Сегодня за окном туман,
Открою двери и растаю.
Домов верблюжий караван
Куда-то в дымке уплывает.
Дороги шум и улиц гам
Как будто тонут в хлопьях ваты,
И я плыву по облакам
И невесомый, и крылатый.
Это стихи Виктора Розова, известного советского драматурга. Написаны в 1942 году.
Еще до войны, Розов закончил театральное училище, даже был принят на службу в театр (повезло), но все равно его судьба в профессии не задалась. То ли талант небольшой, то ли просто удачи не было. Сидел без ролей, только массовка, да и с личной жизнью было никак. В общем, было от чего расстроиться.
Однажды молодой Розов пожаловался ведущей актрисе, что даже на улицах Москвы ему не везет. Так, например, он шел в театр, а к нему цыганки пристали со своим гаданием. Еле отбился.
«А вы разве не верите в гадания?» – спросила его актриса.
«Да разве в них можно верить?» – удивился Розов, который был настоящий советский человек и над всякой чушью суеверной смеялся.
«Ну а хотите я вам сама погадаю?» – спросила она.
И он от неожиданности ей протянул руку.
В доме уснули. Поет тишина
В комнате нашей детской.
Может быть, мне она только слышна,
Эта счастливая песня?
Может быть, я сочиняю её
В этой тиши весенней?
Может быть, сердце поет моё,
Полное смутным томленьем?
Нет, это ты мне поешь одна,
Голосом слышным еле,
Ты, от которой я без ума
Вот уже две недели,
Ты, от которой сейчас не сплю
На этой диванной коже,
Ты, которую я люблю...
Любишь ли ты меня тоже?
(Виктор Розов)
И возможно, сразу же об этом пожалел.
«Насколько я вижу, вы скоро умрете», – посмотрев на руку, сказала она.
«Я вижу колебания между жизнью и смертью. Но если вы выживете, то станете богатым и знаменитым, будете известны на весь мир. И проживете тогда уже очень долгую-долгую жизнь».
Молодой человек отнял назад руку и, как он сам потом вспоминал, улыбнулся.
Но всё было так, как и было предсказано. Всё сбылось. Но он еще об этом не знает. Пишет комическое двустишие:
Я сегодня чище чайки, серебристей, чем полтинник.
От ботинок и до майки бел, как будто именинник…
Ну он вообще тогда, несмотря на все профессиональные простои и любовные неурядицы, часто был счастлив. Вот, к примеру, из его воспоминаний:
«Поезд стоит на полустанке. И первое, что я увидел за окном, – ветку цветущего миндаля, а потом – яркую зелень деревьев, голубое небо и беспредельную синеву моря. Это было так сверкающе прекрасно, что мне показалось – я проснулся в другом мире. В мгновение ока – нет, я даже не успел сделать этого мгновения оком – какая-то высочайшая волна радости окатила меня с головы до ног и подняла ввысь. Я услышал голоса своих товарищей, смех. Мне сделалось милым все – и вагон, и друзья, и их смех, и это счастье за окном: цветы, небо, море. Вся моя черная хандра, вся тяжесть невзгод – все исчезло, как по взмаху волшебной палочки. Я снова сделался счастливым. Меня просто распирало счастье! И я чувство вал – это не на минуту, не на день, это уже навсегда».
И дальше:
«Такое полное и глубокое постижение жизни, ощущение, что ты сам и есть вся жизнь, часть всего мира – и часть, и целое, – бывало со мной редко, но пронизывало всего насквозь и надолго. Первый раз это случилось, когда я однажды днем шел по Гоголевскому бульвару и в меня, как в мальчика Кая из сказки Андерсена "Снежная королева", вдруг влетел осколок волшебного зеркала – только доброго волшебного зеркала. Я даже остановился, опешил. В одно мгновение я испытал невыразимое счастье всей жизни».
Он еще не знает, как близко исполнение первой части предсказания любительницы-гадалки.
Но даже страшное сообщение, что началась война, молодой Розов переживает по-своему.
