Вдруг подумал. Всегда помнил по письмам, дневникам мать и бабушку Блока, и почти ничего не помню про его отца.
Стал искать.
И какой же там странный рисунок судьбы возник.
Ну для начала «отцовской» темы много в «Возмездии».
Ведь именно в этой поэме, где за основу сюжета взята судьба его рода, Блок и выводит образ отца. Ведь его «Возмездие» имеет наиболее автобиографический характер.
«В коротком обрывке рода русского, живущего в условиях русской жизни». (Это слова самого Блока.)
И вот там и появляется отец: подававший надежды ученый, печальный «демон», который похож на Байрона – так сказал про него Достоевский.
От панихид и от обедней
Избавлен сын; но в отчий дом
Идет он. Мы туда пойдем
За ним и бросим взгляд последний
На жизнь отца (чтобы уста
Поэтов не хвалили мира!).
Сын входит. Пасмурна, пуста
Сырая, темная квартира…
Привыкли чудаком считать
Отца – на то имели право:
На всем покоилась печать
Его тоскующего нрава;
Он был профессор и декан;
Имел ученые заслуги;
Ходил в дешевый ресторан
Поесть – и не держал прислуги;
По улице бежал бочком
Поспешно, точно пес голодный,
В шубенке никуда не годной
С потрепанным воротником;
И видели его сидевшим
На груде почернелых шпал;
Здесь он нередко отдыхал,
Вперяясь взглядом опустевшим
В прошедшее…
Образ отца – самый яркий образ «Возмездия». Трудный, подчас невыносимый (вторая жена тоже покинула его из-за деспотического характера, после четырёх лет замужества: ушла от него вместе с маленькой дочкой), он мне, пока я собираю про него сведения, напоминает как раз не Байрона, а одного персонажа классической гоголевской книги, но об этом чуть позже.
Он «свел на нет»
Всё, что мы в жизни ценим строго:
Не освежалась много лет
Его убогая берлога;
На мебели, на грудах книг
Пыль стлалась серыми слоями;
Здесь в шубе он сидеть привык
И печку не топил годами;
Он всё берег и в кучу нес:
Бумажки, лоскутки материй,
Листочки, корки хлеба, перья,
Коробки из-под папирос,
Белья нестиранного груду,
Портреты, письма дам, родных
И даже то, о чем в своих
Стихах рассказывать не буду…
И наконец – убогий свет
Варшавский падал на киоты
И на повестки и отчеты
«Духовно-нравственных бесед»…
Так, с жизнью счет сводя печальный,
Презревши молодости пыл,
Сей Фауст, когда-то радикальный,
«Правел», слабел… и всё забыл;
Говорят, знавшие Александра Львовича Блока, прочитав поэму, поражались, насколько точно психологически выписан его портрет. Один из них, познакомившись с поэмой Блока, профессор перекрестился и заплакал.
«– Все точно, – сказал он, – даже удивительно. Я не думал, что можно быть столь правдивым в стихах».
Лишь музыка – одна будила
Отяжелевшую мечту:
Брюзжащие смолкали речи;
Хлам превращался в красоту;
Прямились сгорбленные плечи;
С нежданной силой пел рояль,
Будя неслыханные звуки:
Проклятия страстей и скуки,
Стыд, горе, светлую печаль…
И наконец – чахотку злую
Своею волей нажил он,
И слег в лечебницу плохую
Сей современный Гарпагон…
Так жил отец: скупцом, забытым
Людьми, и богом, и собой,
Иль псом бездомным и забитым
В жестокой давке городской.
А сам… Он знал иных мгновений
Незабываемую власть!
Недаром в скуку, смрад и страсть
Его души – какой-то гений
Печальный залетал порой;
И Шумана будили звуки
Его озлобленные руки,
Он ведал холод за спиной…
Ну я думаю, вы догадались: какого героя мне мог напомнить старый отец Блока. Из гоголевских книг.
Плюшкина.
«Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости».
Отец Александра Блока, обладавший незаурядным умом, получил ему в довесок еще и очень странный характер. Блестяще образованный, говорящий на нескольких языках, писавший философские книги, он во Варшавском университете студентам своим не давал никаких поблажек, иногда доводил до настоящих нервных срывов.
Ну и эта плюшкинская черта: до конца своей жизни Александр Львович прожил в полном одиночестве в маленькой захламлённой квартире.
