаясь к Гоголю. Уже затронули этот момент, что тяжело писать, что накладывают герои несомненно свой отпечаток. Но есть же еще и тема Гоголя мистическая. Вот у вас как? Во время работы написания как с мистикой происходило? И не страшно ли было вообще браться?
Не то слово, как было страшно. Я скажу так. Вот там в этой «Гоголиане» есть одно эссе. Оно называется «Гоголь и смерть». Я в общем приблизительно знал, как, что писать. У меня было представление, сюжет – все эти вещи, они такие. «Гоголиана», она написана, как я их называю «эссе-новеллы», потому что они сюжетно организованы. Они хотя и основаны на документе, но в них художественная организация материала. То есть у них есть именно завязка, развязка.
Хочу сказать, что очень здорово. Очень работает.
Это такой мой принцип. И мой принцип состоит в том, чтобы в реальности находить то, что выглядит, как вымысел. И наоборот, да? Я потом это поясню. Но тот вопрос, который вы задали, он действительно… Вот «Гоголь и смерть» – это самый трагический момент его ухода. Очень странная, непонятная и загадочная смерть, неизвестно от чего, сожжение второго тома «Мертвых душ». Я очень долго не мог к этому приступить. Я начинал писать это эссе, и на меня находили вот это панические атаки, которыми страдал Гоголь. А панические атаки – это как раз то, что вызывает вдруг внезапный ужас смерти. Медики это объясняют по-разному: что мозгу не хватает кислорода, что это вегетососудистая дистония. Кстати, Гоголь страдал ею, и я уверен, потому что некоторые описания его состояний, которые я знаю, говорят об этом. Например, что он грел руки, у него была то одна рука холодная, другая горячая, мёрзли конечности, даже в тёплых помещениях начинали мёрзнуть конечности, ему надо было греть руки у камина. И у меня, я только начинаю писать это эссе, у меня просто идет одна за другой панические атаки.
А вот эти панические атаки Гоголя, они сродни арзамасскому ужасу Толстого?
Да, абсолютно! Абсолютно точно. У Толстого вот этот арзамасский ужас красный, белый, квадратный или как он там называл. И Толстой, мне кажется, это преодолел все-таки, эти панические атаки, и этот арзамасский ужас, он от него ушел в итоге. А Гоголь ведь от этого так и не ушёл. Мало кто знает, что Николай Васильевич Гоголь, начиная с 1841 года, собственно говоря, когда он наиболее интенсивно работал ещё над первым томом «Мёртвых душ» и до самой своей смерти никогда не раздевался полностью, не ложился в постель под одеяло. Он спал сидя. Он боялся умереть, обмирания. Это впервые с ним случилось в Вене. Вот то, что называется у Толстого «арзамасский ужас», у Гоголя это «венский кризис», то как называют, когда было самое сильное у него состояние страха смерти, которое на него нашло. Он услышал какие-то голоса, и он написал завещание впервые.
Это за сколько лет до смерти?
Это фактически было за 11 лет до смерти. И как он потом написал в письме, что «но умереть среди немцев мне показалось ужасным, и поэтому я приказал отвезти себя в Италию». В Италии ему стало полегче. Но в общем вот этот жанр завещания Гоголь опробовал за 11 лет до своей смерти, а потом его знаменитое завещание, которое он опубликовал в «Выбранных местах из переписки с друзьями», и там есть эти знаменитые слова: «Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться…». Павел Анненков, который переписывал первый том «Мертвых душ», оставил эти воспоминания о том, что Николай Васильевич настолько боялся ложиться в постель, что он спал в плетеном кресле в сюртуке, в сапогах, сидел просто так дремал. И Гоголь в этом страхе обмирания и в страхе впасть в летаргический сон дожил, собственно говоря, до самого конца.
Вы согласны с тем, что все-таки молодой Гоголь заигрывал с тёмной силой?
Думаю, что да. Дело в том, что у него это продолжалось ведь до самой фактически смерти. И вообще у него этот страх темной силы, и страх, и в то же время огромное любопытство, оно у него проявилось в очень раннем возрасте. У меня там в «Гоголиане» есть такое эссе, которое называется «Гоголь и кошка». Это же страшная история. Николай Васильевич – это действительно правдивая история, он потом рассказал это Александре Осиповне Смирновой, фрейлине двора, с которой он дружил, – он рассказал про то, как он убил кошку, будучи пятилетним ребенком. А убил ее почему? Он остался один дома, родители уехали куда-то на ярмарку, няня куда-то вышла, и тут начали бить часы, и он увидел, как из-за угла выходит такой черный котенок. И вот у него искрятся глаза, как у дьявола, и он забрался на диван, долго смотрел на эту кошку, как она идет, когтями цокает по паркету. И потом он схватил этого несчастного котенка черного, бросил его в пруд и стал его топить шестом. В общем, убил этого котенка, и у него это вызвало ужасное состояние, что пока отец его не вернулся с ярмарки и не высек, не наказал, Гоголь не мог успокоиться и потом только успокоился. Ни один писатель не написал такую страшную вещь о черных силах, как Гоголь. Я имею в виду самое недооцененное произведение Гоголя – это «Вий», которое считается, что это чисто какая-то народная фольклорная страшилка. Если мы прямо поставим вопрос, о чём эта повесть, то ответ на него должен быть такой: «Это повесть о том, как простой человек, не злодей, не убийца, может остаться один на один с силами ада. И никто ему не поможет, никто и ничто». Хома Брут, он же не какой-то там великий грешник. И он остается с силами ада один на один. Так мало того, эта книга о том, что тебя не спасет никто. Ведь где это все происходит? Гоголь прямо пишет, что вся нечисть влетела в божью церковь. То есть что происходит? Хому Брута не спасли ни иконы, ни само пространство божией церкви, ни свечи, которые он зажигал. А кто его мог спасти? Что его могло спасти? Спасти его могли только христиане добрые, потому что церковь – это не здание, это даже не иконы, это не свечи и даже не писание. Это люди, их сердца.
Ну и, конечно, очень хочу с вами побеседовать о замечательные книге «Драма снежной ночи», такой абсолютно документальный детектив.
Главный герой – это выдающийся драматург, классик русского театра Александр Васильевич Сухово-Кобылин, автор знаменитейшей на весь мир пьесы «Свадьба Кречинского» и других пьес. И он был не просто таким гениальным драматургом, он стал обвиняемым самого громкого уголовного дела в истории Российской империи. Молодой, красивый, богатый человек. Ему 33 года на тот момент было. А до того, как все произошло, в снежную ночь 8 ноября 1850 года, Александр Васильевич за 8 лет до этого привозит из Парижа француженку Луизу Элизабет Симон-Деманш. Она была простая модистка. В общем, безродная иностранка. Она приезжает к нему в Москву. 8 лет они живут в такой любовной связи тайной, надо сказать. Потому что Александр Васильевич не хотел афишировать с ней любовную связь. Но француженка фактически становится его ну как бы гражданской женой скрытой. Они живут в разных местах. Она живёт, он снимает ей роскошные апартаменты в доме графа Гудовича. А сам живет в своем доме на Страстном бульваре. Они так живут, встречаются, у него появляются новые любовницы. Она, француженка, его ревнует, но потом у него появляется новая пассия Надежда Нарышкина, и Нарышкина от него беременеет. Она находится на третьем месяце беременности, когда француженка вдруг исчезает в одну из ночей. А через двое суток ее находят зверски убитой на Ходынском поле рядом с Ваганьковским кладбищем с перерезанным горлом, которое обмотано косой, избитая, переломаны ребра, вся в синяках. И сразу же следствие отвергает первое: убийство ради ограбления, на ней все кольца, браслеты, серьги, золото, бриллианты. И отвергаются версии изнасилования. Медицинское освидетельствование говорит, что ничего не было. И все улики падают на Александра Васильевича Сухово-Кобылина. Он попадает в тюрьму под арест, но буквально через неделю в убийстве сознаются крепостные его, которые были слугами Симон-Деманш – две горничных, кучер и повар. Убили за то, что она была вот такая злая немка, плохо их понимала, била, обижала и так далее. Александра Васильевича выпускают из тюрьмы. Проходит год, и перед самым судом крепостные говорят, что их склонил сознаться в преступлении барин подкупом. И к тому же их в полицейской части избивали, истязали для того, чтобы они взяли вину на себя. И Сухово-Кобылин опять становится главным подозреваемым, вскоре он оказывается в тюрьме. И в тюрьме он и пишет свою «Свадьбу Кречинского», которая, когда она выходит на сцену, становится просто безумно популярной пьесой. И при этом дело продолжалось 7 лет, Александр Васильевич оставался главным подозреваемым вместе с крепостными, и в итоге дело не завершилось ничем. Его закрыл уже таким волевым актом просто государь император.
