Вопросы: Евгений Сулес
Здравствуйте, дорогие друзья. Сегодня у нас в гостях детский писатель, поэт и драматург, сценарист и радиоведущий, автор более 100 книг – а если прибавить ещё и переиздания, то, на самом деле, автор более 330 книг – Андрей Усачёв. Спасибо, что пришли к нам. Скажите, а добавление «детский писатель» как вами воспринимается?
Нормально совершенно. Я, в основном, пишу для детей. Детский писатель – это профессия, кстати, поэтому я к этому нормально отношусь.
Отлично. Константин Сергеевич Станиславский говорил, что играть для детей нужно так же, как для взрослых, только лучше, тоньше. А как нужно писать для детей?
Эта фраза уже в каких только видах не существовала. Теперь её уже Станиславскому приписали. Вы точно читали это у Станиславского?
Да, даю слово, что это точно Станиславский.
Мне надо найти первоисточник, очень интересно. Тут недалеко есть издательство «Советский композитор», и там была фраза: «Писать для детей нужно, как для взрослых, только лучше», – а внизу приписали: «А платить меньше». Нормально я отношусь, хотя фраза довольно бессмысленная. Неважно, для кого ты пишешь. Писать надо в любом случае хорошо.
А как нужно писать для детей?
Надо писать, чтобы было интересно. Если ребёнку не интересно, то это бессмысленно. Если самому интересно, а читатель тебя не волнует, зачем ты вообще публикуешь? В этом есть большое лукавство об искусстве самодостаточном. Если бы это писалось для себя, не надо было бы тогда публиковать. А раз вы публикуете, значит, вы предполагаете, что вы что-то хотите сказать.
Но «интересно», оно необходимое, но, наверное, всё-таки недостаточно. «Интересно» – первый фундамент, без которого всё остальное рассыпется. Помимо этого же ещё что-то должно быть?
А что ещё должно быть? Интересно может быть по-разному. Интересно узнать, что думают другие люди. Желательно, чтобы это было весело. Но весело – это тоже интересно. И совсем не обязательно, что детская литература должна быть только весёлой. Хотя витамин Ю должен присутствовать. Если ты ребенка сразу начнёшь грузить большими проблемами, размышлениями о смерти – это не очень правильно. В детстве закладывается элементарный оптимизм. И детская литература должна быть оптимистичной. Я не буду покушаться на взрослую, которая тоже должна быть с катарсисом, которого у современной взрослой литературы ни фига нет.
Как я рад, что вы это сказали!
Я её не читаю, потому что тошнит меня. Литература должна добавлять то, чего в жизни нету вообще. Если в жизни всё сладко, то хочется подбавить в это блюдо немножко горечи. А когда и так людям жить достаточно проблемно, вы ещё туда их грузите – это против божественных античных правил.
Слушайте, я так рад, что вы сказали про катарсис, потому что это моя главная претензия и к современному кино, и к современной литературе, что про него забыли. Даже нет попытки туда зайти.
А без катарсиса настоящее искусство бессмысленно просто.
Вы начали писать для детей в советское время, на излёте, уже перестройка была.
В начале 80-х.
То есть еще до начала перестройки. Как вы вообще вспоминаете то время? Почему пошли именно в детскую литературу? Как вы осознали, что вы детский писатель, а не взрослый?
Нет в истории, по-моему, такого человека, который сразу начал писать для детей. Потому что в юношеском возрасте все пишут о взрослых проблемах – «она меня не любит», «я не хочу жить», «как всё бессмысленно», «эти взрослые идиоты». В том возрасте, когда начинают писать стихи, для детей не пишут. Я тоже был вполне лирический поэт, с философскими идеями. И я считал, что лирический поэт должен страдать. И это шло поперёк моей естественной шерсти. После первого института, после армии я поступил на филфак, и случайно мне попалась книжка Даниила Хармса детская. И я прочёл Хармса и обалдел от очень простой мысли, что стихи можно писать и получать удовольствие. И вот эта простая мысль, Хармс сотворил со мной чудо.
В одном интервью вы сказали: «Даже у очень успешных писателей бывают сомнения в правильности избранного пути». У вас были сомнения?
Нет. Иногда усталость бывает. Думаешь, уже всё, что ты мог, сделал. Это бывает, но это не в избранности пути. Я выбрал лучший из всех возможных путей. Я считаю, что просто мне повезло, что я попал в чудесную страну, которая называется «Детская литература».
Я зачитаю нашим зрителям список ваших работ. Вы работали дворником, сторожем, барабанщиком в ресторане, машинистом сцены в Театре Сатиры, охранником на железной дороге, уборщиком на пляже, посудомойщиком. Какая работа была самая лёгкая?
Самая лёгкая была работа дворника, потому что писатель – это человек, который всё время думает. Если ты думаешь над микросхемой, ты уже не можешь думать о рифмах. А когда ты метешь двор, ты работаешь лопатой, голова у тебя свободна. Писатели особо спортом не занимаются. А тут ты выходишь, чувствуешь себя здоровым, у тебя правильный распорядок дня, в 6 утра должен встать. Самая легкая и лучшая работа – это дворник. Самая тяжёлая работа у меня была в журнале «Пионер». Потому что там надо было голову ломать, причём над вещами, над которыми, будь свободным художником, ты бы не стал. А самое странное – уборщик пляжа.
А когда уже вы смогли жить исключительно своим творчеством, интеллектуальным трудом?
Довольно рано. У меня уже было двое детей, я работал на железной дороге. И вдруг в 87-м году появилось первое независимое детское издание «Трамвай №Мы», из которого потом вырос известный журнал «Трамвай». Я там в уже стал зарабатывать. И в «Крестьянке» стихи печатали, в «Крокодиле», и в «Мурзилке», в «Веселых картинках». И я пришёл домой и сказал, что я больше на работу ходить не хочу, я и так обеспечу семью. Моя мама ахнула и сказала: «У тебя же двое детей. Как же ты?» Я говорю: «Мам, ну если я решил...»
А супруга что сказала?
Супруга у меня правильная. Она сказала: «Если ты так считаешь, так оно и будет». Потом были всякие приключения, приходилось пляжами подрабатывать и посудомоями. Но я ни разу не жалел, потому что ты свободный человек.
Вы как-то сказали в интервью: «Я пишу для себя маленького». И сколько вам, маленькому, лет, для которого вы пишете? Или это варьируется?
Варьируется. Можно специально писать для четырёх-пятилетних, но я для сознательного маленького, который уже много чего понимает. Думаю, для второклассника-третьеклассника. Младший школьный возраст – это когда я запоем читал все приключенческие книжки. Я думаю, что 8-9 лет – это мой возраст.
А каким вы были ребёнком? Послушным? Хулиганистым?
Послушным. Я даже не знаю, отчего я был послушным. Но у меня хорошие папа и мама были. Они меня не насиловали. У меня чувства протеста не было.
А кем вы мечтали стать в детстве? Была мечта сформированная?
Они настолько были абстрактные! Меня завораживал весь большой мир. Мальчишки в достаточной степени по-мужски романтичны. И поэтому я читал «Пятнадцатилетний капитан», «Том Сойер» и «Гекльберри Финн» – это все экзотика, поэтому я абстрактно мыслил, чтобы куда-нибудь поездить, попасть в приключения. То есть нормальный мальчик. Первым делом я понял, чего я не хочу. Я понял, что я не хочу быть ни инженером, ни физиком, ни химиком, ни математиком. Я мог это осваивать и даже учился, но я понял, что мои мозги поперёк стоят, что это не моё.
