Была у меня школьная история, я когда-то ее рассказывал, когда папа мне дома объяснял про число Пи. Мне так хотелось папе понравиться (папа мой – физик, даже потом получил в составе научного коллектива Государственную премию, а я вот как-то математическими и прочими способностями не вышел), что я слушал, слушал его объяснения, кивал головой – но, чтобы закрепить эффект, сказал в конце объяснения:
– Папа, я всё понял. У меня только последний вопрос. А в каких единицах измеряется число Пи?
Я думал, папа меня прибьет.
(Для других, таких же, как я, сообразительных: число Пи ни в каких единицах не измеряется.)
Как же я удивился недавно, когда узнал нобелевский лауреат по литературе 1996 года Вислава Шимборская тоже писала про число Пи.
Замечательное число Пи:
три запятая один четыре один.
Все следующие цифры – тоже только начало,
пять девять два потому что оно никогда не кончается.
Его не понять шесть пять три пять с первого взгляда,
восемь девять посредством вычисления,
семь девять и воображения,
и даже три два три восемь в шутку, через сравнение
четыре шесть с чем бы то ни было
два шесть четыре три в целом мире.
Самая длинная змея на земле оборвется через десяток метров.
Волшебные змеи – лишь чуть длиннее.
Вереница цифр для числа Пи
не останавливается на краю страницы,
но сбегает со стола и падает
по стене, листу, птичьим гнездам, облакам, прямо в небо,
во всю его бездонность и воздетость.
О, как короток, не длиннее мышиного, хвост кометы!
Как хрупок звездный луч, искривляющийся в пространстве!
А тут два три пятнадцать триста девятнадцать
мой телефонный номер, размер твоей рубашки,
год тысяча девятьсот семьдесят третий, шестой этаж,
количество жителей, шестьдесят пять копеек,
объем бедер, два пальца, шарада и шифр,
в котором летят мои слова, а вороны
просят сохранять спокойствие,
ибо небо и земля прейдут,
но не Пи, только не оно,
оно продолжается пять,
уходит восемь,
не останавливаясь семь,
стремя, о, стремя беспечную вечность
все дальше.
(Вислава Шимборская)
Вообще хорошая тема: стихи о математике или другой точной науке у нобелевских лауреатов.
Вот Бродский пишет, в частности, о геометрии:
Я всегда твердил, что судьба – игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако – сильно.
Я считал, что лес – только часть полена.
Что зачем вся дева, раз есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.
Я писал, что в лампочке – ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.
Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.
Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
(Иосиф Бродский)
Стихотворение это, написанное в 1971 году, Бродский посвятил Л. Лифшицу, близкому своему другу. Но нас сейчас будет интересовать другое – и даже не основной смысл текста.
Смысл его как раз понятен: всё в жизни может быть переосмыслено. Неудивительно, что и сам говорящий сидит у окна: он видит мир и сейчас даст ему и себе в этом мире оценку.
Именно о переосмыслении (о думанье) и говорит эта автоматическая поза и другие автоматические же действия («Я помыл посуду»). Именно при автоматизме мы и можем уходить в свои мысли.
И вот тут как раз и упоминается то, что нас и интересовало.
«Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос».
Бродскому важно тут впустить в текст стихотворения мир математики. Он это делает не первым – до него это делали обэриуты, но еще раньше их английские поэты-метафизики XVII века. Джон Донн, конечно, в первую очередь.
Но посмотрим, как это делает именно сам Бродский.
Понятно, что Эвклид тут нужен Бродскому как великий древнегреческий математик и геометр, человек заложивший основы планиметрии и стереометрии.
Мы всё это помним: между каждыми двумя точками можно провести прямую, параллельные прямые не пересекаются и так далее.
То есть в системе стихотворения Бродского Эвклид это тот, кто знает о геометрии всё (правда, не знает, что потом появится Лобачевский, который и станет у истоков неевклидовой геометрии).
Где-то прочитал: для Эвклида очень были интересны именно конусы. В частности, как вычислять их объем. В верхней точке конуса, и это понятно, его объем равен нулю.