За недостаточностью улик?
За недоказанностью как бы. Причем освободили от уголовного преследования равным образом и крепостных, и Сухово-Кобылина. Конечно же, если крестьян равным образом освободили от уголовного преследования, то вина осталась на нем. И вот с этим клеймом убийцы он прожил всю свою долгую жизнь. Он умер в 86 лет, в 1903 году, во Франции в Ницце. И я, знаете, когда взялся за это дело, понял, почему это дело осталось не раскрытым, это уголовное следствие. Потому что в руки следствия попал такой жирный кусок, Александр Васильевич Сухово-Кобылин, богатейший человек. Как я сказал, у него были имения в пяти губерниях, у него было 10 тысяч крестьянских душ, чугунно-плавильные заводы на Выксе, огромное состояние.
В общем, как сегодня был какой-нибудь Абрамович.
Да, олигарх, просто олигарх!
Тут еще фамилия.
Александр Васильевич не простой был, тут еще фамилия. Род Сухово-Кобылина происходил от боярина Андрея Кобылы. Это тевтонский рыцарь, который перешел на русскую службу во времена Ивана Калиты. И у Сухово-Кобылина были, значит, хранились дома грамоты от Иоана Грозного и Петра I на жалование роду Сухово-Кобылиных города и села. То есть он был крестником императора Александра I. Просто богатейший и знатнейший человек. И вот, когда он попадает в это следствие, и когда вдруг случайно возникает это как качательность этого дела, то есть с одной стороны есть крестьяне, которые сначала сознались, потом отказались, с другой стороны есть барин. И вот дело можно качать и можно поворачивать его в любую сторону. Вот оно обоюдоострое, можно и сюда рубануть, и сюда рубануть, и как бы все будет в рамках закона, потому что сама фактура давала возможность поддерживать вот эту эквилибристику. И чиновники, следователи и юридические чиновники, которые вели это дело, они ставили перед собой задачу не распутать и найти истину, а наоборот запутать и, так сказать, продолжать эту эквилибристику, чтобы можно было тянуть взятки с Сухово-Кобылина. Он, как я сказал, давал большие взятки. Причем там были такие невероятные сцены, когда, значит, представляете себе обер-прокурор правительствующего Сената Кастор Никифорович Лебедев. Сухово-Кобылин, находясь под подпиской о невыезде, тайно едет к нему в Петербург, закладывает одно из своих имений и, значит, на такой билет на предъявителя опекунского совета, значит, и заранее они договорились, какая сумма, что Кастору Никифоровичу надо ни много ни мало 30 000 рублей, это состояние. И Александр Васильевич, а он почему? Потому что Кастор Никифорович Лебедев делает заключение для министра юстиции, которое будут читать в Сенате, значит, по этому делу. От этого выступления министра юстиции зависит, куда повернут дело, значит, оправдают Сухово-Кобылина и накажут крестьян или наоборот. И, значит, Сухово-Кобылин заходит к ним в кабинет, Кастор Никифорович им показывает эту, значит, резолюцию, подготовленную для министра. Он бьет все карты, все, значит, все улики против Сухово-Кобылина. А надо сказать, улики были серьезные. Во флигеле Александра Васильевича Сухово-Кобылина нашли кровавые пятна. 33 кровавых пятна.
То есть место убийства мы, по сути, знаем достоверно.
Нет, неизвестно, потому что, когда крестьяне сознались, они сказали, что сначала они её задушили, избили у неё на квартире, а потом они её отвезли в поле, туда выбросили, значит, кучер и повар.
А флигель они не упоминали?
Флигель – нет. Флигель – это отдельная история. Когда с обыском пришли к нему, во флигель к Александру Васильевичу, там нашли кровь, и это была, конечно, главная улика против него. Вырубили даже эти доски половые с кровью, плинтуса, штукатурку взяли и отправили это в медицинскую контору полиции. Но медицинская контора полиции ответила, что на вопросы следствия, человеческая это кровь или нет, и к какому времени она относится, мы не можем дать, потому что ответы на эти вопросы, потому что это лежит вне границ, заключающих современные средства науки. Тогда еще не могли это определить. А Александр Васильевич Сухово-Кобылин объясняет, откуда взялись кровавые пятна. Он сказал, что у камердинера было кровотечение из носа, там гостила родственница с двумя молодыми девушками, пиявки себе там ставила, потом там повар резал какую-то дичь, мог пронести. В общем, была масса объяснений, которые и принять было сложно, и не принять было сложно. И когда Александр Васильевич попадает к этому Кастору Никифоровичу Лебедеву, который готовил резолюцию, тот, в общем как бы многие улики, которые против Сухово-Кобылина были, он такую делает резолюцию, где все эти улики бьются - прекрасная резолюция. Тот ему вручает, значит, этот билет опекунского совета, фактически финансовый инструмент на предъявителя. Тот кладет его в карман жилетки, провожает Александра Васильевича. Тогда шурин, с которым он приехал, Петрово-Солово, Михаил Петрово-Солово говорит: «Саш, давай заглянем в каморку письменных дел стряпчего и посмотрим, какая реальная делается резолюция. Знаю я этих чиновников. Обманут же». А этот ему говорит: «Миша, да ладно, не надо, поехали. Надо уезжать быстро из Петербурга. Все-таки подписка о невыезде». Всё-таки нет, он его уговорил. Они заглядывают в эту каморку, дают там 5 рублей взятку писарю, тот показывает резолюцию прямо противоположную: сулит Александру Васильевичу 25 лет каторги. И тогда он, значит, хватает эту бумагу, врывается в кабинет к Лебедеву и говорит: «Вот, значит, я дал вам взятку, у меня записан номер билета. Вас сейчас обыщут, вас призовут». И тот говорит: «Да»? Достает из кармана жилетки этот билет опекунского совета, кладет его в рот, разжевывает, запивает стаканом воды и говорит: «Ну, зовите теперь». Вот это вот то, как производилось это дело, то есть взятки, взятки. Когда это дело уже, конечно, дошло до государя, там было уже до второго государя. Это началось при Николае I, а закрыто было уже Александром II. И когда дело уже дошло до государя, то, конечно, царь только мог развести руками и сказать: «Ну взятки, взятки». И в этом смысле, когда я стал работать над этим, я работал с подлинными материалами следствия.
Да, вот у меня такой вопрос: вот вы работали долго, много было материалов. Как менялось ваше представление в этом деле? Оно же наверняка менялось. И, наверное, может быть, даже несколько раз в разные стороны.
Когда я брался за это дело, оно меня интересовало именно как постановка этого вопроса, русского пушкинского вопроса – совместимы ли гений и злодейство? Абсолютно гениальный человек, гениальный драматрг, автор гениальной пьесы и в то же время убийца. Возможно ли это? Есть ли в этом какая-то дьявольская связь? Может быть, это совместимо все-таки? Может быть, Пушкин не прав. И я, конечно, я скажу так: что и по сегодняшний день я нахожусь в таком, как бы это сказать, я в этой книге изобразил, показал вообще всю фактологическую часть, это самая полная картина преступления. Я попытался распутать все то, что запутали чиновники. И фактически мы должны вместе с читателями как бы интерактивно вот так вот решить. Я даю очищенную или распутанную, очищенную эту картину преступления, как это всё было и все возможные ходы, и все возможные варианты. Но при этом, но при этом мы, конечно, сказать сейчас точно, что Александр Васильевич не убивал или сказать точно, что он убил, это невозможно. Но если бы я был бы сейчас следователем Троицким, который, кстати говоря, тоже получил, требовал взятку и получил ее в 30 тысяч, а потом 50 тысяч, то есть там взятки брали вот такие, ого-го, какие – то, конечно, меня бы не взятки интересовали, само собой. Мне бы интересовала бы истина. И я бы пошел бы по какому пути: там есть некоторые определенные намеки на эти пути. Я думаю, что нужно было бы разработать версию в части Нарышкиной, например.
