Дмитрий Воденников
Недавно шел по Старосадскому, там костёл католический, а чуть дальше православный храм. Надо по лестнице недолгой, но высокой подняться в церковный сад и сразу к дверям церкви выходишь.
Я поднялся, а на порожке церкви – кот. Сидит перед закрытой дверью. Сторожит.
Чего ты сторожишь, котик?
«...мне вообще нравится всякое зверьё, – написал однажды Кортасар (он, кстати, ещё был и поэтом). – Животные мне гораздо ближе, чем растения. К растительному миру я отношусь вполне безразлично. А животные мне нравятся по-настоящему. Кот, например, моё тотемическое животное. Я в этом уверен. И кошки знают, что я их люблю, поэтому связь между нами устанавливается мгновенно. Они сразу отличают меня среди прочих людей. А что касается существ более примитивных, существ поменьше, как улитки, наверное, это вопрос эстетический. Меня восхищает форма улитки. Ее способность быть self-contained. Не знаю, уместно ли здесь это английское выражение. Меня восхищает сама возможность наблюдать в профиль совершенную спираль улитки».
В своё время он сказал в одном интервью, что писал стихи с детства. Он вообще считал, что каждый из нас повторяет в себе путь развития всего человечества, всю историю. И в детстве мы сперва начинаем писать стихи, пусть корявые, неумелые, какие-то «чужие», но именно стихи. Рифмуем и смеёмся. Ведь первые философские труды, да и вся жизнь древних, по его мнению, была поэзией. И хотя есть дети, которые не пишут стихов, но «каждый нормальный ребенок – поэт, и что бы он ни сказал – это поэзия».
* * *
Вчера я получил письмо – негаданно-нежданно.
«Не выразить, как мне невыносимо быть одной.
Невыносимо – до слёз, ведь мы друг друга любим,
но ныне
любовь опередила нас
и нежными руками
отсутствие скрывает наше».
Исписан весь листок.
И вот – конец.
Любовь моя ушедшая, я должен написать тебе,
я отвечаю:
Буэнос-Айрес, четвёртое, ноябрь, год тыща девятьсот
пятидесятый. Четвёртое, и
пленницей календаря – луна.
Нам так немного было нужно, чтобы были вместе:
уверенный шаг дня, прямая линия цветка,
определённость встречи.
Да, вот и всё, что было нужно.
Легла монета решкой, ковёр – изнанкой.
(Никто не виноват, что я живу, что так живу...)
(Хулио Кортасар, точного имени переводчика не мог найти, в одном источнике его определяют как В. Андреева)
Это почему-то мне напомнило стихотворение студентки моего курса под эгидой журнала «Вопросы литературы». Она написала длинное стихотворение, в котором есть этот детский голос, хотя сама она уже давно выросла.
* * *
мне очень хочется написать такое стихотворение,
которое бы всё объяснило.
мне хочется написать стихотворение про то,
что всё оказалось невозможным.
пусть на самый короткий миг, но он длится,
и это не списывается со счетов.
про прошлое и будущее предательство,
потому что мы всегда предаём.
может ли хорошая история начинаться с предательства? может.
закончится ли она тем же? не знаю.
по сути, это даже не предательство.
разнонаправленность усилий,
которым не суждено было оказаться совместными.
кривая усмешка создателя.
нужно одно лишь стихотворение
про невозможность сказать:
здесь что-то не так,
слышите, что-то не так, не то.
стихотворение про то, как всё заканчивается, не начавшись.
стихотворение про то, что на самом деле нет никакой правды,
а только ветер и попытка задержаться подольше, сделать что-то хорошее,
сделать другого, ну, не счастливым, но каким-то умиротворённым, увиденным в нём самом.
но если что-то и было, то это было давно,
не по эту сторону нарисованного полотна.
жизнь, говорят, так расчётлива, так полна –
ни конца ни края этим её дарам.