«Тут бы написать: и вдруг все переменилось – началась война». Но он пишет более точную правду.
«Пожалуй, первое чувство, которое я испытал, когда услышал о начале войны, – острое любопытство, как перед ожиданием какого-то грандиозного представления: что-то теперь будет, ай как интересно! Глаза мои раскрылись шире в ожидании. Я увидел, как в первые же часы люди стали быстрее ходить по улицам, почти бегать. Возникло всеобщее возбуждение. Мы, молодежь театра, тоже были взвинчены, возбуждены. Огромной шумной и веселой компанией мы ринулись в кафе-мороженое отмечать это совершившееся, но невидимое всем нам событие. Мы хохотали, острили, дурачились и закончили "торжество" тем, что разлили в высокие металлические вазочки из-под мороженого шампанское и с криками "ура!" выпили. Назовите это мальчишеством, глупостью, идиотизмом, как хотите, но это было так. Именно это теперь меня и поражает, потому что сейчас, когда мне много лет, когда у меня семья, когда я знаю, заряд какой разрушительной силы кроется в слове "война", я бы не побежал в кафе, я бы не дурачился, не смеялся, а, обхватив голову руками, мучительно думал: как спасти детей? Но тогда эта-то необычайность – началась война! – и сделала жизнь еще более интересной и любопытной: я узнаю, что такое война. Вроде повезло».
Они играют 22 июня спектакль в Пятигорске. И вроде всё, как всегда. Актеры надевают нарядные костюмы, ведь они играют «Собаку на сене», гримируются, бутафоры «заряжают» нужный реквизит за сценой, стучат молотками рабочие сцены, в зрительном зале сверкают огромные люстры.
«Но мы полны любопытства: придет зритель в театр или не придет в этот странный и непонятный день? Всегда было набито битком. Третий звонок, постепенно гаснет свет в зале. Смотрю в щелку. Пустых мест около половины. И эти пустые стулья почему-то вселяют в душу тревогу. Первая тревога».
А вот и вторая:
«Спектакль идет как-то необычно. Те же слова, те же мизансцены. Но все вдруг обретает какую-то бессмысленность. Началась война, а тут какая-то графиня де Бельфлор занимается глупостями: можно ей любить своего секретаря Теодоро или не можно, уронит это ее графскую честь или не уронит. Ну, кому до этого дело? Началась война! Играем – и какое-то чувство стыда».
И ты приходишь, вся из света,
Моей единственной во всем,
В том платье, помнишь, из вельвета
С коротким узким рукавом.
Это опять из обрывков стихотворений, которые сам Розов едва помнит: «Я писал стихи по два, три, по пять штук в день. Они не сохранились, но вот их обрывки, уцелевшие в памяти».
Именно в холодную погоду,
В плачущий, растаявший апрель
Гляну через льющуюся воду
В узкую таинственную щель.
Когда Розов уже уйдет на фронт, то сразу же в 41-м будет сильно ранен. Шесть дней его везут во Владимир, и вроде бы он даже уже умер (по семейной легенде его доктор во Владимире отправил в морг), но в последний момент относившие тело заметили слабые признаки жизни, и молодого солдата спасли.
Потом он долго лечится, потом возглавит фронтовую бригаду, а после войны опять поступит в театр.
А уже в 1956 году Олег Ефремов поставит его пьесу «Вечно живые», ту, которую Розов написал еще в 1943 году, когда находился в отпуске после ранения в Костроме. И драматург станет знаменитым. Сперва в СССР. А потом и в мире. В 1958 году – после выхода фильма «Летят журавли» по мотивам этой же пьесы – создатели киноленты получат «Золотую пальмовую ветвь» на Каннском фестивале. А это уже настоящая мировая слава.
Умер же Розов в предсказанной глубокой старости, перевалив за девяносто один год и был похоронен на Ваганьковском кладбище. Главное, что не обманула Розова известная актриса. Всё верно нагадала.