Я как раз хотел спросить, есть ли версия, что убили по приказу Нарышкиной?
Между ними очень были, так это сказать, мягко говоря, недобрые отношения, потому что Нарышкина ревновала дико к Сухово-Кобылину, француженка дико ревновала, просто до такой степени, причем обе были такие, очень экспрессивные женщины.
А вообще, простите, это абсолютно сюжет Достоевского. Странно, что он об этом не написал. А какие-то данные, мнения, ну может Достоевский где-то писал.
Нет, нет. Сухово-Кобылин, поскольку на нем лежало вот это клеймо убийцы, о нём молчали. О нем фактически всю его жизнь молчали литературоведы, молчали другие писатели, он был фигурой как бы вне закона. Вот этот вот флёр, вот это страшное клеймо этого дела, оно лежало на нем всю жизнь, печать вот эта лежала трагическая.
Согласитесь, что Достоевский мог написать роман.
Да конечно! Эта история, вообще настолько, она просто, она потрясающая, это никакой писатель этого не придумает. Я ведь когда писал эту книгу, я использовал те же методы, которые я использовал в «Гоголиане». Это художественная организация материала, но при этом подлинные документы. И конечно она там детективно построена. Но я думаю так, что поскольку между… Причём Нарышкина какие вещи вытворяла? Она, значит, когда у неё завязался роман с Александром Васильевичем, она, конечно… Нашли письма, в которых она требовала порвать с француженкой, хотя она сама замужней женщиной была. Это урождённая баронесса к Кнорринг. Она была замужем за Александром Григорьевичем Нарышкиным. Она была нимфоманка, самая натуральная нимфоманка. И потом есть, я читал, французские мемуары, что она вытворяла во Франции, куда она сбежала. Так вот, она, увидев однажды, когда Александр Васильевич, значит, был у неё на балу в гостях, они танцевали, и она в окно увидела француженку. А та за ним следила по всему городу. И Александр Васильевич, там я привожу это письмо, которое следователи взяли у него на столе. Он ей пишет: «Скверная, дрянная! Что вы делаете! Вы рыскаетесь повсюду за мной, значит, таскаетесь по всему городу. Вы преследуете меня. Я вернусь и высеку вас и буду строг, как римский император. И ни слезы ни мольбы не тронут меня». Но это было полушутливое, полусерьезное письмо. Она действительно преследовала. И вот в один из таких моментов она заглядывает в окно, а там горят костры, кучеры жгут, значит, огонь. Зимой происходит, в ноябре. И Надежда Нарышкина видит, как она, француженка, заглядывает в окно, она подзывает Сухово-Кобылина, значит, ставит его спиной к окну, так разворачивает, чтобы он не видел, и начинает на глазах у этой француженки его обнимать там, целовать, чтоб вызвать еще большую ревность. И конечно, это могло произойти, много чего могло произойти, потому что я прочитал в одном из мемуаров, тоже там… Нарышкина, как я сказал, она была такая Мессалина, нимфоманка, Мессолина - как угодно называйте. Ну женщина, в общем, очень ненасытная, и она когда сбежала во Францию, а сбежала она будучи беременной. Когда только началось уголовное следственное, она тут же скрылась от следствия. И она жила вместе с дочерью генерал-губернатора Москвы, Арсения Андреевича Закревского, Лидией Закревской. И там была еще третья такая девица, не девица, замужняя женщина тоже молодая Мария Калегрис. Они втроем в сохранившемся ныне особняке организовали, как пишет один французский мемуарист, общество разврата на паях. То есть они там приглашали молодых литераторов, устраивали там оргии, в общем. Ну и там и музыка, и стихи были, но главное было оргии. И вот во время одной из таких одной из таких оргий она познакомилась с Александром Дюма младшим, сыном, за которого она впоследствии вышла замуж, и в его семье воспитывалась дочка Сухово-Кобылина до определенного возраста под фамилией Вебер, а потом… Причем дочке дали имя Луиза. Нарышкина и Сухово-Кобылин назвали ее так, как звали эту убитую француженку, Луиза. Это очень, конечно, странный факт, и я об этом тоже там пишу. Так вот, суть-то состоит в том, что, конечно, между этими двумя женщинами могло произойти всё что угодно. И я в мемуарах прочитал, что Александр Васильевич и Нарышкина имели такое обыкновение сбегать во время бала, например, к нему во флигель, его дома. И там у них такой был какой-то быстрый секс, и потом они возвращались и как ни в чем не бывало. И там могла быть сцена, в которой участвовала француженка. То есть она могла их там застать, там все что угодно могло быть. Александр Васильевич был очень горячий человек, вспыльчивый, бил крепостных из собственных рук, при этом образованнейший, там четыре языка знал, окончил Московский университет с отличием, изучал философию Гегеля в Германии. Ну просто вот такой вот, вот такой вот широкий русский человек, да, которого нужно сузить, как писал Достоевского. И вот в этом смысле я бы, наверное бы, повёл бы, будь я следователем или, как тогда говорилось, следственных дел стряпчим. Я бы повёл эту линию, конечно бы, стал раскручивать то, что связано с Нарышкиной, но она сбежала. Был один допрос дистанционный такой, тогда была такая форма. Не могли просто прийти так в дом к такой знатной, в знатный дворянский дом - Нарышкин тоже знатнейший род – и допрашивать. Ей просто прислали такой вопросный лист, и она на все вопросы ответила, что она ничего не знает, ни о чем понятия не имеет. А после этого уехала за границу и все. И больше в руки следствия она не попадала. Ну могли бы там запросить ее как-то. Но там дело в том, что там родственные связи, она подружка значит, дочери генерал-губернатора Москвы Закревского, диктатора, у которого там вообще бланки с подписью государя чистые. Знатнейший рот, она замужем, то есть, значит, Закревская, Лидия Закревская, была замужем за сыном канцлера России. То есть там, понимаете, там очень много было запутано, завязано, поэтому чтобы такое дело распутать, то нужно было… Ну вот мы сейчас, знаете, я написал поэпизодный план, сценарий по этой по этой книге по своей, и мы даже две серии с Александром Бородянским уже написали, с известным таким сценаристом. И в сценарии, в поэпизодном плане, я это преступление раскрываю, потому что для кино…
Я как раз хотел про это сказать и спросить. Наверняка продюсеры попросят чтобы…
Да-да-да, так дело и обстоит. Продюсеры не любят, когда преступления остаются нераскрытыми.
Ну а сама пьеса… Вот сейчас немножко такой, может быть, наивный вопрос. Сама пьеса не можете свидетельствовать доказательством невиновности? Всё-таки убивший мог ли написать такую пьесу?