а куда бежать, объясните,
на что закрывать глаза?
я и так зажмурилась – тёплые ото сна
демоны прячутся в дальнем углу прихожей.
фары машин через две дороги,
красные, как цветы,
ползут по стене, когда я встаю закрыть дверь
и ложусь обратно.
это очередные тёмные времена.
какие по очереди?
я не врач и не водитель скорой,
не пилот междугороднего рейса,
не продавец мясного отдела
с руками, жёсткими, как наждачная бумага,
но я так же, устав, засыпаю,
прислонившись к стеклу,
и вижу большие сны,
в которых мы все ещё смеёмся
как ни в чем не бывало,
и твоё широкое бледное лицо
смотрит на меня совсем не теми глазами.
я знаю эти глаза
и не понимаю, откуда ты их взяла.
проезжает четвёртая по счету скорая
третий самолёт за полчаса идёт на посадку.
«аэропорт Внуково неподалёку».
какая страшная над всем растёт зима.
как будто есть такое, что не превзойти,
не оправдать, не выкосить,
с собой не унести,
не стребовать, не записать в блокнот.
над всем растет зима,
и вот
.......
(Анастасия Бугайчук)
Такая страшная над всеми нами растёт зима, что даже стихотворение обрывается. А может, нам просто надо было завести кота? Или лису? Я видел недавно запись (там целая серия), как живёт в усадьбе (на дворе, не знаю, как правильно определить) лиса у одного доброго человека. Он её взял в младенчестве, выкормил, приручил. Теперь она там бегает.
Впрочем, об этом я уже писал подробнее в своём фейсбуке, а мы отвлеклись с вами от Кортасара.
«[...] Могу только сказать, что меня всегда связывали с животными странные отношения, с самого детства. Я невероятно любил животных. И смерть для себя открыл, когда умер бесконечно любимый мною кот. Я был совсем маленьким, мне было лет семь, мама поставила яд у муравейника, чтобы вывести муравьёв – опять муравьи! Вот ещё одно звено цепочки! А кот, видно, схватил еды с отравой – тогда для таких целей использовали цианистый калий. Утром мы нашли кота мёртвым. Все в доме его любили и очень огорчились, но не более того. А для меня эта смерть явилась откровением, страшным потрясением. Как это можно, чтобы мой кот умер? Отчётливо помню, как я сам, не спрашивая ни у кого разрешения, похоронил его. У меня был садик, мой собственный садик, кусочек земли, выделенный специально для меня, там я сажал что хотел. Так вот, я повырывал всё с корнем. Всё-всё. Выкопал ямку и похоронил кота. Помню, как я плакал, оплакивал мёртвого кота. Это была жуткая трагедия, я почувствовал, что такое смерть, подошёл совсем близко к пониманию смерти. Наверное, та история ещё больше сблизила меня с животными».
Какая сильная сцена: мальчик роет яму, по-видимому, плача. Потому что не может отпустить кота. Летят в сторону цветы и растения, но мальчику всё мало. То ли яма неглубокая, то ли горе слишком большое.
Но не одного Кортасара собирательный мировой котик очаровал. Бродский тоже очень котов уважал.
В воспоминаниях современников часто мелькает, что Иосиф Александрович любил заканчивать разговор по телефону (ну, если, конечно, говорил с друзьями и близкими), произнося: «Мяу-мяу!».
А в 1990 году, когда он женился, его жена Мария стала звать двух главных мужчин своей жизни – его и домашнего мурзика по имени Миссисипи – котами.
«Эй, коты, идите сюда!»
Ну они и шли.
* * *
Он был тощим, облезлым, рыжим,
Грязь помоек его покрывала.
Он скитался по ржавым крышам,
А ночами сидел в подвалах.
Он был старым и очень слабым,
А морозы порой жестоки.
У него замерзали лапы,
Точно так же, как стынут ноги.