Но Бродский как будто опровергает это (понятно, что с поэтической точки зрения). По Бродскому, в точке разрыва отношений, в финале какой-то череды – событие не становится нулем. Нет. А обретает продолжение в череде следующих событий. Хронос, бог времени, тут неслучаен.
А с другой стороны (и это тоже считывается) – остается после всего и опустошение. И тогда автор текста думает: а может, все-таки Эвклид прав? И остается только пустота, зеро, цифра ноль: «я был счастлив здесь и уже не буду». Значит, все-таки ноль?
Получается, вещь, любовь, всё – больше не бессмертно. Рано или поздно о всем этом просто нечего будет сказать.
Число Пи бесконечно, но мы больше не хотим его после запятой считать.
3,1415926535 8979323846 2643383279 5028841971 6939937510 5820974944 5923078164 0628620899 8628034825 3421170679 8214808651 3282306647 0938446095 5058223172 5359408128 4811174502 8410270193 8521105559 6446229489 5493038196 4428810975 6659334461 2847564823 3786783165 2712019091
...И еще женщина одна, тоже лауреат Нобелевской премии, не хочет считать это число.
«Я не рассчитывал выжить
в тесной земле. Я не рассчитывал
снова проснуться, ощутить
во влажной почве моё тело,
способное к отклику, всё ещё
помнящее, как открыться
холодному свету
ранней весны –
с испугом, да, но вновь среди вас,
с отчаянным криком радости
на холодном ветру нового мира».
(Луиза Глюк)
«За точный поэтический голос, своей суровой красотой превращающий индивидуальное существование во всеобщее» – так сформулировал за что он дает премию этому поэту нобелевский комитет. Но ведь этим все поэты занимаются.
Но у Глюк этот голос особый.
Ее суховатый и какой-то сжатый английский как будто очищен до самого основания. Там, в ее текстах, чувствуется холодок.
Интересная параллель (как тут опять не вспомнить Эвклида с его прямыми): Глюк не закончила обучение в Колумбийском университете, и все же потом преподавала. И тут сразу вспоминается Бродский: он тоже в девятом классе встал однажды солнечным днем и вышел из класса, чтобы больше туда не вернуться.
«Помню, когда я бросил школу в возрасте 15 лет, это было не столько сознательным решением, сколько инстинктивной реакцией, – пишет он в эссе «Меньше единицы». – Я просто не мог терпеть некоторые лица в классе (…). И вот однажды зимним утром, без всякой видимой причины, я встал среди урока и мелодраматически удалился, ясно сознавая, что больше сюда не вернусь».
Бродский пишет потом, что испытал в этот момент отвращение к самому себе (что он молод, беззащитен, и поэтому все взрослые люди могут ему указывать), а еще Бродский помнил «смутное, но радостное ощущение побега, солнечной улицы без конца».
Луиза Глюк не совершала никакого побега: она не закончила курс из-за здоровья. Но все же эти прямые похожи. Оба беглецы, оба неудачники с золотым клеймом на челе, но оба в конце концов побеждают.
КОГДА-ТО Я ВЕРИЛА В ТЕБЯ
Когда-то я верила в Тебя. И посадила смоковницу.
Здесь, в Вермонте,
где почти нет лета. И загадала: если приживется,
значит, Ты есть.
Оказалось, что Тебя нет. Ты обитаешь
только в теплых странах:
Сицилии, Мексике, Калифорнии,
где растут неправдоподобные абрикосы
и нестойкие персики. Наверное,
в Сицилии можно увидеть Твое лицо, а здесь
мы едва различаем подбой Твоего покрывала.
А я так и не научилась делить
урожай помидоров с Джоном и Ноем.
Если есть справедливость в том, другом мире,
обделенные природой здесь, такие, как я,
получили бы львиную долю всего,
по чему они так изголодались –
их жадность будет лишь хвалой Тебе.
И никто не восславит Тебя больше, чем я
(ведь я так долго сдерживала это желанье),
и не заслуживает больше, чем я,
сидеть по правую руку от Тебя – если она существует, –
вкушая скоропортящуюся вечную смокву.