Везде в непонятном хаотическом порядке лежали книги, были открыты газеты, иссыхали рукописи – и на всем этом толстый слой пыли.
А ведь он был человеком вполне состоятельным, так что мог бы себе позволить жить в доме побольше и нанять экономку с кухаркой.
Но, как свидетельствуют его знакомые, жил он в бедности не по глупости, а по чрезвычайной скупости.
(При этом, заметим мы в скобках, все его невесты, когда он еще предлагал руку и сердце, всегда были бесприданницами.)
И, может быть, в преданьях темных
Его слепой души, впотьмах –
Хранилась память глаз огромных
И крыл, изломанных в горах…
В ком смутно брезжит память эта,
Тот странен и с людьми не схож:
Всю жизнь его – уже поэта
Священная объемлет дрожь,
Бывает глух, и слеп, и нем он,
В нем почивает некий бог,
Его опустошает Демон,
Над коим Врубель изнемог…
Его прозрения глубоки,
Но их глушит ночная тьма,
И в снах холодных и жестоких
Он видит «Горе от ума».
Почему у Блока не мелькнул этот образ Плюшкина? Он же так очевиден.
Но нет: «Горе от ума», Врубель...
Наверное, потому что за всем этим явно психическим контекстом Блок увидел другой, не плюшкинский метатекст.
В декабре 1909 года в Варшаве зима выдалась снежной, туда в метель и сугробы едет Блок, потому что узнает о смертельной болезни отца. И именно там и тогда перед ним открывается его трагический образ.
Неслучайно в одной из строф поэмы мелькнут эти слова: странные пути.
Отец от первых лет сознанья
В душе ребенка оставлял
Тяжелые воспоминанья –
Отца он никогда не знал.
Они встречались лишь случайно,
Живя в различных городах,
Столь чуждые во всех путях
(Быть может, кроме самых тайных).
Из Варшавы Блок пишет матери: «Из всего, что я здесь вижу, и через посредство десятков людей, с которыми непрестанно разговариваю, для меня выясняется внутреннее обличье отца – во многом совсем по-новому. Все свидетельствует о благородстве и высоте его духа, о каком-то необыкновенном одиночестве и исключительной крупности натуры… Смерть, как всегда, многое объяснила, многое улучшила и многое лишнее вычеркнула».
Тогда-то и рождается у Блока замысле поэмы, первое название которой было «Отец».
Блок много потом работал над ней. И поэме не суждено было быть дописанной. Но сам образ отца там состоялся.
Вот что пишет Блок в одном из писем профессору Спекторскому, который прислал Блоку свою книгу «Александр Львович Блок, государствовед и философ» (книга издана в Варшаве, в 1911 году):
«Многоуважаемый Евгений Васильевич. Читаю Вашу прекрасную книгу об отце и имею потребность горячо пожать Вам руку и в качестве просто читателя, далеко не чуждого идеям и стилю книги; и в качестве сына А. Л., кровно связанного с его наследием, более, пожалуй, чем Вы можете предполагать».
Любопытно, как однажды возникнет тема музыки в приложении к попытке описать этого человека.
Через много лет после смерти Александра Львовича мать Блока Александра Андреевна, прослушав «Порыв» Шумана, сказала, что это произведение может быть его эмблемой – те же взлеты, порывы, падения.
А ведь Александр Львович тоже играл. Но очень редко на людях. Особенно любил он Шумана, Шуберта и Шопена.
Вот как вспоминал эту игру его ученик:
«Когда нередко среди глубокой ночи он садился за рояль, раздавались звуки, свидетельствовавшие, что музыка была для него не просто техникою, алгеброю тонов, а живым, почти мистическим общением с гармонией если не действительною, то возможною, космоса».
И все это большое, сильное, настоящее – и вдруг: мучитель студентов, трудный муж.
Впрочем, может, поэтому он и женился на молоденьких бесприданницах, чтобы властвовать над ними?
Свою первую жену, а именно мать Александра Блока, он держит в ежовых рукавицах. Где-то прочитал, что когда семья Бекетовых жила тоже в Варшаве, никто из них даже не подозревал, что за «демон» живет с их дочерью.
Потом уже выяснилось, что он не только унижает жену и держит ее впроголодь из-за параноидальной скупости (вот оно, первое появление внутреннего Плюшкина в его жизни), но даже еще и бьет.
Но всё выяснилось, как всегда, случайно. Отец Александры Андреевны однажды застал сцену, где Александр Львович в раздражении начал бить его дочь.