Оттуда ушли, наверное, в армию с радостью.
С радостью! Армия – это было счастье. Я себя почувствовал нормальным человеком.
А кем родители ваши были?
Папа был механик. Он работал на хороших предприятиях. Он и токарь, и мастер на все руки. А мама была сначала учителем, потом завучем, потом директором школы. Я из семьи педагога.
Вы уже называли «Пятнадцатилетний капитан», Фенимора Купера. На каких книгах вообще вы воспитывались?
На этих книжках и воспитывался. И на «Двух капитанах» воспитывался. Это некая мужская стать. Такие книги воспитывают мужчин. А теперь мы не знаем, что. У нас общечеловеческое всё. Мужского мало.
Есть такой момент. Важно ли для детского писатели сохранить в себе внутреннего ребёнка? Как-то вы себя культивируете?
Вопрос сохранения ребёнка понятный, но странный, потому что внутренний ребёнок никуда не уходит. И сейчас, если глубоко копнуть любого человека, это ребёнок. Ребёнок не остаётся у очень редких людей. Что такое ребёнок? Ребёнок – это существо защищённое, поэтому способное к игре, к счастью, которое не загружено обязанностями. Если жизнь у человека не слишком страшна была, он не прошёл зону и что-то страшное, то в 99% людей ребёнок остаётся. Тот, в ком убит ребёнок, – это страшные люди. Тут же не вопрос, что во мне сохранён ребёнок, поэтому я пишу. Я вполне взрослый человек, но я себе могу позволить играть. Но мы все любим играть. Кто в карты, кто в домино, кто на бирже, кто на скачках – все же играются. Просто есть игры, которые мне симпатичны, есть игры, которые нет.
Есть ощущение, что в современной подростковой литературе есть такое преобладание больных, третируемых героев. Есть ли у вас такое ощущение?
Так называемой подростковой литературы на самом деле не существует. Это моё глубокое принципиальное убеждение, ощущение. Мы знаем, чего хочет взрослый, чего хочет ребенок, но никто не знает, чего хочет подросток. Они сами не знают, что они хотят. Там энергетики много, мозги уходят в этот момент. А писать для безмозглых людей – это немножечко странное занятие. Подростковый возраст – это вообще не время для чтения. В подростковом возрасте литература уходит на второй план. Меньше всего их волнуют книжки. Им надо скакать, тусовку, музыку, группу послушать. Я читал, когда был подростком, но я всё-таки писатель, я всё-таки специфический человек. И что такое подростковая литература, я не понимаю. Особенно не понимаю подростковую поэзию.
Да, это уже совсем сложно.
К сожалению, в моём подростковом возрасте много чего не было. У Гумилёва, настоящая мужская, правильная мальчиковая поэзия. Я его прочёл, уже когда мне было уже лет 18-19. А мне бы его в 14 почитать. Девчонкам зачем? У вас есть Ахматова, есть взрослые писатели, которые пишут о том же самом. Что такое подростковый поэт? Детский как бы странно. Я, может быть, чересчур радикально высказываю своё ощущение…
Убедительно. А отсутствие положительного героя? Вы сегодня называли «Пятнадцатилетний капитан», «Тимур его команда», «Два капитана». Был герой, которому хотелось подражать, равняться. Сейчас такое ощущение, что такого героя не хватает.
Он расплылся. Я думаю, что мы вернёмся к хорошему или плохому советскому опыту, потому что при советской власти было и хорошее, и плохое. Но вернуть идеал настоящего человека, который внимателен к своей семье, который может заступиться за слабого, который защитник своей страны, а не бежит, его мама под юбку прячет. Я не знаю, как дальше будет, если вообще всё это не закончится третьей мировой. Но мне кажется, маятник качнулся в другую сторону.
А ощущение упрощения, как будто над писателем подспудно где-то «дети этого не поймут». Тут вопрос вот в чём: всё-таки писатель ведёт за собой читателя или идёт на поводу у читателя?
Писатель должен вести за собой читателя, не выкручивая ему полностью мозги. Человек, как и наша страна, как мир, – довольно большая система. Нельзя сразу сказать, что «вы шли не туда, развернулись и пошли в обратную сторону». Мне кажется, это надо делать аккуратно. Сочувствие к читателю, сочувствие к своему соседу – это главное. Но бережно и нежно писатель должен вести, иначе смысла нету. Вся литература идеологична. Неидеологичной литературы не бывает, потому что, если тебе нечего сказать другим, то что ты? Кто ты? А если ты что-то хочешь сказать, значит, у тебя есть своя идеология. Все великие русские писатели были идеологисты.
Но при этом все писатели боятся как огня назидательности.
Мы с чего начали наш разговор? Что должно быть интересно, а назидательность неинтересна. Кстати, Александр Сергеевич этим не страдал. Старик Толстой – да. У него не только назидательно, но и идеологично насквозь. А назидательность – это такая штука. Это вопрос приправы.
Но воспитательная роль у литературы существует?
Безусловно. Если у меня есть дети, то даже если я их не воспитываю, то они видят мой пример. Я жил – они на это смотрели. Они видели, как живут мои друзья, которые к нам приходят в гости. Это воспитывает, а не то, что ты сказал, поэтому воспитание нельзя выделить в отдельную категорию по крайней мере в писательском деле. Оно внутри, прошито уже в этой программе.
Просто часто сейчас говорят: «Какая воспитательная роль? Искусство никому ничего не должно. И вообще оно живёт своей жизнью».
Искусство вообще никому ничего не должно. Но прежде всего у искусства есть авторы. Поэтому идеологично или неидеологино – пустой спор вокруг очевидных вещей.
У детского писателя, да и вообще у писателя, есть путь. Реализм и идеализм: что важнее для детской литературы?
Я думаю, что не должно быть «либо это, либо это». Должно быть и то, и то. Всё по возрасту, понимаете. В своё время мы с Эдуардом Николаевичем Успенским написали книжку, которая называлась «Жуткий фольклор советских детей». Если эту книжку читать в 4 года, ребёнок будет рыдать, потому что он испугается настолько, что заикой может стать. А в 12 лет уже поздно. Они уже придумывают пародии на страшилки. И у взрослых же любимый жанр – страшилка. Витамин страха человеку необходим, когда он в кроличьем мире прекрасном с кофе, и вдруг приходит страшный человек. Ясно, что сначала больше у ребенка защиты, потом защита ослабевает. Поэтому для маленьких детей не нужно ужасов войны. Всё должно быть постепенно, поэтому это вопрос крайностей. Я думаю, что и реалистическая литература важна. Хотя всё равно это тоже сказки.
Сейчас очень модное слово «травма». Раньше я воспринимал своё детство как счастливое время, хотя там и беды были. Сейчас постоянно описание детства, как нескончаемого травмирующего опыта. И более того, это переносится на литературу. Например, многие мамы своим детям говорят не читать «Муму», потому что собачку топят. Более того, я встретил людей, которые говорили, что «Белый Бим Чёрное ухо» был такой травмой в детстве, что я никогда своим детям не дам ни читать, ни смотреть этот фильм. Я их от этой травмы сберегу. А если без таких книг?