Вот, конечно, вопрос в том, что творчество – это такая тайная вещь. С одной стороны, для Александра Васильевича у него другого пути спасения не было, кроме как писать. Мало того, он бы вообще писателем бы, наверное, не стал и драматургом великим, если бы не тюрьма. Даже я уверен, что если бы не тюрьма и это обвинение, то не было бы такого писателя Сухово-Кобылина. Ну он, когда оказался в тюрьме, когда действительно реально грозило… Там царь назначил нового начальника следственной комиссии, такой генерал-майор Ливенцов, который уже взяток не брал, ничего, уже который начал все это раскручивать, а он раскрутил там очень многие вещи, как это сказать, такие подозрительные. Ну например, повар говорил, что они ей перерезали горло, когда вывезли за Пресненского заставу, и там показалось ему, что она живая, хрипит. Они душили ее до этого полотенцем. И он достал из голенища сапога нож и перерезал ей горло. И там, где ее подняли, – есть протокол, я его читал, описание осмотра места происшествием по подъему трупа - там нашли несколько капель крови на снегу. А перерезаны были сонные артерии. По идее, там должно было быть огромное пятно диаметром 10 метров. Просто весь снег красный весь должен быть. Этого ничего не было. Но те, кто защищал Сухово-Кобылина, говорили, что эти повар и кучер, они могли перерезать горло, когда она уже была мертва, и тогда не было бы кровотечения. Окей. Но дело в том, что Ливенцов, который новый следователь, которого царь назначил, когда он пришел на эту должность, и когда он стал раскручивать все факты и улики, то выяснилось что пропало платье Симон-Деманш, в котором ее нашли. Но осталось его описание. И при описании этого платья, значит, оно говорит о том, что платье было залито кровью снизу вверх вот так вот полностью и не только спереди, но еще и сзади подол. Это говорит о том, что ее могли зарезать, стоя перерезать горло. И соответственно ни о каких крестьянах речи не могла идти, это не совпадает с ихними показаниями. И вот Сухово-Кобылин, когда вот это все начал раскручивать Ливенцов, он находился в состоянии жесточайшей депрессии, потому что ему реально грозила каторга. И искусство, оно ведь, как сказать, оно ведь обладает невероятной силой. И он сам потом говорил: «Я не знаю, как я мог писать комедию – комедию! – стоя под убийственным обвинением, угрозой 25 лет каторги и требования взятки в 50 000, но я знаю, что я написал ее в тюрьме у Воскресенских ворот». Он сам не знает, как это произошло, поэтому, понимаете, вопрос этот, он не имеет такого прямого ответа. И вопрос, который ставил Пушкин, о несовместности, что гений и злодейство – две вещи несоместные, он с точки зрения глубин человеческой психологии, глубин таких вот самых-самых таких вот прям тёмных, он остается неразрешимым. Возможно, возможно, тут есть дьявольская связь. А возможно, действительно, вот этот чистейший ответ Пушкина, он является абсолютным. Пьесы гениальные, человек необычный, дело сложнейшее. Но я надеюсь, что вот я в этой книге это дело распутал, и в принципе многие читатели находят ответ, прочитав эту книгу, и мне звонят, пишут и выдвигают свои версии. Мне это очень интересно, потому что я именно так и хотел построить эту книгу для того, чтобы, прочитав ее, можно было дать ответ.
Ну и завершу таким вопросом, может быть, общим, философским. Вот читаешь Гоголя, читаешь Сухово-Кобылина: чиновники, взятки, дороги, дураки… Вообще что-то меняется в России?
Ой, знаете, как сам Сухово-Кобылин говорил: «Когда ближе, как можно ближе посмотришь на эту матушку-Расею – какая полная и преполная чаша безобразий. Язык устает говорить, глаза устают смотреть». Вот я думаю, что мы можем и сейчас повторить эти слова Сухово-Кобылина, потому что очень многие вещи, которые происходят, особенно то, что связано с чиновничеством, а Сухово-Кобылин ненавидел чиновников. Ну что говорить – все эти вещи, они, как не знаю, как родовое пятно, переходят из поколения в поколение чиновников: чванство, взяточничество, высокомерие – все эти вещи никуда не делись. И именно поэтому, поэтому у нас так все это остается актуальным. Пьесы Сухово-Кобылина на ура идут. И «Свадьба Кречинского», пьеса «Дело», где вообще вся эта чиновничья жизнь показана прямо изнутри. И, кстати говоря, знаете, как интересно, вот тот же Кастор Никифорович Лебедев, которого я упоминал, который взял вот эту взятку съел и запил ее. И представляете, что он пишет! Я читал его дневники. Он пишет: «Вот я тут прочитал недавно «Мертвые души» Гоголя. Ну, к сожалению, эти наши пародеры… Это пародия, пародия на наше управление, но, к сожалению, эти наши пародеры не знают нашего по-настоящему механизма, как у нас все это происходит. Ничего не знают. А вот так вот что-то выдумывают, из пальца там высасывают». Вот так вот пренебрежительно, значит, написал про «Мёртвые души». Вот я там в книге пишу про то, что вот другой пародер явился, который прошёл всю эту машину от и до, все увидел, всё, как у вас там происходит, Кастор Никифорович. Увидел и показал. И вот я единственное, конечно, могу сказать, что надежда на то, что все равно вот эта чиновничья машина, она хочет быть закрытой. Но все равно она так или иначе, какие-то бреши пробиваются, окошки, и мы видим, как она действует. И я думаю, что литература в каком-то смысле дает возможность как бы изменить функционирование этой машины. И вот Сухово-Кобылин очень сильно повлиял, кстати говоря. Его не случайно недолюбливали чиновники советские. Его в советские времена даже на том доме, где он жил, таблички не было. Его тоже замалчивали. Он в хрестоматии не попадал, хотя пьесы его шли везде. Но кто их написал, никто даже не знал.
Владислав Отрошенко на Первом литературном телевидении. Владислав, спасибо большое.
Спасибо. Спасибо вам тоже большое, потому что мне было очень-очень интересно с вами общаться, потому что, честно могу сказать, что я вот почувствовал, что мы с вами на одном языке говорим и очень многие вещи понимаем сразу.
Спасибо. Владислав Отрошенко, Первое литературное телевидение. До новых встреч.
Добрый день.
А вот я не знаю, то ли это магия уже вашей работы над Гоголем, но я смотрю на вас, и мне кажется, что-то в чертах лица есть общее с чертами Гоголя.
Вы знаете, мне даже один такой журналист из Сибири мне прислал такую фотографию, я просто ужаснулся, а тут случайно так он сделал коллаж такой, и разворот лица, даже нос – там всё было похоже. Но больше того скажу, есть такая премия, очень известная «Ревизор» – это книжная премия, которой награждаются книжные люди, издатели и так далее. И там по сценарию среди ведущих есть Гоголь. Я уже второй год исполняю там роль Гоголя. Я скажу так, конечно, во-первых, потому что я писал о Николае Васильевиче, книга «Гоголиана», которая мне очень дорого далась, именно потому что это тяжело. Когда ты пишешь о Гоголе, ты начинаешь вживаться, болеть его болезнями, ипохондрией его, становишься мнительным. Он на тебя действует. У него огромное силовое поле, хоть он давно уже на этой планете не живет, но здесь живет его произведение, его душа. И вот это силовое поле, которое от него исходит, если ты начинаешь Гоголем заниматься, оно тебя может разорвать, знаете, как Юпитер может разорвать любую маленькую планету. И поэтому в этом смысле эта книга мне тяжело далась. Знаете, во-первых, я также, как и Николай Васильевич, отношусь к южнорусской такой генерации, русскому генотипу.
То есть вам в чем-то легче его понять.
Конечно! Мои предки тоже были, как и его предки, казаками. Мало того, мой самый древний предок, которого я знаю, Гридько Отрошенко такой, он был казаком Ройской сотни черниговского полка. У него был остров на реке Днепр, он его продал в 1831 году и подался сначала на Терек, а уже его потомки попали на Дон и в Новочеркасск. Там уже возник казачий род наш уже. Поэтому вот это вот чувство. Какие-то вещи я, конечно, эти южнорусские, эти казацкие…
Вообще тема рода – это же ваша тема. Собственно говоря, этот ваш роман «Приложение к фотоальбому», пусть такой вымышленный и фантасмагорический, немножко маркесовский, но, тем не менее, это тема рода.
Это тема рода и больше того, этот роман возник из реальной семейной легенды. Так случилось, я об этом говорил не раз, когда роман издавался во Франции, о том, что этого романа бы не было, если бы не было этих трагических событий в Новочеркасске в 62-м году, когда был знаменитый вот этот расстрел…
Расскажите, пожалуйста.