Больше на порог дома его не пускают.
Там удивительная деталь: уже выгнанный зять потом долго пытается добиться прощения, ходит постоянно под окнами, хочет видеть родившегося сына (то есть он ударил женщину, которая носит его ребенка). На нервной почве у матери Блока даже пропадает молоко.
Встань, выйди поутру на луг:
На бледном небе ястреб кружит,
Чертя за кругом плавный круг...
И вновь, взмахнув крылом огромным,
Взлетел – чертить за кругом круг,
Несытым оком и бездомным
Осматривать пустынный луг.
Это опять из поэмы «Возмездие». И мы понимаем, почему тут введен образ ястреба.
Позже отец Блока женится второй раз, но тоже неудачно. Вторая жена сбегает от его сводящей с ума тирании, сбегает вместе с маленькой дочерью.
Он впрямь был с гордым лордом схож
Лица надменным выраженьем
И чем-то, что хочу назвать
Тяжелым пламенем печали.
Это опять Блок, «Возмездие».
И вот еще дальше:
Потомок поздний поколений,
В котором жил мятежный пыл
Нечеловеческих стремлений,
На Байрона он походил,
Как брат болезненный на брата
Здорового порой похож:
Тот самый отсвет красноватый,
И выраженье власти то ж,
И то же порыванье к бездне.
Но – тайно околдован дух
Усталым холодом болезни,
И пламень действенный потух,
И воли бешеной усилья
Отягчены сознаньем...
А вот и образ ястреба вернулся:
Так –
Вращает хищник мутный зрак,
Больные расправляя крылья.
...Вообще удивительно. Вот, кажется, самые близкие люди по крови – но нет, всё не как у людей.
Даже внимание сына приходит к отцу слишком поздно.
А ведь тот всю свою оставшуюся жизнь пытался к сыну пробиться. Он, скупой Плюшкин, посылал ему крупные суммы денег. А еще поздравлял с публикациями.
Где-то увидел, что на свадьбу своему сыну он послал 1000 рублей, большие по тем временам деньги. (Блок эти деньги взял? Но на свадьбу не позвал?)
На письма отца он отвечает скупо и как-то небрежно.
И вот отца уже нет. И едет Блок в Варшаву, на похороны. Пишет матери, что после общения с друзьями (ну какие друзья у Плюшкина? но, видимо, есть) теперь смотрит на своего уже умершего отца по-новому.
«Всё здесь свидетельствуют о высоте его духа и исключительной крупности натуры...».
Кстати, умер Александр Львович от чахотки. Ее еще усугубило недоедание (мы помним, что он был скуп, экономил даже на себе).
За несколько лет до смерти Александр Львович стал деканом факультета, но жил все так же в жалкой квартирке.
А потом в этой квартирке, в матрасе нашли зашитые 80 тысяч рублей, а еще золото, а еще облигации. Такие вот двенадцать стульев еще до всякого Воробьянинова.
Между прочим, эти деньги сыну очень пригодились: Блок рассчитался с долгами и наконец-то выкупил в собственность легендарное теперь имение Шахматово.
Вспоминал ли Блок свое последнее свидание с живым тогда отцом?
«Он сидел на клеенчатом диване за столом. Посоветовал мне не снимать пальто, потому что холодно. Он никогда не топил печей. Не держал постоянной прислуги, а временами нанимал поденщицу, которую называл "служанкой". Столовался в плохих "цукернях". Дома только чай пил».
Я думаю, вспоминал и неоднократно.
Именно после смерти отца в 1909, Блок и начинает свою поэму.
Отец ходил к нему, как гость,
Согбенный, с красными кругами
Вкруг глаз. За вялыми словами
Нередко шевелилась злость...
Внушал тоску и мысли злые
Его циничный, тяжкий ум,
Грязня туман сыновних дум...
И только добрый льстивый взор,
Бывало, упадал украдкой
На сына, странною загадкой,
Врываясь в нудный разговор.
И еще, я думаю, один эпизод Блок вспоминал.
Александр Львович приезжал в Петербург раз в год, и сын очень нервно эти посещения воспринимал. Однажды «безумно расшалясь», он вонзил в руку отца булавку. Тот страшно вскрикнул и побледнел от боли.
Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты –
И ты увидишь: мир прекрасен.
Познай, где свет, – поймешь, где тьма.