Это вопрос об инфантилизации. Эти родители очень неправильно делают. В чатах на меня уж по каким поводам ни наезжали.
Плох тот писатель, на которого не наезжают.
И феминистки за стихи на меня наезжали, и клубы мамочек, что «у Усачёва сплошная жестокость». У меня было где-то в «Математике»: «Жил пират по кличке Джон. / Был в бою ужасен он. / Пуля в глаз один попала: / Сколько глаз у Джона стало?» Если дать им волю, они запретят всё. Тогда нужно начинать с Барто: «Уронили мишку на пол, / Оторвали мишке лапу». Всё, Барто мы не читаем. А что вы будете читать? Я не знаю, чем эти люди занимаются. У них было прямо такое несчастное детство? У меня было счастливое детство. Детство не безоблачное, там свои страдания. Естественно, у ребёнка страдания, как у любого человека, но вы их не накручивайте. Вы не говорите, что вся жизнь – это страдания. И не говорите, что жизнь вообще, как у Будды. Всё вопрос меры.
Мне кажется, вы сегодня затронули уже вопрос катарсиса. Но как раз через эти слёзы, через эту боль, которую мы переживаем в том же «Белый Бим Чёрное ухо». Я помню, для меня тоже это была тяжёлая вещь, и я плакал. Но я эти слёзы ни за что никому не отдам. Я рад, что они у меня были в правильном возрасте.
Одно из главных качеств, которое определяет человека, его существование в мире - это сочувствие. И литература чем хороша? Ты переживаешь за героя, ты ему сочувствуешь. Если у тебя этого нету, ты не будешь сочувствовать ни своему соседу по парте, никому, потому что в тебе этого нету. Поэтому безоблачная литература в три, в четыре года – это нормально. Но потом и сам ребёнок взрослеет. Всякая тяжесть – по силам.
А в чём феномен «Гарри Поттера»? И вообще «Гарри Поттер» – это кость в горле детских писателей или нет?
Нет. Спасибо любой книге, благодаря которой дети начали читать. Сегодня они прочли «Гарри Поттера», хорош он или плох, а завтра они ещё будут читать. Я считаю, что «Гарри Поттер» – очень хорошая книга. Чем она популярна? Тем же самым, что там очень чёткий социальный посыл. Гениально придумано. Потому что живёт ребёночек в не самой благополучной семье, в не самом благополучном районе и месте. Мы это можем взять где-то в Англии, а можем найти ребёночка где-нибудь в какому-нибудь Мухосидельске. И он никакой, и он понимает, что не может себе купить дорогие кроссовки, он не самый сильный. А тут тебе дают потрясающую модель. Ты был никем, а оказывается, в тебе заложено. Это чудесно. И каждый ребенок читает, и он на себя это перекладывает. Значит, в его жизни тоже что-то такое может случиться. Хорошая книжка. Она учит дружбе. И самое важное, она даёт ощущение чуда, чего нам всем не хватает.
Одна из самых ваших известных героинь – собачка Соня. И я у себя в соцсетях перед интервью всегда пишу, что буду у кого-то брать интервью, и подписчики что-то задают. Ольга Раух спрашивает: «Как он придумал умную собачку Соню? Это наш любимый персонаж», – пишет Ольга. И где-то вы писали, что был прототип у собачки Сони.
Да, это наша собака. Я не предполагал и не думал, что я героиню напишу. Я просто испытывал к ней некую нежность. Жена лежала на сохранении, я остался один с собакой. Успенский мне в своё время умную вещь сказал: «Андрей, на стихах не проживёшь. Учись писать прозу». Это мы потом уже думаем, как создать героя. Когда человеку хочется что-то сказать, он не думает, будет ли это популярно. Я тогда написал эту книжку. Мультфильм вышел, она стала очень популярной, и меня уж все издательства: «Напишите продолжение». Во мне это 20 лет не просыпалось. Потом зацепилось немножко, и я написал «Знаменитую собачку Соню», потом «Азбуку Сони», «Дневник умной собачки Сони». И дальше я расстраиваю своих читателей, когда говорю, что продолжения не будет. Я всё, что хотел про неё сказать, сказал.
Ну Конан Дойль тоже так говорил, а потом воскресил Шерлока Холмса.
Можно остаться сидеть одну и ту же книжку писать. Как правило, все продолжения хуже первоисточника. Всё, что пишется на истощение материала, бессмысленно. Но мне умные люди сказали и не лгущие, что вторая книжка не хуже была, чем первая. Это очень важно.
«Всё про Дедморозовку» как создавалась? И есть конкретный вопрос. Виктория Грекова: «Привет ему, вам от двух моих младших. Дочь, 8 лет, интересуется, почему Дед Мороз из Дедморозовки спокойно общается с людьми? Он же должен скрываться».
Он не так много с людьми общается. Если она внимательно читала книжку, там Дед Мороз общается только с двумя людьми. С лесником, который живёт в заповедном лесу, – это Петрович, и Петровна. У него хватает своих волшебных дел, нет, он с людьми там не общается.
Только просветленный лесник смог увидеть Деда Мороза.
Я написал в своё время одну книжку, но я понимал, что вторую легко. И когда уже понял, что на исходе, а читатели пристают «напишите продолжение», я понял, что надо как-то покончить. Я сказал, что пишу последнюю книгу, и больше снеговиков не будет. И я нашел, как мне кажется, правильный катарсисный способ. Просто Дед Мороз совершил самое великое волшебство – он превратил их в обычных детей. Правда теперь: «А вы про детей напишите, которые бывшие снеговики».
Вы уже не раз сегодня произносили имя Эдуарда Успенского. Как вы с ним познакомились? Как вам с ним работалось? Говорят, тяжёлый характер был у него.
Есть люди, которые со всеми хорошо общаются, есть мизантропы. Эдуард Николаевич действительно великий человек был, но не ангел, безусловно. С кем-то он был очень демократичный человек. У него не было, что «я тут великий писатель, а вы тут все никто». Он запросто дружил с кузнецами, с механиками машины. Он был любопытен к людям, в достаточной мере эгоистичен. Но он не был тяжёлым человеком, старость нас всех не украшает. Но по молодости, как только он где-то появлялся, – это смех, это радость. Он никогда специально людей не оскорблял. В нём не было снобизма ни писательского, ни человеческого. Благодаря ему я очень многих вещей достиг. Это был человек фантастический, моторный. На мой взгляд, последние его вещи стали не сильно критичны, но в этом виновата немножечко, я так думаю, советская власть, потому что она в нём выработала бойца, и он привык воевать. С той стороны зло, издатели, редактор: «Я должен всех победить». Поэтому, когда всё это рухнуло... И мне кажется, что последние вещи его слабее. Но то, что он сделал для нашей культуры своим первым двадцатилетием – это революция.
А как с ним работалось? Вы много работаете в соавторстве.
Страшилки мы же не вместе писали. Он мне дал большой мешок писем и сказал: «Работай». Основную работу сделал я. Но написать смешные комментарии – его идея. Он их писал. С ним вместе писать мы пробовали пару раз. Не получалось. Очень сложно садиться с человеком и писать, потому что у всех разный характер. Это редчайшее, иначе бы все были...