Так случилось, что события начались с того, что подняли цены на продовольствие, а производственные расценки наоборот снизили, и рабочим стало не хватать денег на содержание своих семей. Они устроили забастовку, рабочие Новочеркасского электровозостроительного завода, крупнейшего тогда в СССР. Постепенно это переросло в громадное восстание. Весь город восстал, студенты присоединились, ввели войска. И когда был комендантский час, действительно детсады не работали, мне было два с половиной года, и моя бабушка Варвара Андреевна со мной на руках побежала как раз на центральную площадь найти моего дядю, своего сына, чтобы сказать, что пошел слух, что будут стрелять. В это время, когда она оказалась на этой площади, действительно начали стрелять. И, как она мне рассказывала, она присела на корточки сначала спиной к этим пулям, а потом подумала, что если ее убьют, то она упадет и меня раздавит. И тогда она просто развернулась, легла на землю, положила меня рядом, на мостовую. И, как она мне говорила, цитирую: «Накрыла тебя своими сиськами», – сказала. И так мы пролежали. А потом после этого начались в городе аресты. Поскольку мои родственники участвовали в этом восстании, пришли в дом и стали изымать всё, что было связано с казачеством, с семейными реликвиями родовыми. И самое главное – фотоальбомы. Казаки очень любили фотографироваться, такие с усами, с шашками. И, собственно говоря, когда я начал писать роман, у меня ничего не было. У меня осталось буквально штук 7-8 фотографий, я даже не знал, кто на них. А весь альбом, который был огромный, который велся целый век с момента, как появились первые дагерротипы – всё это исчезло. Исчезли документы родовые, письма, записки, дневники, вырезки из газет – все, что там собиралось, всего этого не было. Я тогда стал писать эту фантасмагорическую семейную хронику, как бы вымышляя вокруг этих фотографий целую семейную историю.
Я хочу сказать, как говорил Хемингуэй: «Все что мы убираем из произведения, всё равно там остаётся». Хоть там нет буквально о новочеркасских событиях, но чувствуется, что там есть живая почва.
Да, мне очень радостно, что вы именно это вот сказали. Понимаете, я совсем не сторонник такой беспочвенной игры или превращения литературы в изживание своих комплексов или ещё чего-то, или чисто игры ради игры. Для меня то, что вы сейчас сказали, это очень-очень важно, потому что это связано с глубокой трагедией.
Возвращаясь к Гоголю. Уже затронули этот момент, что тяжело писать, что накладывают герои несомненно свой отпечаток. Но есть же еще и тема Гоголя мистическая. Вот у вас как? Во время работы написания как с мистикой происходило? И не страшно ли было вообще браться?
Не то слово, как было страшно. Я скажу так. Вот там в этой «Гоголиане» есть одно эссе. Оно называется «Гоголь и смерть». Я в общем приблизительно знал, как, что писать. У меня было представление, сюжет – все эти вещи, они такие. «Гоголиана», она написана, как я их называю «эссе-новеллы», потому что они сюжетно организованы. Они хотя и основаны на документе, но в них художественная организация материала. То есть у них есть именно завязка, развязка.
Хочу сказать, что очень здорово. Очень работает.
Это такой мой принцип. И мой принцип состоит в том, чтобы в реальности находить то, что выглядит, как вымысел. И наоборот, да? Я потом это поясню. Но тот вопрос, который вы задали, он действительно… Вот «Гоголь и смерть» – это самый трагический момент его ухода. Очень странная, непонятная и загадочная смерть, неизвестно от чего, сожжение второго тома «Мертвых душ». Я очень долго не мог к этому приступить. Я начинал писать это эссе, и на меня находили вот это панические атаки, которыми страдал Гоголь. А панические атаки – это как раз то, что вызывает вдруг внезапный ужас смерти. Медики это объясняют по-разному: что мозгу не хватает кислорода, что это вегетососудистая дистония. Кстати, Гоголь страдал ею, и я уверен, потому что некоторые описания его состояний, которые я знаю, говорят об этом. Например, что он грел руки, у него была то одна рука холодная, другая горячая, мёрзли конечности, даже в тёплых помещениях начинали мёрзнуть конечности, ему надо было греть руки у камина. И у меня, я только начинаю писать это эссе, у меня просто идет одна за другой панические атаки.
А вот эти панические атаки Гоголя, они сродни арзамасскому ужасу Толстого?
Да, абсолютно! Абсолютно точно. У Толстого вот этот арзамасский ужас красный, белый, квадратный или как он там называл. И Толстой, мне кажется, это преодолел все-таки, эти панические атаки, и этот арзамасский ужас, он от него ушел в итоге. А Гоголь ведь от этого так и не ушёл. Мало кто знает, что Николай Васильевич Гоголь, начиная с 1841 года, собственно говоря, когда он наиболее интенсивно работал ещё над первым томом «Мёртвых душ» и до самой своей смерти никогда не раздевался полностью, не ложился в постель под одеяло. Он спал сидя. Он боялся умереть, обмирания. Это впервые с ним случилось в Вене. Вот то, что называется у Толстого «арзамасский ужас», у Гоголя это «венский кризис», то как называют, когда было самое сильное у него состояние страха смерти, которое на него нашло. Он услышал какие-то голоса, и он написал завещание впервые.
Это за сколько лет до смерти?
Это фактически было за 11 лет до смерти. И как он потом написал в письме, что «но умереть среди немцев мне показалось ужасным, и поэтому я приказал отвезти себя в Италию». В Италии ему стало полегче. Но в общем вот этот жанр завещания Гоголь опробовал за 11 лет до своей смерти, а потом его знаменитое завещание, которое он опубликовал в «Выбранных местах из переписки с друзьями», и там есть эти знаменитые слова: «Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться…». Павел Анненков, который переписывал первый том «Мертвых душ», оставил эти воспоминания о том, что Николай Васильевич настолько боялся ложиться в постель, что он спал в плетеном кресле в сюртуке, в сапогах, сидел просто так дремал. И Гоголь в этом страхе обмирания и в страхе впасть в летаргический сон дожил, собственно говоря, до самого конца.
Вы согласны с тем, что все-таки молодой Гоголь заигрывал с тёмной силой?
Думаю, что да. Дело в том, что у него это продолжалось ведь до самой фактически смерти. И вообще у него этот страх темной силы, и страх, и в то же время огромное любопытство, оно у него проявилось в очень раннем возрасте. У меня там в «Гоголиане» есть такое эссе, которое называется «Гоголь и кошка». Это же страшная история. Николай Васильевич – это действительно правдивая история, он потом рассказал это Александре Осиповне Смирновой, фрейлине двора, с которой он дружил, – он рассказал про то, как он убил кошку, будучи пятилетним ребенком. А убил ее почему? Он остался один дома, родители уехали куда-то на ярмарку, няня куда-то вышла, и тут начали бить часы, и он увидел, как из-за угла выходит такой черный котенок. И вот у него искрятся глаза, как у дьявола, и он забрался на диван, долго смотрел на эту кошку, как она идет, когтями цокает по паркету. И потом он схватил этого несчастного котенка черного, бросил его в пруд и стал его топить шестом. В общем, убил этого котенка, и у него это вызвало ужасное состояние, что пока отец его не вернулся с ярмарки и не высек, не наказал, Гоголь не мог успокоиться и потом только успокоился. Ни один писатель не написал такую страшную вещь о черных силах, как Гоголь. Я имею в виду самое недооцененное произведение Гоголя – это «Вий», которое считается, что это чисто какая-то народная фольклорная страшилка. Если мы прямо поставим вопрос, о чём эта повесть, то ответ на него должен быть такой: «Это повесть о том, как простой человек, не злодей, не убийца, может остаться один на один с силами ада. И никто ему не поможет, никто и ничто». Хома Брут, он же не какой-то там великий грешник. И он остается с силами ада один на один. Так мало того, эта книга о том, что тебя не спасет никто. Ведь где это все происходит? Гоголь прямо пишет, что вся нечисть влетела в божью церковь. То есть что происходит? Хому Брута не спасли ни иконы, ни само пространство божией церкви, ни свечи, которые он зажигал. А кто его мог спасти? Что его могло спасти? Спасти его могли только христиане добрые, потому что церковь – это не здание, это даже не иконы, это не свечи и даже не писание. Это люди, их сердца.