Как жалко их обоих: и сына, и отца. И еще эта булавка...
Стал искать.
И какой же там странный рисунок судьбы возник.
Ну для начала «отцовской» темы много в «Возмездии».
Ведь именно в этой поэме, где за основу сюжета взята судьба его рода, Блок и выводит образ отца. Ведь его «Возмездие» имеет наиболее автобиографический характер.
«В коротком обрывке рода русского, живущего в условиях русской жизни». (Это слова самого Блока.)
И вот там и появляется отец: подававший надежды ученый, печальный «демон», который похож на Байрона – так сказал про него Достоевский.
От панихид и от обедней
Избавлен сын; но в отчий дом
Идет он. Мы туда пойдем
За ним и бросим взгляд последний
На жизнь отца (чтобы уста
Поэтов не хвалили мира!).
Сын входит. Пасмурна, пуста
Сырая, темная квартира…
Привыкли чудаком считать
Отца – на то имели право:
На всем покоилась печать
Его тоскующего нрава;
Он был профессор и декан;
Имел ученые заслуги;
Ходил в дешевый ресторан
Поесть – и не держал прислуги;
По улице бежал бочком
Поспешно, точно пес голодный,
В шубенке никуда не годной
С потрепанным воротником;
И видели его сидевшим
На груде почернелых шпал;
Здесь он нередко отдыхал,
Вперяясь взглядом опустевшим
В прошедшее…
Образ отца – самый яркий образ «Возмездия». Трудный, подчас невыносимый (вторая жена тоже покинула его из-за деспотического характера, после четырёх лет замужества: ушла от него вместе с маленькой дочкой), он мне, пока я собираю про него сведения, напоминает как раз не Байрона, а одного персонажа классической гоголевской книги, но об этом чуть позже.
Он «свел на нет»
Всё, что мы в жизни ценим строго:
Не освежалась много лет
Его убогая берлога;
На мебели, на грудах книг
Пыль стлалась серыми слоями;
Здесь в шубе он сидеть привык
И печку не топил годами;
Он всё берег и в кучу нес:
Бумажки, лоскутки материй,
Листочки, корки хлеба, перья,
Коробки из-под папирос,
Белья нестиранного груду,
Портреты, письма дам, родных
И даже то, о чем в своих
Стихах рассказывать не буду…
И наконец – убогий свет
Варшавский падал на киоты
И на повестки и отчеты
«Духовно-нравственных бесед»…
Так, с жизнью счет сводя печальный,
Презревши молодости пыл,
Сей Фауст, когда-то радикальный,
«Правел», слабел… и всё забыл;
Говорят, знавшие Александра Львовича Блока, прочитав поэму, поражались, насколько точно психологически выписан его портрет. Один из них, познакомившись с поэмой Блока, профессор перекрестился и заплакал.
«– Все точно, – сказал он, – даже удивительно. Я не думал, что можно быть столь правдивым в стихах».
Лишь музыка – одна будила
Отяжелевшую мечту:
Брюзжащие смолкали речи;
Хлам превращался в красоту;
Прямились сгорбленные плечи;
С нежданной силой пел рояль,
Будя неслыханные звуки:
Проклятия страстей и скуки,
Стыд, горе, светлую печаль…
И наконец – чахотку злую
Своею волей нажил он,
И слег в лечебницу плохую
Сей современный Гарпагон…
Так жил отец: скупцом, забытым
Людьми, и богом, и собой,
Иль псом бездомным и забитым
В жестокой давке городской.
А сам… Он знал иных мгновений
Незабываемую власть!
Недаром в скуку, смрад и страсть
Его души – какой-то гений
Печальный залетал порой;
И Шумана будили звуки
Его озлобленные руки,
Он ведал холод за спиной…
Ну я думаю, вы догадались: какого героя мне мог напомнить старый отец Блока. Из гоголевских книг.
Плюшкина.
«Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости».
Отец Александра Блока, обладавший незаурядным умом, получил ему в довесок еще и очень странный характер. Блестяще образованный, говорящий на нескольких языках, писавший философские книги, он во Варшавском университете студентам своим не давал никаких поблажек, иногда доводил до настоящих нервных срывов.
Ну и эта плюшкинская черта: до конца своей жизни Александр Львович прожил в полном одиночестве в маленькой захламлённой квартире.
Везде в непонятном хаотическом порядке лежали книги, были открыты газеты, иссыхали рукописи – и на всем этом толстый слой пыли.