Ей не выдержать перевозки.
(Лиза Глюк, перевод – И. Мизрахи)
...А число Пи всё длится и длится.
– Папа, я всё понял. У меня только последний вопрос. А в каких единицах измеряется число Пи?
Я думал, папа меня прибьет.
(Для других, таких же, как я, сообразительных: число Пи ни в каких единицах не измеряется.)
Как же я удивился недавно, когда узнал нобелевский лауреат по литературе 1996 года Вислава Шимборская тоже писала про число Пи.
Замечательное число Пи:
три запятая один четыре один.
Все следующие цифры – тоже только начало,
пять девять два потому что оно никогда не кончается.
Его не понять шесть пять три пять с первого взгляда,
восемь девять посредством вычисления,
семь девять и воображения,
и даже три два три восемь в шутку, через сравнение
четыре шесть с чем бы то ни было
два шесть четыре три в целом мире.
Самая длинная змея на земле оборвется через десяток метров.
Волшебные змеи – лишь чуть длиннее.
Вереница цифр для числа Пи
не останавливается на краю страницы,
но сбегает со стола и падает
по стене, листу, птичьим гнездам, облакам, прямо в небо,
во всю его бездонность и воздетость.
О, как короток, не длиннее мышиного, хвост кометы!
Как хрупок звездный луч, искривляющийся в пространстве!
А тут два три пятнадцать триста девятнадцать
мой телефонный номер, размер твоей рубашки,
год тысяча девятьсот семьдесят третий, шестой этаж,
количество жителей, шестьдесят пять копеек,
объем бедер, два пальца, шарада и шифр,
в котором летят мои слова, а вороны
просят сохранять спокойствие,
ибо небо и земля прейдут,
но не Пи, только не оно,
оно продолжается пять,
уходит восемь,
не останавливаясь семь,
стремя, о, стремя беспечную вечность
все дальше.
(Вислава Шимборская)
Вообще хорошая тема: стихи о математике или другой точной науке у нобелевских лауреатов.
Вот Бродский пишет, в частности, о геометрии:
Я всегда твердил, что судьба – игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако – сильно.
Я считал, что лес – только часть полена.
Что зачем вся дева, раз есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.
Я писал, что в лампочке – ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.
Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.
Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
(Иосиф Бродский)
Стихотворение это, написанное в 1971 году, Бродский посвятил Л. Лифшицу, близкому своему другу. Но нас сейчас будет интересовать другое – и даже не основной смысл текста.
Смысл его как раз понятен: всё в жизни может быть переосмыслено. Неудивительно, что и сам говорящий сидит у окна: он видит мир и сейчас даст ему и себе в этом мире оценку.
Именно о переосмыслении (о думанье) и говорит эта автоматическая поза и другие автоматические же действия («Я помыл посуду»). Именно при автоматизме мы и можем уходить в свои мысли.
И вот тут как раз и упоминается то, что нас и интересовало.
«Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос».
Бродскому важно тут впустить в текст стихотворения мир математики. Он это делает не первым – до него это делали обэриуты, но еще раньше их английские поэты-метафизики XVII века. Джон Донн, конечно, в первую очередь.
Но посмотрим, как это делает именно сам Бродский.
Понятно, что Эвклид тут нужен Бродскому как великий древнегреческий математик и геометр, человек заложивший основы планиметрии и стереометрии.
Мы всё это помним: между каждыми двумя точками можно провести прямую, параллельные прямые не пересекаются и так далее.
То есть в системе стихотворения Бродского Эвклид это тот, кто знает о геометрии всё (правда, не знает, что потом появится Лобачевский, который и станет у истоков неевклидовой геометрии).
Где-то прочитал: для Эвклида очень были интересны именно конусы. В частности, как вычислять их объем. В верхней точке конуса, и это понятно, его объем равен нулю.
Но Бродский как будто опровергает это (понятно, что с поэтической точки зрения). По Бродскому, в точке разрыва отношений, в финале какой-то череды – событие не становится нулем. Нет. А обретает продолжение в череде следующих событий. Хронос, бог времени, тут неслучаен.