Я рaспят на больничной койке
По воле трех слепых старух.
А за окном на белой тройке
Летит зима, теряя пух.
Кстати, о пухе. Точнее, о пухе и перьях. Еще в жизни Розова, кроме предсказательницы, золотой пальмовой ветви, семьи и работы, была утка, обыкновенная дикая утка. Может быть, последнее животное, которое видел Виктор Розов перед первой своей смертью. Потому что потом был у него в жизни тот самый первый и единственный бой, в котором он был сильно ранен и который продолжался с рассвета до темноты (остались от дивизии только он и медсестра, но и она потом умерла). А утка, наверное, выжила, от всего этого ужаса улетела.
«На Бородинском поле мы рыли, рыли, рыли огромный противотанковый ров».
А потом отбой, и бойцы сидят на берегу тихой вечерней речки, и Розов сидит: есть хочется ужасно, а паек жалкий, «аж скулили, случалось, от пустоты в желудке». И вдруг видят, бежит к ним без гимнастерки один их товарищ, что-то держит в руках.
– Смотрите! – кричит он им, как победитель. Разворачивает гимнастерку, и в ней живая дикая утка.
Солдат захлебывается от охотничьего восторга: – Вижу: сидит, прижалась за кустиком. Я рубаху снял и хоп! Есть еда! Зажарим.
«Утка была некрупная, молодая. Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас изумленными бусинками глаз... Она просто не могла понять, что это за странные милые существа ее окружают и смотрят на нее с таким восхищением... Все залюбовались красавицей. И произошло чудо, как в доброй сказке. Кто-то просто произнес:
– Отпустим...».
И отпустили.
А потом был тот страшный и единственный в жизни Розова бой.
У Семёна Гудзенко есть пронзительное о войне стихотворение.
Когда на смерть идут – поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою –
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв –
и умирает друг.
И значит – смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним
идет охота.
Будь проклят
сорок первый год –
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв –
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
(Семен Гудзенко «Перед атакой»)
Розов вспоминает:
«Потрясение было, может быть, самым сильным, какое я испытал за всю свою жизнь. Как ни стараюсь я сейчас воссоздать его в себе и снова почувствовать пережитое, не могу. Только помню. Немцы окружили нас, били изо всех видов оружия... А мы пытались куда-то прорваться из последних сил. Товарищи падали, один за другим, один за другим... Юное красивое лицо медсестры Нины было сплошь усыпано черными осколками, и она умерла через минуту, успев только сказать: “Что с моим лицом, посмотрите”. И не дождалась ответа...».
Это очень мучительное и сильное воспоминание: «Посмотрите, что с моим лицом?»
Я не знаю, что Розов ответил этой медсестре, какого ответа она не дождалась. Но я понимаю, почему он не мог об этом забыть.
Но если уже забыть о писателе и драматурге, о его погибшей, почти незнакомой ему медсестре (мы помним, что она сказала ему «посмотрите», даже в смерти осталась на вы) и даже об утке, то вообще интересно, что именно люди, знающие, что умирают, хотят услышать от нас?
У Павла Когана есть такое же сильное стихотворение, как и у Гудзенко. Удивительно, но оно написано до войны, в 1936 – стихи Когана, написанные во время войны, не сохранились.
Мы кончены. Мы отступили.
Пересчитаем раны и трофеи.
Мы пили водку, пили «ерофеич»,
Но настоящего вина не пили.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел – на выгребные ямы!
А век командовал: «В шеренгу по два!»
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла наверх. И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.
Но камень бил, но резала осока,
Но злобою на нас несло из окон
И горечью нас обжигала песня.
Мы кончены. Мы понимаем сами,
Потомки викингов, преемники пиратов:
Честнейшие – мы были подлецами,
Смелейшие – мы были ренегаты.
Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идет высоким трактом.
Я говорю: «Да здравствует история!» –
И головою падаю под трактор.
(Павел Коган «Монолог»)
Какие трудные судьбы, какие мощные строчки.