Все бы были Ильфами и Петровыми.
Сценарии мы писали. Мы года три делали новогодние представления для московской мэрии. Что придумывается, оно придумывается. А сцену каждый писал. Вы пишете здесь, я пишу там. Это не было, как у Ильфа и Петрова, что один лежит на диване, а второй сидит за машинкой печатной. Я тоже специфический человек. Если с другими авторами работаю, бывает, мне не нравится. Но он жёстким в этом плане не был. В этих страшилках у меня есть примечание, что чёрная рука, чёрные машины со времён 37-го года, когда люди исчезали, на что Успенский написал: «Один из соавторов, а именно Успенский, не согласен с этой точкой зрения, но из уважения…». Изящество в этом было безусловно. То есть не было: «Как я сказал, так и будет». Этого в отношениях с ним не было, в творчестве, однозначно.
В вашей биографии есть удивительная страница. Это мюзикл «Тодд», где вы писали либретто. Для тех, кто не знает, это мюзикл группы «Король и Шут». Как вас туда занесло? Как вам работалось? И вообще, Михаил Горшенёв не на сцене, а в жизни? Что был за человек? Какие у вас о нём остались впечатления?
Занесло меня туда случайно. У меня есть соавтор, прекрасный драматург Михаил Бартенев. И у нас в Молодёжном театре, что на Театральной площади, ставили мюзикл «Алые паруса» с Максимом Дунаевским. И мы познакомились с людьми из этого театра. И один из них был фанатом «Короля и Шута». И однажды мы с Мишей Бартеневым с ним встретились и он говорит: «А не хотели ли бы вы написать для “Короля и Шута” такую историю?» Мы с Мишей переглянулись, потому что сама эта история бредовая совершенно. Я всё время хихикал «Ели мясо мужики» или вурдалаки какие-то – детский сад.
История такая, если зрители не знают, Суинни Тодд – тот самый демон-парикмахер с Флит-стрит, который убивает всех подряд.
Перерезает горло своим жертвам и потом делает пирожки. Кстати, запустили эту мульку англичане, естественно. Приблизительно в 1850 году первое упоминание об этом Тодде. Потом уже и фильм был.
Тима Бартона, да.
Мы сначала обалдели, потому что группа «Король шут»… Я всё-таки на другой музыке воспитан. А потом подумали, почему бы нам не порезвиться с таким материалом. Мы согласились, предполагая, что постебаемся. И потом приехал Мишка Горшенев. Не нужно рассказывать, как выглядел Горшенев. И Миша косноязычный был фантастически. Думаю: «И для этого мы будем работать?» Оказался удивительно тонким, нежным, духовным человеком. Когда мы стали разговаривать: «Миша, что вы любите? Что вы читаете? Вы же не только песни поёте». Когда он произнёс, что у него любимая книга «Вино из одуванчиков» Брэдбери, мы просто улетели. Он сам по себе был очень трепетным человеком. Там же и его брат писал, «Кукрыниксы», Алексей Горшенёв. Они отличные мелодисты. Михаил Бартенев замечательные тексты стихотворные пишет. Умные, неидиотские тексты и хорошая музыка. Иногда мы давали стихи, и он писал мелодии. Мы иногда в рыбу вписывали. И когда мы послушали этот материал, думаем: «Ого-го!» А когда пошла премьера, меня самого захватило, как если бы мне было бы лет 16. Когда подростки узнают, что я автор, у них особый респект. Есть не только собачка Соня, но для этого возраста мы тоже что-то сделали. Хорошая странная история случилась.
А долго шёл мюзикл?
А он до сих пор идёт. Он играется в Питере, в Москве. И сама группа, которая теперь называется «Северный флот» – это тот же «Король и Шут». Они работают с этой программой, возят её по стране. И везде очень хорошие отзывы, и залы полные.
Сериал вышел недавно про «Король и Шут». Не смотрели?
Я не успел посмотреть. Хочу посмотреть, потому что мнения очень разные. Но Миша хороший был. Да и музыканты ребята очень живые, несмотря на все эти устрашения, панк-рок. Умные, образованные люди.
Я вот сейчас вас слушаю, нет желания написать взрослую книгу? Может быть, книгу мемуаров, рассказать истории про Успенского, ещё про каких-то людей.
Нету совершенно чётко, потому что я этого не умею делать. Я очень трудно пишу прозу. Стихи у меня легче идут. Если я в день страницу написал, это уже счастье. Я больше всё-таки придумщик. Есть люди, внимательные к деталям. Я внимателен к мыслям, к чувствам. Того, что очень важно для настоящего прозаика, который описывает, как Толстой или как Гоголь. Этого у меня нет, поэтому это для меня было слишком и не имеет смысла.
Чем вы порадовали в последнее время своих читателей?
Книжка с провокационным названием «Спасти радугу». Она до какой-то степени провокационна, потому что все страсти вокруг ЛГБТ дошли уже до маразма. И мне захотелось защитить, спасти нашу радугу, которая всё-таки сверху.
Книгу пока не запретили?
Четыре крупнейших издательства отказались московские. Но у меня есть друзья в Магадане, магаданское издательство «Охотник».
Если что, уедете к друзьям за эту книжку.
Да, они сказали: «Дальше Магадана не сошлют», – и опубликовали. Там три богатыря, есть настоящая радуга, есть фальшивая. Мы ее написали с моим соавтором Мишей Макиенко. Это уже вторая книжка, которую мы вместе написали, а до этого у нас было «Спасти Деда Мороза». Теперь мы спасаем радугу.
Кстати сказать, пусть тогда запрещают Библию, потому что Ной, выйдя из ковчега, увидел радугу, которую Господь послал.
Да. Книжку «Великий могучий русский язык» переиздают. Это идиоматические обороты. По ней учителя многие занимаются. Сейчас ещё одну книжку по русскому языку пишу, уже с правилами. Я придумаю примеры, чтобы дети легче запоминали, как пишутся различные слова, как выстроить грамотное письмо.
Ну и заключительный последний вопрос. Нас смотрят люди, которые сами пишут что-то. Какой бы совет вы дали начинающим детским авторам?
Занимайтесь физической культурой, потому что детский писатель должен жить долго, писать много. Каждый день часов по 10 желательно. Как говорил Михаил Светлов: «Стихи во вторую смену не пишут», поэтому, если вы уж занялись этим серьёзным делом, надо отдаваться ему полностью, целиком. Даже если у вас ничего не получается. Выходят иногда книжки, видно, что человек ну… Я говорю: «Это останется памятью для вашей семьи». Это может быть не для всего человечества, но по крайней мере ваши дети будут читать это вашим внукам. Писатель – довольно сволочная профессия, если быть профессионалом, довольно сложная. Хорошо быть успешным писателем. А если ты пишешь много, а у тебя книжка в год выходит в лучшем случае, а то и раз в 3 года, жить этим нельзя. Откуда взять силы? Откуда взять деньги? Это трудная профессия, поэтому подумайте. Если бы у меня не было этого зуда дурацкого, я с большим удовольствием читал бы чужие книжки. Что я тут мучаюсь вообще? Столько прекрасных книг!
Спасибо большое. Андрей Алексеевич Усачёв был у нас на Первом литературном телевидении.