А с другой стороны (и это тоже считывается) – остается после всего и опустошение. И тогда автор текста думает: а может, все-таки Эвклид прав? И остается только пустота, зеро, цифра ноль: «я был счастлив здесь и уже не буду». Значит, все-таки ноль?
Получается, вещь, любовь, всё – больше не бессмертно. Рано или поздно о всем этом просто нечего будет сказать.
Число Пи бесконечно, но мы больше не хотим его после запятой считать.
3,1415926535 8979323846 2643383279 5028841971 6939937510 5820974944 5923078164 0628620899 8628034825 3421170679 8214808651 3282306647 0938446095 5058223172 5359408128 4811174502 8410270193 8521105559 6446229489 5493038196 4428810975 6659334461 2847564823 3786783165 2712019091
...И еще женщина одна, тоже лауреат Нобелевской премии, не хочет считать это число.
«Я не рассчитывал выжить
в тесной земле. Я не рассчитывал
снова проснуться, ощутить
во влажной почве моё тело,
способное к отклику, всё ещё
помнящее, как открыться
холодному свету
ранней весны –
с испугом, да, но вновь среди вас,
с отчаянным криком радости
на холодном ветру нового мира».
(Луиза Глюк)
«За точный поэтический голос, своей суровой красотой превращающий индивидуальное существование во всеобщее» – так сформулировал за что он дает премию этому поэту нобелевский комитет. Но ведь этим все поэты занимаются.
Но у Глюк этот голос особый.
Ее суховатый и какой-то сжатый английский как будто очищен до самого основания. Там, в ее текстах, чувствуется холодок.
Интересная параллель (как тут опять не вспомнить Эвклида с его прямыми): Глюк не закончила обучение в Колумбийском университете, и все же потом преподавала. И тут сразу вспоминается Бродский: он тоже в девятом классе встал однажды солнечным днем и вышел из класса, чтобы больше туда не вернуться.
«Помню, когда я бросил школу в возрасте 15 лет, это было не столько сознательным решением, сколько инстинктивной реакцией, – пишет он в эссе «Меньше единицы». – Я просто не мог терпеть некоторые лица в классе (…). И вот однажды зимним утром, без всякой видимой причины, я встал среди урока и мелодраматически удалился, ясно сознавая, что больше сюда не вернусь».
Бродский пишет потом, что испытал в этот момент отвращение к самому себе (что он молод, беззащитен, и поэтому все взрослые люди могут ему указывать), а еще Бродский помнил «смутное, но радостное ощущение побега, солнечной улицы без конца».
Луиза Глюк не совершала никакого побега: она не закончила курс из-за здоровья. Но все же эти прямые похожи. Оба беглецы, оба неудачники с золотым клеймом на челе, но оба в конце концов побеждают.
КОГДА-ТО Я ВЕРИЛА В ТЕБЯ
Когда-то я верила в Тебя. И посадила смоковницу.
Здесь, в Вермонте,
где почти нет лета. И загадала: если приживется,
значит, Ты есть.
Оказалось, что Тебя нет. Ты обитаешь
только в теплых странах:
Сицилии, Мексике, Калифорнии,
где растут неправдоподобные абрикосы
и нестойкие персики. Наверное,
в Сицилии можно увидеть Твое лицо, а здесь
мы едва различаем подбой Твоего покрывала.
А я так и не научилась делить
урожай помидоров с Джоном и Ноем.
Если есть справедливость в том, другом мире,
обделенные природой здесь, такие, как я,
получили бы львиную долю всего,
по чему они так изголодались –
их жадность будет лишь хвалой Тебе.
И никто не восславит Тебя больше, чем я
(ведь я так долго сдерживала это желанье),
и не заслуживает больше, чем я,
сидеть по правую руку от Тебя – если она существует, –
вкушая скоропортящуюся вечную смокву.
Ей не выдержать перевозки.
(Лиза Глюк, перевод – И. Мизрахи)
...А число Пи всё длится и длится.