Открою двери и растаю.
Домов верблюжий караван
Куда-то в дымке уплывает.
Дороги шум и улиц гам
Как будто тонут в хлопьях ваты,
И я плыву по облакам
И невесомый, и крылатый.
Это стихи Виктора Розова, известного советского драматурга. Написаны в 1942 году.
Еще до войны, Розов закончил театральное училище, даже был принят на службу в театр (повезло), но все равно его судьба в профессии не задалась. То ли талант небольшой, то ли просто удачи не было. Сидел без ролей, только массовка, да и с личной жизнью было никак. В общем, было от чего расстроиться.
Однажды молодой Розов пожаловался ведущей актрисе, что даже на улицах Москвы ему не везет. Так, например, он шел в театр, а к нему цыганки пристали со своим гаданием. Еле отбился.
«А вы разве не верите в гадания?» – спросила его актриса.
«Да разве в них можно верить?» – удивился Розов, который был настоящий советский человек и над всякой чушью суеверной смеялся.
«Ну а хотите я вам сама погадаю?» – спросила она.
И он от неожиданности ей протянул руку.
В доме уснули. Поет тишина
В комнате нашей детской.
Может быть, мне она только слышна,
Эта счастливая песня?
Может быть, я сочиняю её
В этой тиши весенней?
Может быть, сердце поет моё,
Полное смутным томленьем?
Нет, это ты мне поешь одна,
Голосом слышным еле,
Ты, от которой я без ума
Вот уже две недели,
Ты, от которой сейчас не сплю
На этой диванной коже,
Ты, которую я люблю...
Любишь ли ты меня тоже?
(Виктор Розов)
И возможно, сразу же об этом пожалел.
«Насколько я вижу, вы скоро умрете», – посмотрев на руку, сказала она.
«Я вижу колебания между жизнью и смертью. Но если вы выживете, то станете богатым и знаменитым, будете известны на весь мир. И проживете тогда уже очень долгую-долгую жизнь».
Молодой человек отнял назад руку и, как он сам потом вспоминал, улыбнулся.
Но всё было так, как и было предсказано. Всё сбылось. Но он еще об этом не знает. Пишет комическое двустишие:
Я сегодня чище чайки, серебристей, чем полтинник.
От ботинок и до майки бел, как будто именинник…
Ну он вообще тогда, несмотря на все профессиональные простои и любовные неурядицы, часто был счастлив. Вот, к примеру, из его воспоминаний:
«Поезд стоит на полустанке. И первое, что я увидел за окном, – ветку цветущего миндаля, а потом – яркую зелень деревьев, голубое небо и беспредельную синеву моря. Это было так сверкающе прекрасно, что мне показалось – я проснулся в другом мире. В мгновение ока – нет, я даже не успел сделать этого мгновения оком – какая-то высочайшая волна радости окатила меня с головы до ног и подняла ввысь. Я услышал голоса своих товарищей, смех. Мне сделалось милым все – и вагон, и друзья, и их смех, и это счастье за окном: цветы, небо, море. Вся моя черная хандра, вся тяжесть невзгод – все исчезло, как по взмаху волшебной палочки. Я снова сделался счастливым. Меня просто распирало счастье! И я чувство вал – это не на минуту, не на день, это уже навсегда».
И дальше:
«Такое полное и глубокое постижение жизни, ощущение, что ты сам и есть вся жизнь, часть всего мира – и часть, и целое, – бывало со мной редко, но пронизывало всего насквозь и надолго. Первый раз это случилось, когда я однажды днем шел по Гоголевскому бульвару и в меня, как в мальчика Кая из сказки Андерсена "Снежная королева", вдруг влетел осколок волшебного зеркала – только доброго волшебного зеркала. Я даже остановился, опешил. В одно мгновение я испытал невыразимое счастье всей жизни».
Он еще не знает, как близко исполнение первой части предсказания любительницы-гадалки.
Но даже страшное сообщение, что началась война, молодой Розов переживает по-своему.