Здравствуйте, дорогие друзья. Сегодня у нас в гостях детский писатель, поэт и драматург, сценарист и радиоведущий, автор более 100 книг – а если прибавить ещё и переиздания, то, на самом деле, автор более 330 книг – Андрей Усачёв. Спасибо, что пришли к нам. Скажите, а добавление «детский писатель» как вами воспринимается?
Нормально совершенно. Я, в основном, пишу для детей. Детский писатель – это профессия, кстати, поэтому я к этому нормально отношусь.
Отлично. Константин Сергеевич Станиславский говорил, что играть для детей нужно так же, как для взрослых, только лучше, тоньше. А как нужно писать для детей?
Эта фраза уже в каких только видах не существовала. Теперь её уже Станиславскому приписали. Вы точно читали это у Станиславского?
Да, даю слово, что это точно Станиславский.
Мне надо найти первоисточник, очень интересно. Тут недалеко есть издательство «Советский композитор», и там была фраза: «Писать для детей нужно, как для взрослых, только лучше», – а внизу приписали: «А платить меньше». Нормально я отношусь, хотя фраза довольно бессмысленная. Неважно, для кого ты пишешь. Писать надо в любом случае хорошо.
А как нужно писать для детей?
Надо писать, чтобы было интересно. Если ребёнку не интересно, то это бессмысленно. Если самому интересно, а читатель тебя не волнует, зачем ты вообще публикуешь? В этом есть большое лукавство об искусстве самодостаточном. Если бы это писалось для себя, не надо было бы тогда публиковать. А раз вы публикуете, значит, вы предполагаете, что вы что-то хотите сказать.
Но «интересно», оно необходимое, но, наверное, всё-таки недостаточно. «Интересно» – первый фундамент, без которого всё остальное рассыпется. Помимо этого же ещё что-то должно быть?
А что ещё должно быть? Интересно может быть по-разному. Интересно узнать, что думают другие люди. Желательно, чтобы это было весело. Но весело – это тоже интересно. И совсем не обязательно, что детская литература должна быть только весёлой. Хотя витамин Ю должен присутствовать. Если ты ребенка сразу начнёшь грузить большими проблемами, размышлениями о смерти – это не очень правильно. В детстве закладывается элементарный оптимизм. И детская литература должна быть оптимистичной. Я не буду покушаться на взрослую, которая тоже должна быть с катарсисом, которого у современной взрослой литературы ни фига нет.
Как я рад, что вы это сказали!
Я её не читаю, потому что тошнит меня. Литература должна добавлять то, чего в жизни нету вообще. Если в жизни всё сладко, то хочется подбавить в это блюдо немножко горечи. А когда и так людям жить достаточно проблемно, вы ещё туда их грузите – это против божественных античных правил.
Слушайте, я так рад, что вы сказали про катарсис, потому что это моя главная претензия и к современному кино, и к современной литературе, что про него забыли. Даже нет попытки туда зайти.
А без катарсиса настоящее искусство бессмысленно просто.
Вы начали писать для детей в советское время, на излёте, уже перестройка была.
В начале 80-х.
То есть еще до начала перестройки. Как вы вообще вспоминаете то время? Почему пошли именно в детскую литературу? Как вы осознали, что вы детский писатель, а не взрослый?
Нет в истории, по-моему, такого человека, который сразу начал писать для детей. Потому что в юношеском возрасте все пишут о взрослых проблемах – «она меня не любит», «я не хочу жить», «как всё бессмысленно», «эти взрослые идиоты». В том возрасте, когда начинают писать стихи, для детей не пишут. Я тоже был вполне лирический поэт, с философскими идеями. И я считал, что лирический поэт должен страдать. И это шло поперёк моей естественной шерсти. После первого института, после армии я поступил на филфак, и случайно мне попалась книжка Даниила Хармса детская. И я прочёл Хармса и обалдел от очень простой мысли, что стихи можно писать и получать удовольствие. И вот эта простая мысль, Хармс сотворил со мной чудо.
В одном интервью вы сказали: «Даже у очень успешных писателей бывают сомнения в правильности избранного пути». У вас были сомнения?
Нет. Иногда усталость бывает. Думаешь, уже всё, что ты мог, сделал. Это бывает, но это не в избранности пути. Я выбрал лучший из всех возможных путей. Я считаю, что просто мне повезло, что я попал в чудесную страну, которая называется «Детская литература».
Я зачитаю нашим зрителям список ваших работ. Вы работали дворником, сторожем, барабанщиком в ресторане, машинистом сцены в Театре Сатиры, охранником на железной дороге, уборщиком на пляже, посудомойщиком. Какая работа была самая лёгкая?
Самая лёгкая была работа дворника, потому что писатель – это человек, который всё время думает. Если ты думаешь над микросхемой, ты уже не можешь думать о рифмах. А когда ты метешь двор, ты работаешь лопатой, голова у тебя свободна. Писатели особо спортом не занимаются. А тут ты выходишь, чувствуешь себя здоровым, у тебя правильный распорядок дня, в 6 утра должен встать. Самая легкая и лучшая работа – это дворник. Самая тяжёлая работа у меня была в журнале «Пионер». Потому что там надо было голову ломать, причём над вещами, над которыми, будь свободным художником, ты бы не стал. А самое странное – уборщик пляжа.
А когда уже вы смогли жить исключительно своим творчеством, интеллектуальным трудом?
Довольно рано. У меня уже было двое детей, я работал на железной дороге. И вдруг в 87-м году появилось первое независимое детское издание «Трамвай №Мы», из которого потом вырос известный журнал «Трамвай». Я там в уже стал зарабатывать. И в «Крестьянке» стихи печатали, в «Крокодиле», и в «Мурзилке», в «Веселых картинках». И я пришёл домой и сказал, что я больше на работу ходить не хочу, я и так обеспечу семью. Моя мама ахнула и сказала: «У тебя же двое детей. Как же ты?» Я говорю: «Мам, ну если я решил...»
А супруга что сказала?
Супруга у меня правильная. Она сказала: «Если ты так считаешь, так оно и будет». Потом были всякие приключения, приходилось пляжами подрабатывать и посудомоями. Но я ни разу не жалел, потому что ты свободный человек.
Вы как-то сказали в интервью: «Я пишу для себя маленького». И сколько вам, маленькому, лет, для которого вы пишете? Или это варьируется?
Варьируется. Можно специально писать для четырёх-пятилетних, но я для сознательного маленького, который уже много чего понимает. Думаю, для второклассника-третьеклассника. Младший школьный возраст – это когда я запоем читал все приключенческие книжки. Я думаю, что 8-9 лет – это мой возраст.
А каким вы были ребёнком? Послушным? Хулиганистым?
Послушным. Я даже не знаю, отчего я был послушным. Но у меня хорошие папа и мама были. Они меня не насиловали. У меня чувства протеста не было.
А кем вы мечтали стать в детстве? Была мечта сформированная?
Они настолько были абстрактные! Меня завораживал весь большой мир. Мальчишки в достаточной степени по-мужски романтичны. И поэтому я читал «Пятнадцатилетний капитан», «Том Сойер» и «Гекльберри Финн» – это все экзотика, поэтому я абстрактно мыслил, чтобы куда-нибудь поездить, попасть в приключения. То есть нормальный мальчик. Первым делом я понял, чего я не хочу. Я понял, что я не хочу быть ни инженером, ни физиком, ни химиком, ни математиком. Я мог это осваивать и даже учился, но я понял, что мои мозги поперёк стоят, что это не моё.