Ну и, конечно, очень хочу с вами побеседовать о замечательные книге «Драма снежной ночи», такой абсолютно документальный детектив.
Главный герой – это выдающийся драматург, классик русского театра Александр Васильевич Сухово-Кобылин, автор знаменитейшей на весь мир пьесы «Свадьба Кречинского» и других пьес. И он был не просто таким гениальным драматургом, он стал обвиняемым самого громкого уголовного дела в истории Российской империи. Молодой, красивый, богатый человек. Ему 33 года на тот момент было. А до того, как все произошло, в снежную ночь 8 ноября 1850 года, Александр Васильевич за 8 лет до этого привозит из Парижа француженку Луизу Элизабет Симон-Деманш. Она была простая модистка. В общем, безродная иностранка. Она приезжает к нему в Москву. 8 лет они живут в такой любовной связи тайной, надо сказать. Потому что Александр Васильевич не хотел афишировать с ней любовную связь. Но француженка фактически становится его ну как бы гражданской женой скрытой. Они живут в разных местах. Она живёт, он снимает ей роскошные апартаменты в доме графа Гудовича. А сам живет в своем доме на Страстном бульваре. Они так живут, встречаются, у него появляются новые любовницы. Она, француженка, его ревнует, но потом у него появляется новая пассия Надежда Нарышкина, и Нарышкина от него беременеет. Она находится на третьем месяце беременности, когда француженка вдруг исчезает в одну из ночей. А через двое суток ее находят зверски убитой на Ходынском поле рядом с Ваганьковским кладбищем с перерезанным горлом, которое обмотано косой, избитая, переломаны ребра, вся в синяках. И сразу же следствие отвергает первое: убийство ради ограбления, на ней все кольца, браслеты, серьги, золото, бриллианты. И отвергаются версии изнасилования. Медицинское освидетельствование говорит, что ничего не было. И все улики падают на Александра Васильевича Сухово-Кобылина. Он попадает в тюрьму под арест, но буквально через неделю в убийстве сознаются крепостные его, которые были слугами Симон-Деманш – две горничных, кучер и повар. Убили за то, что она была вот такая злая немка, плохо их понимала, била, обижала и так далее. Александра Васильевича выпускают из тюрьмы. Проходит год, и перед самым судом крепостные говорят, что их склонил сознаться в преступлении барин подкупом. И к тому же их в полицейской части избивали, истязали для того, чтобы они взяли вину на себя. И Сухово-Кобылин опять становится главным подозреваемым, вскоре он оказывается в тюрьме. И в тюрьме он и пишет свою «Свадьбу Кречинского», которая, когда она выходит на сцену, становится просто безумно популярной пьесой. И при этом дело продолжалось 7 лет, Александр Васильевич оставался главным подозреваемым вместе с крепостными, и в итоге дело не завершилось ничем. Его закрыл уже таким волевым актом просто государь император.
За недостаточностью улик?
За недоказанностью как бы. Причем освободили от уголовного преследования равным образом и крепостных, и Сухово-Кобылина. Конечно же, если крестьян равным образом освободили от уголовного преследования, то вина осталась на нем. И вот с этим клеймом убийцы он прожил всю свою долгую жизнь. Он умер в 86 лет, в 1903 году, во Франции в Ницце. И я, знаете, когда взялся за это дело, понял, почему это дело осталось не раскрытым, это уголовное следствие. Потому что в руки следствия попал такой жирный кусок, Александр Васильевич Сухово-Кобылин, богатейший человек. Как я сказал, у него были имения в пяти губерниях, у него было 10 тысяч крестьянских душ, чугунно-плавильные заводы на Выксе, огромное состояние.
В общем, как сегодня был какой-нибудь Абрамович.
Да, олигарх, просто олигарх!
Тут еще фамилия.
Александр Васильевич не простой был, тут еще фамилия. Род Сухово-Кобылина происходил от боярина Андрея Кобылы. Это тевтонский рыцарь, который перешел на русскую службу во времена Ивана Калиты. И у Сухово-Кобылина были, значит, хранились дома грамоты от Иоана Грозного и Петра I на жалование роду Сухово-Кобылиных города и села. То есть он был крестником императора Александра I. Просто богатейший и знатнейший человек. И вот, когда он попадает в это следствие, и когда вдруг случайно возникает это как качательность этого дела, то есть с одной стороны есть крестьяне, которые сначала сознались, потом отказались, с другой стороны есть барин. И вот дело можно качать и можно поворачивать его в любую сторону. Вот оно обоюдоострое, можно и сюда рубануть, и сюда рубануть, и как бы все будет в рамках закона, потому что сама фактура давала возможность поддерживать вот эту эквилибристику. И чиновники, следователи и юридические чиновники, которые вели это дело, они ставили перед собой задачу не распутать и найти истину, а наоборот запутать и, так сказать, продолжать эту эквилибристику, чтобы можно было тянуть взятки с Сухово-Кобылина. Он, как я сказал, давал большие взятки. Причем там были такие невероятные сцены, когда, значит, представляете себе обер-прокурор правительствующего Сената Кастор Никифорович Лебедев. Сухово-Кобылин, находясь под подпиской о невыезде, тайно едет к нему в Петербург, закладывает одно из своих имений и, значит, на такой билет на предъявителя опекунского совета, значит, и заранее они договорились, какая сумма, что Кастору Никифоровичу надо ни много ни мало 30 000 рублей, это состояние. И Александр Васильевич, а он почему? Потому что Кастор Никифорович Лебедев делает заключение для министра юстиции, которое будут читать в Сенате, значит, по этому делу. От этого выступления министра юстиции зависит, куда повернут дело, значит, оправдают Сухово-Кобылина и накажут крестьян или наоборот. И, значит, Сухово-Кобылин заходит к ним в кабинет, Кастор Никифорович им показывает эту, значит, резолюцию, подготовленную для министра. Он бьет все карты, все, значит, все улики против Сухово-Кобылина. А надо сказать, улики были серьезные. Во флигеле Александра Васильевича Сухово-Кобылина нашли кровавые пятна. 33 кровавых пятна.
То есть место убийства мы, по сути, знаем достоверно.
Нет, неизвестно, потому что, когда крестьяне сознались, они сказали, что сначала они её задушили, избили у неё на квартире, а потом они её отвезли в поле, туда выбросили, значит, кучер и повар.
А флигель они не упоминали?