«Тут бы написать: и вдруг все переменилось – началась война». Но он пишет более точную правду.
«Пожалуй, первое чувство, которое я испытал, когда услышал о начале войны, – острое любопытство, как перед ожиданием какого-то грандиозного представления: что-то теперь будет, ай как интересно! Глаза мои раскрылись шире в ожидании. Я увидел, как в первые же часы люди стали быстрее ходить по улицам, почти бегать. Возникло всеобщее возбуждение. Мы, молодежь театра, тоже были взвинчены, возбуждены. Огромной шумной и веселой компанией мы ринулись в кафе-мороженое отмечать это совершившееся, но невидимое всем нам событие. Мы хохотали, острили, дурачились и закончили "торжество" тем, что разлили в высокие металлические вазочки из-под мороженого шампанское и с криками "ура!" выпили. Назовите это мальчишеством, глупостью, идиотизмом, как хотите, но это было так. Именно это теперь меня и поражает, потому что сейчас, когда мне много лет, когда у меня семья, когда я знаю, заряд какой разрушительной силы кроется в слове "война", я бы не побежал в кафе, я бы не дурачился, не смеялся, а, обхватив голову руками, мучительно думал: как спасти детей? Но тогда эта-то необычайность – началась война! – и сделала жизнь еще более интересной и любопытной: я узнаю, что такое война. Вроде повезло».
Они играют 22 июня спектакль в Пятигорске. И вроде всё, как всегда. Актеры надевают нарядные костюмы, ведь они играют «Собаку на сене», гримируются, бутафоры «заряжают» нужный реквизит за сценой, стучат молотками рабочие сцены, в зрительном зале сверкают огромные люстры.
«Но мы полны любопытства: придет зритель в театр или не придет в этот странный и непонятный день? Всегда было набито битком. Третий звонок, постепенно гаснет свет в зале. Смотрю в щелку. Пустых мест около половины. И эти пустые стулья почему-то вселяют в душу тревогу. Первая тревога».
А вот и вторая:
«Спектакль идет как-то необычно. Те же слова, те же мизансцены. Но все вдруг обретает какую-то бессмысленность. Началась война, а тут какая-то графиня де Бельфлор занимается глупостями: можно ей любить своего секретаря Теодоро или не можно, уронит это ее графскую честь или не уронит. Ну, кому до этого дело? Началась война! Играем – и какое-то чувство стыда».
И ты приходишь, вся из света,
Моей единственной во всем,
В том платье, помнишь, из вельвета
С коротким узким рукавом.
Это опять из обрывков стихотворений, которые сам Розов едва помнит: «Я писал стихи по два, три, по пять штук в день. Они не сохранились, но вот их обрывки, уцелевшие в памяти».
Именно в холодную погоду,
В плачущий, растаявший апрель
Гляну через льющуюся воду
В узкую таинственную щель.
Когда Розов уже уйдет на фронт, то сразу же в 41-м будет сильно ранен. Шесть дней его везут во Владимир, и вроде бы он даже уже умер (по семейной легенде его доктор во Владимире отправил в морг), но в последний момент относившие тело заметили слабые признаки жизни, и молодого солдата спасли.
Потом он долго лечится, потом возглавит фронтовую бригаду, а после войны опять поступит в театр.
А уже в 1956 году Олег Ефремов поставит его пьесу «Вечно живые», ту, которую Розов написал еще в 1943 году, когда находился в отпуске после ранения в Костроме. И драматург станет знаменитым. Сперва в СССР. А потом и в мире. В 1958 году – после выхода фильма «Летят журавли» по мотивам этой же пьесы – создатели киноленты получат «Золотую пальмовую ветвь» на Каннском фестивале. А это уже настоящая мировая слава.
Умер же Розов в предсказанной глубокой старости, перевалив за девяносто один год и был похоронен на Ваганьковском кладбище. Главное, что не обманула Розова известная актриса. Всё верно нагадала.
Я рaспят на больничной койке
По воле трех слепых старух.