Оттуда ушли, наверное, в армию с радостью.
С радостью! Армия – это было счастье. Я себя почувствовал нормальным человеком.
А кем родители ваши были?
Папа был механик. Он работал на хороших предприятиях. Он и токарь, и мастер на все руки. А мама была сначала учителем, потом завучем, потом директором школы. Я из семьи педагога.
Вы уже называли «Пятнадцатилетний капитан», Фенимора Купера. На каких книгах вообще вы воспитывались?
На этих книжках и воспитывался. И на «Двух капитанах» воспитывался. Это некая мужская стать. Такие книги воспитывают мужчин. А теперь мы не знаем, что. У нас общечеловеческое всё. Мужского мало.
Есть такой момент. Важно ли для детского писатели сохранить в себе внутреннего ребёнка? Как-то вы себя культивируете?
Вопрос сохранения ребёнка понятный, но странный, потому что внутренний ребёнок никуда не уходит. И сейчас, если глубоко копнуть любого человека, это ребёнок. Ребёнок не остаётся у очень редких людей. Что такое ребёнок? Ребёнок – это существо защищённое, поэтому способное к игре, к счастью, которое не загружено обязанностями. Если жизнь у человека не слишком страшна была, он не прошёл зону и что-то страшное, то в 99% людей ребёнок остаётся. Тот, в ком убит ребёнок, – это страшные люди. Тут же не вопрос, что во мне сохранён ребёнок, поэтому я пишу. Я вполне взрослый человек, но я себе могу позволить играть. Но мы все любим играть. Кто в карты, кто в домино, кто на бирже, кто на скачках – все же играются. Просто есть игры, которые мне симпатичны, есть игры, которые нет.
Есть ощущение, что в современной подростковой литературе есть такое преобладание больных, третируемых героев. Есть ли у вас такое ощущение?
Так называемой подростковой литературы на самом деле не существует. Это моё глубокое принципиальное убеждение, ощущение. Мы знаем, чего хочет взрослый, чего хочет ребенок, но никто не знает, чего хочет подросток. Они сами не знают, что они хотят. Там энергетики много, мозги уходят в этот момент. А писать для безмозглых людей – это немножечко странное занятие. Подростковый возраст – это вообще не время для чтения. В подростковом возрасте литература уходит на второй план. Меньше всего их волнуют книжки. Им надо скакать, тусовку, музыку, группу послушать. Я читал, когда был подростком, но я всё-таки писатель, я всё-таки специфический человек. И что такое подростковая литература, я не понимаю. Особенно не понимаю подростковую поэзию.
Да, это уже совсем сложно.
К сожалению, в моём подростковом возрасте много чего не было. У Гумилёва, настоящая мужская, правильная мальчиковая поэзия. Я его прочёл, уже когда мне было уже лет 18-19. А мне бы его в 14 почитать. Девчонкам зачем? У вас есть Ахматова, есть взрослые писатели, которые пишут о том же самом. Что такое подростковый поэт? Детский как бы странно. Я, может быть, чересчур радикально высказываю своё ощущение…
Убедительно. А отсутствие положительного героя? Вы сегодня называли «Пятнадцатилетний капитан», «Тимур его команда», «Два капитана». Был герой, которому хотелось подражать, равняться. Сейчас такое ощущение, что такого героя не хватает.
Он расплылся. Я думаю, что мы вернёмся к хорошему или плохому советскому опыту, потому что при советской власти было и хорошее, и плохое. Но вернуть идеал настоящего человека, который внимателен к своей семье, который может заступиться за слабого, который защитник своей страны, а не бежит, его мама под юбку прячет. Я не знаю, как дальше будет, если вообще всё это не закончится третьей мировой. Но мне кажется, маятник качнулся в другую сторону.
А ощущение упрощения, как будто над писателем подспудно где-то «дети этого не поймут». Тут вопрос вот в чём: всё-таки писатель ведёт за собой читателя или идёт на поводу у читателя?
Писатель должен вести за собой читателя, не выкручивая ему полностью мозги. Человек, как и наша страна, как мир, – довольно большая система. Нельзя сразу сказать, что «вы шли не туда, развернулись и пошли в обратную сторону». Мне кажется, это надо делать аккуратно. Сочувствие к читателю, сочувствие к своему соседу – это главное. Но бережно и нежно писатель должен вести, иначе смысла нету. Вся литература идеологична. Неидеологичной литературы не бывает, потому что, если тебе нечего сказать другим, то что ты? Кто ты? А если ты что-то хочешь сказать, значит, у тебя есть своя идеология. Все великие русские писатели были идеологисты.
Но при этом все писатели боятся как огня назидательности.
Мы с чего начали наш разговор? Что должно быть интересно, а назидательность неинтересна. Кстати, Александр Сергеевич этим не страдал. Старик Толстой – да. У него не только назидательно, но и идеологично насквозь. А назидательность – это такая штука. Это вопрос приправы.
Но воспитательная роль у литературы существует?
Безусловно. Если у меня есть дети, то даже если я их не воспитываю, то они видят мой пример. Я жил – они на это смотрели. Они видели, как живут мои друзья, которые к нам приходят в гости. Это воспитывает, а не то, что ты сказал, поэтому воспитание нельзя выделить в отдельную категорию по крайней мере в писательском деле. Оно внутри, прошито уже в этой программе.
Просто часто сейчас говорят: «Какая воспитательная роль? Искусство никому ничего не должно. И вообще оно живёт своей жизнью».
Искусство вообще никому ничего не должно. Но прежде всего у искусства есть авторы. Поэтому идеологично или неидеологино – пустой спор вокруг очевидных вещей.
У детского писателя, да и вообще у писателя, есть путь. Реализм и идеализм: что важнее для детской литературы?
Я думаю, что не должно быть «либо это, либо это». Должно быть и то, и то. Всё по возрасту, понимаете. В своё время мы с Эдуардом Николаевичем Успенским написали книжку, которая называлась «Жуткий фольклор советских детей». Если эту книжку читать в 4 года, ребёнок будет рыдать, потому что он испугается настолько, что заикой может стать. А в 12 лет уже поздно. Они уже придумывают пародии на страшилки. И у взрослых же любимый жанр – страшилка. Витамин страха человеку необходим, когда он в кроличьем мире прекрасном с кофе, и вдруг приходит страшный человек. Ясно, что сначала больше у ребенка защиты, потом защита ослабевает. Поэтому для маленьких детей не нужно ужасов войны. Всё должно быть постепенно, поэтому это вопрос крайностей. Я думаю, что и реалистическая литература важна. Хотя всё равно это тоже сказки.
Сейчас очень модное слово «травма». Раньше я воспринимал своё детство как счастливое время, хотя там и беды были. Сейчас постоянно описание детства, как нескончаемого травмирующего опыта. И более того, это переносится на литературу. Например, многие мамы своим детям говорят не читать «Муму», потому что собачку топят. Более того, я встретил людей, которые говорили, что «Белый Бим Чёрное ухо» был такой травмой в детстве, что я никогда своим детям не дам ни читать, ни смотреть этот фильм. Я их от этой травмы сберегу. А если без таких книг?