А ведь он был человеком вполне состоятельным, так что мог бы себе позволить жить в доме побольше и нанять экономку с кухаркой.
Но, как свидетельствуют его знакомые, жил он в бедности не по глупости, а по чрезвычайной скупости.
(При этом, заметим мы в скобках, все его невесты, когда он еще предлагал руку и сердце, всегда были бесприданницами.)
И, может быть, в преданьях темных
Его слепой души, впотьмах –
Хранилась память глаз огромных
И крыл, изломанных в горах…
В ком смутно брезжит память эта,
Тот странен и с людьми не схож:
Всю жизнь его – уже поэта
Священная объемлет дрожь,
Бывает глух, и слеп, и нем он,
В нем почивает некий бог,
Его опустошает Демон,
Над коим Врубель изнемог…
Его прозрения глубоки,
Но их глушит ночная тьма,
И в снах холодных и жестоких
Он видит «Горе от ума».
Почему у Блока не мелькнул этот образ Плюшкина? Он же так очевиден.
Но нет: «Горе от ума», Врубель...
Наверное, потому что за всем этим явно психическим контекстом Блок увидел другой, не плюшкинский метатекст.
В декабре 1909 года в Варшаве зима выдалась снежной, туда в метель и сугробы едет Блок, потому что узнает о смертельной болезни отца. И именно там и тогда перед ним открывается его трагический образ.
Неслучайно в одной из строф поэмы мелькнут эти слова: странные пути.
Отец от первых лет сознанья
В душе ребенка оставлял
Тяжелые воспоминанья –
Отца он никогда не знал.
Они встречались лишь случайно,
Живя в различных городах,
Столь чуждые во всех путях
(Быть может, кроме самых тайных).
Из Варшавы Блок пишет матери: «Из всего, что я здесь вижу, и через посредство десятков людей, с которыми непрестанно разговариваю, для меня выясняется внутреннее обличье отца – во многом совсем по-новому. Все свидетельствует о благородстве и высоте его духа, о каком-то необыкновенном одиночестве и исключительной крупности натуры… Смерть, как всегда, многое объяснила, многое улучшила и многое лишнее вычеркнула».
Тогда-то и рождается у Блока замысле поэмы, первое название которой было «Отец».
Блок много потом работал над ней. И поэме не суждено было быть дописанной. Но сам образ отца там состоялся.
Вот что пишет Блок в одном из писем профессору Спекторскому, который прислал Блоку свою книгу «Александр Львович Блок, государствовед и философ» (книга издана в Варшаве, в 1911 году):
«Многоуважаемый Евгений Васильевич. Читаю Вашу прекрасную книгу об отце и имею потребность горячо пожать Вам руку и в качестве просто читателя, далеко не чуждого идеям и стилю книги; и в качестве сына А. Л., кровно связанного с его наследием, более, пожалуй, чем Вы можете предполагать».
Любопытно, как однажды возникнет тема музыки в приложении к попытке описать этого человека.
Через много лет после смерти Александра Львовича мать Блока Александра Андреевна, прослушав «Порыв» Шумана, сказала, что это произведение может быть его эмблемой – те же взлеты, порывы, падения.
А ведь Александр Львович тоже играл. Но очень редко на людях. Особенно любил он Шумана, Шуберта и Шопена.
Вот как вспоминал эту игру его ученик:
«Когда нередко среди глубокой ночи он садился за рояль, раздавались звуки, свидетельствовавшие, что музыка была для него не просто техникою, алгеброю тонов, а живым, почти мистическим общением с гармонией если не действительною, то возможною, космоса».
И все это большое, сильное, настоящее – и вдруг: мучитель студентов, трудный муж.
Впрочем, может, поэтому он и женился на молоденьких бесприданницах, чтобы властвовать над ними?
Свою первую жену, а именно мать Александра Блока, он держит в ежовых рукавицах. Где-то прочитал, что когда семья Бекетовых жила тоже в Варшаве, никто из них даже не подозревал, что за «демон» живет с их дочерью.
Потом уже выяснилось, что он не только унижает жену и держит ее впроголодь из-за параноидальной скупости (вот оно, первое появление внутреннего Плюшкина в его жизни), но даже еще и бьет.
Но всё выяснилось, как всегда, случайно. Отец Александры Андреевны однажды застал сцену, где Александр Львович в раздражении начал бить его дочь.