Но его никогда не грели,
Не ласкали и не кормили.
Потому что его не жалели.
Потому что его не любили.
Потому что выпали зубы.
Потому что в ушах нарывы.
Почему некрасивых не любят.
Кто-то должен любить некрасивых.
(Иосиф Бродский)
Вот тебе и «мяу-мяу».
Но лично я котов не очень люблю, уж слишком они независимы. Ахматовское: «Чай или кофе? Кошка или собака? Пастернак или Мандельштам?» – в моём варианте ответа неизменно: «Кофе. Собака. И вы, Анна Андреевна».
Но в котах и кошках есть какая-то странная, как будто обещанная нам древними мифами и легендами надмирность – тут соглашусь.
Как будто они уже умерли и сейчас – только быстрые и прожорливые тени.
В собаке же слишком много пристрастного, земного.
Слишком радуется, слишком ластится, слишком ручная.
А кошки – как проводники до призрачной лодки: что-то всё трутся тебе об ноги, но сами дальше не идут, что-то у них на уме.
* * *
когда у тебя умирает кто-то родной
дедушка или кошка
то надолго примерно на год
они вселяются в разные вещи
в лампу синего света
в стон воды из-под крана
и оттуда тебе говорят оттуда
достают из тебя по частям всю память
а потом уходят уже навечно
(Надя Делаланд)
Я знаю, что те, кто держат в доме кошку, всегда закрывают окна. У меня нет ни собаки, ни кошки, но когда у меня остаётся кто-то в квартире, я говорю, уходя: «Когда сами будете уходить, закрывайте дверь на кухню».
Даже не знаю почему, просто говорю: «закрывайте».
Тут на днях вернулся домой, когда оставил приятеля после вчерашнего праздника досыпать (а мне самому надо было съездить по долгим делам), вернулся и сразу понял, что что-то не так.
Дверь-то он, уходя, закрыл, а окно нет.
Открываю закрытое, а на кухне – синица.
Как она протекла через приоткрытую фрамугу – загадка. Но птица носится, бьется в стекло, кружит по комнате.
На кухне полно стекла, фужеры моей бабушки висят вниз разноцветной своей собирательной головой, какой-то старинный фарфор в испуге звенит, всякие безделушки, фигурки, фантазии венецианского стеклодува.
Но бог с ним, с побитым стеклом. Бог с ним, с незакрытым до конца окном. Главное, что дверь в коридор, как и велено, плотно прикрыта. Не подкопаешься.
Выпустил пленницу.
«Лети на волю, больше не возвращайся».
Улетела и не вернулась.
Скоро зима.
* * *
Всей нежностью всей жизнью всей надеждой
давя виски проламывая тьму
я вспоминаю вдруг о чём-то прежнем
чего никак обратно не возьму
а свет горчит и к вечеру стихает
как будто в нём причина всех разлук
и мнится жизнь бессмертная другая
та что однажды выпала из рук
кричу тебе до хрипоты до срыва
о том что знать о смерти не хочу
а небо ливнем яблони укрыло
как будто ждёт когда я замолчу
за бедность слив и летних пчёл гуденье
исчезну я но что-то будет вслед
скажи мне только мой хороший где я
и дай почувствовать весь этот свет
Я люблю это стихотворение Ани Цветковой. Однажды читал его для какого-то проекта на радио, три раза во время чтения срывался голос: «опять-таки нервы». Пришлось перечитывать в четвёртый.
Впрочем, это всё неважно.
Яблокам скоро придёт конец, людям в твоей жизни, которые не закрывают окна, скоро придет конец, даже самой осени – тоже недолго мучиться.
Сегодня увидел в воздухе – нет, нет, конечно, ещё только как призрак, как намёк, как мелкую крошку из будущего большого белого хлеба, который нам есть не переесть, до отвала, до скуки, до белого осатаненья – в 11 часов 11 минут утра увидел в окно первый надмирный снег.