Это вопрос об инфантилизации. Эти родители очень неправильно делают. В чатах на меня уж по каким поводам ни наезжали.
Плох тот писатель, на которого не наезжают.
И феминистки за стихи на меня наезжали, и клубы мамочек, что «у Усачёва сплошная жестокость». У меня было где-то в «Математике»: «Жил пират по кличке Джон. / Был в бою ужасен он. / Пуля в глаз один попала: / Сколько глаз у Джона стало?» Если дать им волю, они запретят всё. Тогда нужно начинать с Барто: «Уронили мишку на пол, / Оторвали мишке лапу». Всё, Барто мы не читаем. А что вы будете читать? Я не знаю, чем эти люди занимаются. У них было прямо такое несчастное детство? У меня было счастливое детство. Детство не безоблачное, там свои страдания. Естественно, у ребёнка страдания, как у любого человека, но вы их не накручивайте. Вы не говорите, что вся жизнь – это страдания. И не говорите, что жизнь вообще, как у Будды. Всё вопрос меры.
Мне кажется, вы сегодня затронули уже вопрос катарсиса. Но как раз через эти слёзы, через эту боль, которую мы переживаем в том же «Белый Бим Чёрное ухо». Я помню, для меня тоже это была тяжёлая вещь, и я плакал. Но я эти слёзы ни за что никому не отдам. Я рад, что они у меня были в правильном возрасте.
Одно из главных качеств, которое определяет человека, его существование в мире - это сочувствие. И литература чем хороша? Ты переживаешь за героя, ты ему сочувствуешь. Если у тебя этого нету, ты не будешь сочувствовать ни своему соседу по парте, никому, потому что в тебе этого нету. Поэтому безоблачная литература в три, в четыре года – это нормально. Но потом и сам ребёнок взрослеет. Всякая тяжесть – по силам.
А в чём феномен «Гарри Поттера»? И вообще «Гарри Поттер» – это кость в горле детских писателей или нет?
Нет. Спасибо любой книге, благодаря которой дети начали читать. Сегодня они прочли «Гарри Поттера», хорош он или плох, а завтра они ещё будут читать. Я считаю, что «Гарри Поттер» – очень хорошая книга. Чем она популярна? Тем же самым, что там очень чёткий социальный посыл. Гениально придумано. Потому что живёт ребёночек в не самой благополучной семье, в не самом благополучном районе и месте. Мы это можем взять где-то в Англии, а можем найти ребёночка где-нибудь в какому-нибудь Мухосидельске. И он никакой, и он понимает, что не может себе купить дорогие кроссовки, он не самый сильный. А тут тебе дают потрясающую модель. Ты был никем, а оказывается, в тебе заложено. Это чудесно. И каждый ребенок читает, и он на себя это перекладывает. Значит, в его жизни тоже что-то такое может случиться. Хорошая книжка. Она учит дружбе. И самое важное, она даёт ощущение чуда, чего нам всем не хватает.
Одна из самых ваших известных героинь – собачка Соня. И я у себя в соцсетях перед интервью всегда пишу, что буду у кого-то брать интервью, и подписчики что-то задают. Ольга Раух спрашивает: «Как он придумал умную собачку Соню? Это наш любимый персонаж», – пишет Ольга. И где-то вы писали, что был прототип у собачки Сони.
Да, это наша собака. Я не предполагал и не думал, что я героиню напишу. Я просто испытывал к ней некую нежность. Жена лежала на сохранении, я остался один с собакой. Успенский мне в своё время умную вещь сказал: «Андрей, на стихах не проживёшь. Учись писать прозу». Это мы потом уже думаем, как создать героя. Когда человеку хочется что-то сказать, он не думает, будет ли это популярно. Я тогда написал эту книжку. Мультфильм вышел, она стала очень популярной, и меня уж все издательства: «Напишите продолжение». Во мне это 20 лет не просыпалось. Потом зацепилось немножко, и я написал «Знаменитую собачку Соню», потом «Азбуку Сони», «Дневник умной собачки Сони». И дальше я расстраиваю своих читателей, когда говорю, что продолжения не будет. Я всё, что хотел про неё сказать, сказал.
Ну Конан Дойль тоже так говорил, а потом воскресил Шерлока Холмса.
Можно остаться сидеть одну и ту же книжку писать. Как правило, все продолжения хуже первоисточника. Всё, что пишется на истощение материала, бессмысленно. Но мне умные люди сказали и не лгущие, что вторая книжка не хуже была, чем первая. Это очень важно.
«Всё про Дедморозовку» как создавалась? И есть конкретный вопрос. Виктория Грекова: «Привет ему, вам от двух моих младших. Дочь, 8 лет, интересуется, почему Дед Мороз из Дедморозовки спокойно общается с людьми? Он же должен скрываться».
Он не так много с людьми общается. Если она внимательно читала книжку, там Дед Мороз общается только с двумя людьми. С лесником, который живёт в заповедном лесу, – это Петрович, и Петровна. У него хватает своих волшебных дел, нет, он с людьми там не общается.
Только просветленный лесник смог увидеть Деда Мороза.
Я написал в своё время одну книжку, но я понимал, что вторую легко. И когда уже понял, что на исходе, а читатели пристают «напишите продолжение», я понял, что надо как-то покончить. Я сказал, что пишу последнюю книгу, и больше снеговиков не будет. И я нашел, как мне кажется, правильный катарсисный способ. Просто Дед Мороз совершил самое великое волшебство – он превратил их в обычных детей. Правда теперь: «А вы про детей напишите, которые бывшие снеговики».
Вы уже не раз сегодня произносили имя Эдуарда Успенского. Как вы с ним познакомились? Как вам с ним работалось? Говорят, тяжёлый характер был у него.
Есть люди, которые со всеми хорошо общаются, есть мизантропы. Эдуард Николаевич действительно великий человек был, но не ангел, безусловно. С кем-то он был очень демократичный человек. У него не было, что «я тут великий писатель, а вы тут все никто». Он запросто дружил с кузнецами, с механиками машины. Он был любопытен к людям, в достаточной мере эгоистичен. Но он не был тяжёлым человеком, старость нас всех не украшает. Но по молодости, как только он где-то появлялся, – это смех, это радость. Он никогда специально людей не оскорблял. В нём не было снобизма ни писательского, ни человеческого. Благодаря ему я очень многих вещей достиг. Это был человек фантастический, моторный. На мой взгляд, последние его вещи стали не сильно критичны, но в этом виновата немножечко, я так думаю, советская власть, потому что она в нём выработала бойца, и он привык воевать. С той стороны зло, издатели, редактор: «Я должен всех победить». Поэтому, когда всё это рухнуло... И мне кажется, что последние вещи его слабее. Но то, что он сделал для нашей культуры своим первым двадцатилетием – это революция.
А как с ним работалось? Вы много работаете в соавторстве.
Страшилки мы же не вместе писали. Он мне дал большой мешок писем и сказал: «Работай». Основную работу сделал я. Но написать смешные комментарии – его идея. Он их писал. С ним вместе писать мы пробовали пару раз. Не получалось. Очень сложно садиться с человеком и писать, потому что у всех разный характер. Это редчайшее, иначе бы все были...