Больше на порог дома его не пускают.
Там удивительная деталь: уже выгнанный зять потом долго пытается добиться прощения, ходит постоянно под окнами, хочет видеть родившегося сына (то есть он ударил женщину, которая носит его ребенка). На нервной почве у матери Блока даже пропадает молоко.
Встань, выйди поутру на луг:
На бледном небе ястреб кружит,
Чертя за кругом плавный круг...
И вновь, взмахнув крылом огромным,
Взлетел – чертить за кругом круг,
Несытым оком и бездомным
Осматривать пустынный луг.
Это опять из поэмы «Возмездие». И мы понимаем, почему тут введен образ ястреба.
Позже отец Блока женится второй раз, но тоже неудачно. Вторая жена сбегает от его сводящей с ума тирании, сбегает вместе с маленькой дочерью.
Он впрямь был с гордым лордом схож
Лица надменным выраженьем
И чем-то, что хочу назвать
Тяжелым пламенем печали.
Это опять Блок, «Возмездие».
И вот еще дальше:
Потомок поздний поколений,
В котором жил мятежный пыл
Нечеловеческих стремлений,
На Байрона он походил,
Как брат болезненный на брата
Здорового порой похож:
Тот самый отсвет красноватый,
И выраженье власти то ж,
И то же порыванье к бездне.
Но – тайно околдован дух
Усталым холодом болезни,
И пламень действенный потух,
И воли бешеной усилья
Отягчены сознаньем...
А вот и образ ястреба вернулся:
Так –
Вращает хищник мутный зрак,
Больные расправляя крылья.
...Вообще удивительно. Вот, кажется, самые близкие люди по крови – но нет, всё не как у людей.
Даже внимание сына приходит к отцу слишком поздно.
А ведь тот всю свою оставшуюся жизнь пытался к сыну пробиться. Он, скупой Плюшкин, посылал ему крупные суммы денег. А еще поздравлял с публикациями.
Где-то увидел, что на свадьбу своему сыну он послал 1000 рублей, большие по тем временам деньги. (Блок эти деньги взял? Но на свадьбу не позвал?)
На письма отца он отвечает скупо и как-то небрежно.
И вот отца уже нет. И едет Блок в Варшаву, на похороны. Пишет матери, что после общения с друзьями (ну какие друзья у Плюшкина? но, видимо, есть) теперь смотрит на своего уже умершего отца по-новому.
«Всё здесь свидетельствуют о высоте его духа и исключительной крупности натуры...».
Кстати, умер Александр Львович от чахотки. Ее еще усугубило недоедание (мы помним, что он был скуп, экономил даже на себе).
За несколько лет до смерти Александр Львович стал деканом факультета, но жил все так же в жалкой квартирке.
А потом в этой квартирке, в матрасе нашли зашитые 80 тысяч рублей, а еще золото, а еще облигации. Такие вот двенадцать стульев еще до всякого Воробьянинова.
Между прочим, эти деньги сыну очень пригодились: Блок рассчитался с долгами и наконец-то выкупил в собственность легендарное теперь имение Шахматово.
Вспоминал ли Блок свое последнее свидание с живым тогда отцом?
«Он сидел на клеенчатом диване за столом. Посоветовал мне не снимать пальто, потому что холодно. Он никогда не топил печей. Не держал постоянной прислуги, а временами нанимал поденщицу, которую называл "служанкой". Столовался в плохих "цукернях". Дома только чай пил».
Я думаю, вспоминал и неоднократно.
Именно после смерти отца в 1909, Блок и начинает свою поэму.
Отец ходил к нему, как гость,
Согбенный, с красными кругами
Вкруг глаз. За вялыми словами
Нередко шевелилась злость...
Внушал тоску и мысли злые
Его циничный, тяжкий ум,
Грязня туман сыновних дум...
И только добрый льстивый взор,
Бывало, упадал украдкой
На сына, странною загадкой,
Врываясь в нудный разговор.
И еще, я думаю, один эпизод Блок вспоминал.
Александр Львович приезжал в Петербург раз в год, и сын очень нервно эти посещения воспринимал. Однажды «безумно расшалясь», он вонзил в руку отца булавку. Тот страшно вскрикнул и побледнел от боли.
Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты –
И ты увидишь: мир прекрасен.
Познай, где свет, – поймешь, где тьма.
Как жалко их обоих: и сына, и отца. И еще эта булавка...