А за окном на белой тройке
Летит зима, теряя пух.
Кстати, о пухе. Точнее, о пухе и перьях. Еще в жизни Розова, кроме предсказательницы, золотой пальмовой ветви, семьи и работы, была утка, обыкновенная дикая утка. Может быть, последнее животное, которое видел Виктор Розов перед первой своей смертью. Потому что потом был у него в жизни тот самый первый и единственный бой, в котором он был сильно ранен и который продолжался с рассвета до темноты (остались от дивизии только он и медсестра, но и она потом умерла). А утка, наверное, выжила, от всего этого ужаса улетела.
«На Бородинском поле мы рыли, рыли, рыли огромный противотанковый ров».
А потом отбой, и бойцы сидят на берегу тихой вечерней речки, и Розов сидит: есть хочется ужасно, а паек жалкий, «аж скулили, случалось, от пустоты в желудке». И вдруг видят, бежит к ним без гимнастерки один их товарищ, что-то держит в руках.
– Смотрите! – кричит он им, как победитель. Разворачивает гимнастерку, и в ней живая дикая утка.
Солдат захлебывается от охотничьего восторга: – Вижу: сидит, прижалась за кустиком. Я рубаху снял и хоп! Есть еда! Зажарим.
«Утка была некрупная, молодая. Поворачивая голову по сторонам, она смотрела на нас изумленными бусинками глаз... Она просто не могла понять, что это за странные милые существа ее окружают и смотрят на нее с таким восхищением... Все залюбовались красавицей. И произошло чудо, как в доброй сказке. Кто-то просто произнес:
– Отпустим...».
И отпустили.
А потом был тот страшный и единственный в жизни Розова бой.
У Семёна Гудзенко есть пронзительное о войне стихотворение.
Когда на смерть идут – поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою –
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв –
и умирает друг.
И значит – смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним
идет охота.
Будь проклят
сорок первый год –
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв –
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
(Семен Гудзенко «Перед атакой»)
Розов вспоминает:
«Потрясение было, может быть, самым сильным, какое я испытал за всю свою жизнь. Как ни стараюсь я сейчас воссоздать его в себе и снова почувствовать пережитое, не могу. Только помню. Немцы окружили нас, били изо всех видов оружия... А мы пытались куда-то прорваться из последних сил. Товарищи падали, один за другим, один за другим... Юное красивое лицо медсестры Нины было сплошь усыпано черными осколками, и она умерла через минуту, успев только сказать: “Что с моим лицом, посмотрите”. И не дождалась ответа...».
Это очень мучительное и сильное воспоминание: «Посмотрите, что с моим лицом?»
Я не знаю, что Розов ответил этой медсестре, какого ответа она не дождалась. Но я понимаю, почему он не мог об этом забыть.
Но если уже забыть о писателе и драматурге, о его погибшей, почти незнакомой ему медсестре (мы помним, что она сказала ему «посмотрите», даже в смерти осталась на вы) и даже об утке, то вообще интересно, что именно люди, знающие, что умирают, хотят услышать от нас?
У Павла Когана есть такое же сильное стихотворение, как и у Гудзенко. Удивительно, но оно написано до войны, в 1936 – стихи Когана, написанные во время войны, не сохранились.
Мы кончены. Мы отступили.
Пересчитаем раны и трофеи.
Мы пили водку, пили «ерофеич»,
Но настоящего вина не пили.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел – на выгребные ямы!
А век командовал: «В шеренгу по два!»
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла наверх. И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.
Но камень бил, но резала осока,
Но злобою на нас несло из окон
И горечью нас обжигала песня.
Мы кончены. Мы понимаем сами,
Потомки викингов, преемники пиратов:
Честнейшие – мы были подлецами,
Смелейшие – мы были ренегаты.
Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идет высоким трактом.
Я говорю: «Да здравствует история!» –
И головою падаю под трактор.
(Павел Коган «Монолог»)
Какие трудные судьбы, какие мощные строчки.