Все бы были Ильфами и Петровыми.
Сценарии мы писали. Мы года три делали новогодние представления для московской мэрии. Что придумывается, оно придумывается. А сцену каждый писал. Вы пишете здесь, я пишу там. Это не было, как у Ильфа и Петрова, что один лежит на диване, а второй сидит за машинкой печатной. Я тоже специфический человек. Если с другими авторами работаю, бывает, мне не нравится. Но он жёстким в этом плане не был. В этих страшилках у меня есть примечание, что чёрная рука, чёрные машины со времён 37-го года, когда люди исчезали, на что Успенский написал: «Один из соавторов, а именно Успенский, не согласен с этой точкой зрения, но из уважения…». Изящество в этом было безусловно. То есть не было: «Как я сказал, так и будет». Этого в отношениях с ним не было, в творчестве, однозначно.
В вашей биографии есть удивительная страница. Это мюзикл «Тодд», где вы писали либретто. Для тех, кто не знает, это мюзикл группы «Король и Шут». Как вас туда занесло? Как вам работалось? И вообще, Михаил Горшенёв не на сцене, а в жизни? Что был за человек? Какие у вас о нём остались впечатления?
Занесло меня туда случайно. У меня есть соавтор, прекрасный драматург Михаил Бартенев. И у нас в Молодёжном театре, что на Театральной площади, ставили мюзикл «Алые паруса» с Максимом Дунаевским. И мы познакомились с людьми из этого театра. И один из них был фанатом «Короля и Шута». И однажды мы с Мишей Бартеневым с ним встретились и он говорит: «А не хотели ли бы вы написать для “Короля и Шута” такую историю?» Мы с Мишей переглянулись, потому что сама эта история бредовая совершенно. Я всё время хихикал «Ели мясо мужики» или вурдалаки какие-то – детский сад.
История такая, если зрители не знают, Суинни Тодд – тот самый демон-парикмахер с Флит-стрит, который убивает всех подряд.
Перерезает горло своим жертвам и потом делает пирожки. Кстати, запустили эту мульку англичане, естественно. Приблизительно в 1850 году первое упоминание об этом Тодде. Потом уже и фильм был.
Тима Бартона, да.
Мы сначала обалдели, потому что группа «Король шут»… Я всё-таки на другой музыке воспитан. А потом подумали, почему бы нам не порезвиться с таким материалом. Мы согласились, предполагая, что постебаемся. И потом приехал Мишка Горшенев. Не нужно рассказывать, как выглядел Горшенев. И Миша косноязычный был фантастически. Думаю: «И для этого мы будем работать?» Оказался удивительно тонким, нежным, духовным человеком. Когда мы стали разговаривать: «Миша, что вы любите? Что вы читаете? Вы же не только песни поёте». Когда он произнёс, что у него любимая книга «Вино из одуванчиков» Брэдбери, мы просто улетели. Он сам по себе был очень трепетным человеком. Там же и его брат писал, «Кукрыниксы», Алексей Горшенёв. Они отличные мелодисты. Михаил Бартенев замечательные тексты стихотворные пишет. Умные, неидиотские тексты и хорошая музыка. Иногда мы давали стихи, и он писал мелодии. Мы иногда в рыбу вписывали. И когда мы послушали этот материал, думаем: «Ого-го!» А когда пошла премьера, меня самого захватило, как если бы мне было бы лет 16. Когда подростки узнают, что я автор, у них особый респект. Есть не только собачка Соня, но для этого возраста мы тоже что-то сделали. Хорошая странная история случилась.
А долго шёл мюзикл?
А он до сих пор идёт. Он играется в Питере, в Москве. И сама группа, которая теперь называется «Северный флот» – это тот же «Король и Шут». Они работают с этой программой, возят её по стране. И везде очень хорошие отзывы, и залы полные.
Сериал вышел недавно про «Король и Шут». Не смотрели?
Я не успел посмотреть. Хочу посмотреть, потому что мнения очень разные. Но Миша хороший был. Да и музыканты ребята очень живые, несмотря на все эти устрашения, панк-рок. Умные, образованные люди.
Я вот сейчас вас слушаю, нет желания написать взрослую книгу? Может быть, книгу мемуаров, рассказать истории про Успенского, ещё про каких-то людей.
Нету совершенно чётко, потому что я этого не умею делать. Я очень трудно пишу прозу. Стихи у меня легче идут. Если я в день страницу написал, это уже счастье. Я больше всё-таки придумщик. Есть люди, внимательные к деталям. Я внимателен к мыслям, к чувствам. Того, что очень важно для настоящего прозаика, который описывает, как Толстой или как Гоголь. Этого у меня нет, поэтому это для меня было слишком и не имеет смысла.
Чем вы порадовали в последнее время своих читателей?
Книжка с провокационным названием «Спасти радугу». Она до какой-то степени провокационна, потому что все страсти вокруг ЛГБТ дошли уже до маразма. И мне захотелось защитить, спасти нашу радугу, которая всё-таки сверху.
Книгу пока не запретили?
Четыре крупнейших издательства отказались московские. Но у меня есть друзья в Магадане, магаданское издательство «Охотник».
Если что, уедете к друзьям за эту книжку.
Да, они сказали: «Дальше Магадана не сошлют», – и опубликовали. Там три богатыря, есть настоящая радуга, есть фальшивая. Мы ее написали с моим соавтором Мишей Макиенко. Это уже вторая книжка, которую мы вместе написали, а до этого у нас было «Спасти Деда Мороза». Теперь мы спасаем радугу.
Кстати сказать, пусть тогда запрещают Библию, потому что Ной, выйдя из ковчега, увидел радугу, которую Господь послал.
Да. Книжку «Великий могучий русский язык» переиздают. Это идиоматические обороты. По ней учителя многие занимаются. Сейчас ещё одну книжку по русскому языку пишу, уже с правилами. Я придумаю примеры, чтобы дети легче запоминали, как пишутся различные слова, как выстроить грамотное письмо.
Ну и заключительный последний вопрос. Нас смотрят люди, которые сами пишут что-то. Какой бы совет вы дали начинающим детским авторам?
Занимайтесь физической культурой, потому что детский писатель должен жить долго, писать много. Каждый день часов по 10 желательно. Как говорил Михаил Светлов: «Стихи во вторую смену не пишут», поэтому, если вы уж занялись этим серьёзным делом, надо отдаваться ему полностью, целиком. Даже если у вас ничего не получается. Выходят иногда книжки, видно, что человек ну… Я говорю: «Это останется памятью для вашей семьи». Это может быть не для всего человечества, но по крайней мере ваши дети будут читать это вашим внукам. Писатель – довольно сволочная профессия, если быть профессионалом, довольно сложная. Хорошо быть успешным писателем. А если ты пишешь много, а у тебя книжка в год выходит в лучшем случае, а то и раз в 3 года, жить этим нельзя. Откуда взять силы? Откуда взять деньги? Это трудная профессия, поэтому подумайте. Если бы у меня не было этого зуда дурацкого, я с большим удовольствием читал бы чужие книжки. Что я тут мучаюсь вообще? Столько прекрасных книг!
Спасибо большое. Андрей Алексеевич Усачёв был у нас на Первом литературном телевидении.