Флигель – нет. Флигель – это отдельная история. Когда с обыском пришли к нему, во флигель к Александру Васильевичу, там нашли кровь, и это была, конечно, главная улика против него. Вырубили даже эти доски половые с кровью, плинтуса, штукатурку взяли и отправили это в медицинскую контору полиции. Но медицинская контора полиции ответила, что на вопросы следствия, человеческая это кровь или нет, и к какому времени она относится, мы не можем дать, потому что ответы на эти вопросы, потому что это лежит вне границ, заключающих современные средства науки. Тогда еще не могли это определить. А Александр Васильевич Сухово-Кобылин объясняет, откуда взялись кровавые пятна. Он сказал, что у камердинера было кровотечение из носа, там гостила родственница с двумя молодыми девушками, пиявки себе там ставила, потом там повар резал какую-то дичь, мог пронести. В общем, была масса объяснений, которые и принять было сложно, и не принять было сложно. И когда Александр Васильевич попадает к этому Кастору Никифоровичу Лебедеву, который готовил резолюцию, тот, в общем как бы многие улики, которые против Сухово-Кобылина были, он такую делает резолюцию, где все эти улики бьются - прекрасная резолюция. Тот ему вручает, значит, этот билет опекунского совета, фактически финансовый инструмент на предъявителя. Тот кладет его в карман жилетки, провожает Александра Васильевича. Тогда шурин, с которым он приехал, Петрово-Солово, Михаил Петрово-Солово говорит: «Саш, давай заглянем в каморку письменных дел стряпчего и посмотрим, какая реальная делается резолюция. Знаю я этих чиновников. Обманут же». А этот ему говорит: «Миша, да ладно, не надо, поехали. Надо уезжать быстро из Петербурга. Все-таки подписка о невыезде». Всё-таки нет, он его уговорил. Они заглядывают в эту каморку, дают там 5 рублей взятку писарю, тот показывает резолюцию прямо противоположную: сулит Александру Васильевичу 25 лет каторги. И тогда он, значит, хватает эту бумагу, врывается в кабинет к Лебедеву и говорит: «Вот, значит, я дал вам взятку, у меня записан номер билета. Вас сейчас обыщут, вас призовут». И тот говорит: «Да»? Достает из кармана жилетки этот билет опекунского совета, кладет его в рот, разжевывает, запивает стаканом воды и говорит: «Ну, зовите теперь». Вот это вот то, как производилось это дело, то есть взятки, взятки. Когда это дело уже, конечно, дошло до государя, там было уже до второго государя. Это началось при Николае I, а закрыто было уже Александром II. И когда дело уже дошло до государя, то, конечно, царь только мог развести руками и сказать: «Ну взятки, взятки». И в этом смысле, когда я стал работать над этим, я работал с подлинными материалами следствия.
Да, вот у меня такой вопрос: вот вы работали долго, много было материалов. Как менялось ваше представление в этом деле? Оно же наверняка менялось. И, наверное, может быть, даже несколько раз в разные стороны.
Когда я брался за это дело, оно меня интересовало именно как постановка этого вопроса, русского пушкинского вопроса – совместимы ли гений и злодейство? Абсолютно гениальный человек, гениальный драматрг, автор гениальной пьесы и в то же время убийца. Возможно ли это? Есть ли в этом какая-то дьявольская связь? Может быть, это совместимо все-таки? Может быть, Пушкин не прав. И я, конечно, я скажу так: что и по сегодняшний день я нахожусь в таком, как бы это сказать, я в этой книге изобразил, показал вообще всю фактологическую часть, это самая полная картина преступления. Я попытался распутать все то, что запутали чиновники. И фактически мы должны вместе с читателями как бы интерактивно вот так вот решить. Я даю очищенную или распутанную, очищенную эту картину преступления, как это всё было и все возможные ходы, и все возможные варианты. Но при этом, но при этом мы, конечно, сказать сейчас точно, что Александр Васильевич не убивал или сказать точно, что он убил, это невозможно. Но если бы я был бы сейчас следователем Троицким, который, кстати говоря, тоже получил, требовал взятку и получил ее в 30 тысяч, а потом 50 тысяч, то есть там взятки брали вот такие, ого-го, какие – то, конечно, меня бы не взятки интересовали, само собой. Мне бы интересовала бы истина. И я бы пошел бы по какому пути: там есть некоторые определенные намеки на эти пути. Я думаю, что нужно было бы разработать версию в части Нарышкиной, например.
Я как раз хотел спросить, есть ли версия, что убили по приказу Нарышкиной?
Между ними очень были, так это сказать, мягко говоря, недобрые отношения, потому что Нарышкина ревновала дико к Сухово-Кобылину, француженка дико ревновала, просто до такой степени, причем обе были такие, очень экспрессивные женщины.
А вообще, простите, это абсолютно сюжет Достоевского. Странно, что он об этом не написал. А какие-то данные, мнения, ну может Достоевский где-то писал.
Нет, нет. Сухово-Кобылин, поскольку на нем лежало вот это клеймо убийцы, о нём молчали. О нем фактически всю его жизнь молчали литературоведы, молчали другие писатели, он был фигурой как бы вне закона. Вот этот вот флёр, вот это страшное клеймо этого дела, оно лежало на нем всю жизнь, печать вот эта лежала трагическая.
Согласитесь, что Достоевский мог написать роман.
Да конечно! Эта история, вообще настолько, она просто, она потрясающая, это никакой писатель этого не придумает. Я ведь когда писал эту книгу, я использовал те же методы, которые я использовал в «Гоголиане». Это художественная организация материала, но при этом подлинные документы. И конечно она там детективно построена. Но я думаю так, что поскольку между… Причём Нарышкина какие вещи вытворяла? Она, значит, когда у неё завязался роман с Александром Васильевичем, она, конечно… Нашли письма, в которых она требовала порвать с француженкой, хотя она сама замужней женщиной была. Это урождённая баронесса к Кнорринг. Она была замужем за Александром Григорьевичем Нарышкиным. Она была нимфоманка, самая натуральная нимфоманка. И потом есть, я читал, французские мемуары, что она вытворяла во Франции, куда она сбежала. Так вот, она, увидев однажды, когда Александр Васильевич, значит, был у неё на балу в гостях, они танцевали, и она в окно увидела француженку. А та за ним следила по всему городу. И Александр Васильевич, там я привожу это письмо, которое следователи взяли у него на столе. Он ей пишет: «Скверная, дрянная! Что вы делаете! Вы рыскаетесь повсюду за мной, значит, таскаетесь по всему городу. Вы преследуете меня. Я вернусь и высеку вас и буду строг, как римский император. И ни слезы ни мольбы не тронут меня». Но это было полушутливое, полусерьезное письмо. Она действительно преследовала. И вот в один из таких моментов она заглядывает в окно, а там горят костры, кучеры жгут, значит, огонь. Зимой происходит, в ноябре. И Надежда Нарышкина видит, как она, француженка, заглядывает в окно, она подзывает Сухово-Кобылина, значит, ставит его спиной к окну, так разворачивает, чтобы он не видел, и начинает на глазах у этой француженки его обнимать там, целовать, чтоб вызвать еще большую ревность. И конечно, это могло произойти, много чего могло произойти, потому что я прочитал в одном из мемуаров, тоже там… Нарышкина, как я сказал, она была такая Мессалина, нимфоманка, Мессолина - как угодно называйте. Ну женщина, в общем, очень ненасытная, и она когда сбежала во Францию, а сбежала она будучи беременной. Когда только началось уголовное следственное, она тут же скрылась от следствия. И она жила вместе с дочерью генерал-губернатора Москвы, Арсения Андреевича Закревского, Лидией Закревской. И там была еще третья такая девица, не девица, замужняя женщина тоже молодая Мария Калегрис. Они втроем в сохранившемся ныне особняке организовали, как пишет один французский мемуарист, общество разврата на паях. То есть они там приглашали молодых литераторов, устраивали там оргии, в общем. Ну и там и музыка, и стихи были, но главное было оргии. И вот во время одной из таких одной из таких оргий она познакомилась с Александром Дюма младшим, сыном, за которого она впоследствии вышла замуж, и в его семье воспитывалась дочка Сухово-Кобылина до определенного возраста под фамилией Вебер, а потом… Причем дочке дали имя Луиза. Нарышкина и Сухово-Кобылин назвали ее так, как звали эту убитую француженку, Луиза. Это очень, конечно, странный факт, и я об этом тоже там пишу. Так вот, суть-то состоит в том, что, конечно, между этими двумя женщинами могло произойти всё что угодно. И я в мемуарах прочитал, что Александр Васильевич и Нарышкина имели такое обыкновение сбегать во время бала, например, к нему во флигель, его дома. И там у них такой был какой-то быстрый секс, и потом они возвращались и как ни в чем не бывало. И там могла быть сцена, в которой участвовала француженка. То есть она могла их там застать, там все что угодно могло быть. Александр Васильевич был очень горячий человек, вспыльчивый, бил крепостных из собственных рук, при этом образованнейший, там четыре языка знал, окончил Московский университет с отличием, изучал философию Гегеля в Германии. Ну просто вот такой вот, вот такой вот широкий русский человек, да, которого нужно сузить, как писал Достоевского. И вот в этом смысле я бы, наверное бы, повёл бы, будь я следователем или, как тогда говорилось, следственных дел стряпчим. Я бы повёл эту линию, конечно бы, стал раскручивать то, что связано с Нарышкиной, но она сбежала. Был один допрос дистанционный такой, тогда была такая форма. Не могли просто прийти так в дом к такой знатной, в знатный дворянский дом - Нарышкин тоже знатнейший род – и допрашивать. Ей просто прислали такой вопросный лист, и она на все вопросы ответила, что она ничего не знает, ни о чем понятия не имеет. А после этого уехала за границу и все. И больше в руки следствия она не попадала. Ну могли бы там запросить ее как-то. Но там дело в том, что там родственные связи, она подружка значит, дочери генерал-губернатора Москвы Закревского, диктатора, у которого там вообще бланки с подписью государя чистые. Знатнейший рот, она замужем, то есть, значит, Закревская, Лидия Закревская, была замужем за сыном канцлера России. То есть там, понимаете, там очень много было запутано, завязано, поэтому чтобы такое дело распутать, то нужно было… Ну вот мы сейчас, знаете, я написал поэпизодный план, сценарий по этой по этой книге по своей, и мы даже две серии с Александром Бородянским уже написали, с известным таким сценаристом. И в сценарии, в поэпизодном плане, я это преступление раскрываю, потому что для кино…
Я как раз хотел про это сказать и спросить. Наверняка продюсеры попросят чтобы…
Да-да-да, так дело и обстоит. Продюсеры не любят, когда преступления остаются нераскрытыми.
Ну а сама пьеса… Вот сейчас немножко такой, может быть, наивный вопрос. Сама пьеса не можете свидетельствовать доказательством невиновности? Всё-таки убивший мог ли написать такую пьесу?
Вот, конечно, вопрос в том, что творчество – это такая тайная вещь. С одной стороны, для Александра Васильевича у него другого пути спасения не было, кроме как писать. Мало того, он бы вообще писателем бы, наверное, не стал и драматургом великим, если бы не тюрьма. Даже я уверен, что если бы не тюрьма и это обвинение, то не было бы такого писателя Сухово-Кобылина. Ну он, когда оказался в тюрьме, когда действительно реально грозило… Там царь назначил нового начальника следственной комиссии, такой генерал-майор Ливенцов, который уже взяток не брал, ничего, уже который начал все это раскручивать, а он раскрутил там очень многие вещи, как это сказать, такие подозрительные. Ну например, повар говорил, что они ей перерезали горло, когда вывезли за Пресненского заставу, и там показалось ему, что она живая, хрипит. Они душили ее до этого полотенцем. И он достал из голенища сапога нож и перерезал ей горло. И там, где ее подняли, – есть протокол, я его читал, описание осмотра места происшествием по подъему трупа - там нашли несколько капель крови на снегу. А перерезаны были сонные артерии. По идее, там должно было быть огромное пятно диаметром 10 метров. Просто весь снег красный весь должен быть. Этого ничего не было. Но те, кто защищал Сухово-Кобылина, говорили, что эти повар и кучер, они могли перерезать горло, когда она уже была мертва, и тогда не было бы кровотечения. Окей. Но дело в том, что Ливенцов, который новый следователь, которого царь назначил, когда он пришел на эту должность, и когда он стал раскручивать все факты и улики, то выяснилось что пропало платье Симон-Деманш, в котором ее нашли. Но осталось его описание. И при описании этого платья, значит, оно говорит о том, что платье было залито кровью снизу вверх вот так вот полностью и не только спереди, но еще и сзади подол. Это говорит о том, что ее могли зарезать, стоя перерезать горло. И соответственно ни о каких крестьянах речи не могла идти, это не совпадает с ихними показаниями. И вот Сухово-Кобылин, когда вот это все начал раскручивать Ливенцов, он находился в состоянии жесточайшей депрессии, потому что ему реально грозила каторга. И искусство, оно ведь, как сказать, оно ведь обладает невероятной силой. И он сам потом говорил: «Я не знаю, как я мог писать комедию – комедию! – стоя под убийственным обвинением, угрозой 25 лет каторги и требования взятки в 50 000, но я знаю, что я написал ее в тюрьме у Воскресенских ворот». Он сам не знает, как это произошло, поэтому, понимаете, вопрос этот, он не имеет такого прямого ответа. И вопрос, который ставил Пушкин, о несовместности, что гений и злодейство – две вещи несоместные, он с точки зрения глубин человеческой психологии, глубин таких вот самых-самых таких вот прям тёмных, он остается неразрешимым. Возможно, возможно, тут есть дьявольская связь. А возможно, действительно, вот этот чистейший ответ Пушкина, он является абсолютным. Пьесы гениальные, человек необычный, дело сложнейшее. Но я надеюсь, что вот я в этой книге это дело распутал, и в принципе многие читатели находят ответ, прочитав эту книгу, и мне звонят, пишут и выдвигают свои версии. Мне это очень интересно, потому что я именно так и хотел построить эту книгу для того, чтобы, прочитав ее, можно было дать ответ.
Ну и завершу таким вопросом, может быть, общим, философским. Вот читаешь Гоголя, читаешь Сухово-Кобылина: чиновники, взятки, дороги, дураки… Вообще что-то меняется в России?
Ой, знаете, как сам Сухово-Кобылин говорил: «Когда ближе, как можно ближе посмотришь на эту матушку-Расею – какая полная и преполная чаша безобразий. Язык устает говорить, глаза устают смотреть». Вот я думаю, что мы можем и сейчас повторить эти слова Сухово-Кобылина, потому что очень многие вещи, которые происходят, особенно то, что связано с чиновничеством, а Сухово-Кобылин ненавидел чиновников. Ну что говорить – все эти вещи, они, как не знаю, как родовое пятно, переходят из поколения в поколение чиновников: чванство, взяточничество, высокомерие – все эти вещи никуда не делись. И именно поэтому, поэтому у нас так все это остается актуальным. Пьесы Сухово-Кобылина на ура идут. И «Свадьба Кречинского», пьеса «Дело», где вообще вся эта чиновничья жизнь показана прямо изнутри. И, кстати говоря, знаете, как интересно, вот тот же Кастор Никифорович Лебедев, которого я упоминал, который взял вот эту взятку съел и запил ее. И представляете, что он пишет! Я читал его дневники. Он пишет: «Вот я тут прочитал недавно «Мертвые души» Гоголя. Ну, к сожалению, эти наши пародеры… Это пародия, пародия на наше управление, но, к сожалению, эти наши пародеры не знают нашего по-настоящему механизма, как у нас все это происходит. Ничего не знают. А вот так вот что-то выдумывают, из пальца там высасывают». Вот так вот пренебрежительно, значит, написал про «Мёртвые души». Вот я там в книге пишу про то, что вот другой пародер явился, который прошёл всю эту машину от и до, все увидел, всё, как у вас там происходит, Кастор Никифорович. Увидел и показал. И вот я единственное, конечно, могу сказать, что надежда на то, что все равно вот эта чиновничья машина, она хочет быть закрытой. Но все равно она так или иначе, какие-то бреши пробиваются, окошки, и мы видим, как она действует. И я думаю, что литература в каком-то смысле дает возможность как бы изменить функционирование этой машины. И вот Сухово-Кобылин очень сильно повлиял, кстати говоря. Его не случайно недолюбливали чиновники советские. Его в советские времена даже на том доме, где он жил, таблички не было. Его тоже замалчивали. Он в хрестоматии не попадал, хотя пьесы его шли везде. Но кто их написал, никто даже не знал.
Владислав Отрошенко на Первом литературном телевидении. Владислав, спасибо большое.
Спасибо. Спасибо вам тоже большое, потому что мне было очень-очень интересно с вами общаться, потому что, честно могу сказать, что я вот почувствовал, что мы с вами на одном языке говорим и очень многие вещи понимаем сразу.
Спасибо. Владислав Отрошенко, Первое литературное телевидение. До новых встреч.