Один из самых известных фильмов Хичкока называется «Окна во двор».
Он вышел в августе 1954 года и стал, пожалуй, после «Психо» вторым по первому нашему воспоминанию, когда мы говорим о хичкоковских фильмах.
Но тема окна вообще из самых популярных, в поэзии так точно.
Смотрю в окно – и презираю.
Смотрю в себя – презрен я сам.
На землю громы призываю,
Не доверяя небесам.
Дневным сиянием объятый,
Один беззвездный вижу мрак…
Так вьется на гряде червяк,
Рассечен тяжкою лопатой.
(Владислав Ходасевич)
Что самое интересное в этом фильме?
Что, по большому счету, это почти театральная постановка. Видимо, Хичкоку было интересно поэкспериментировать в 40-50-е годы именно с такой формой.
В сущности, это всё можно было бы и поставить на сцене.
Сюжет, если кто не помнит, этого фильма прост: прикованный к инвалидному креслу фотограф Джефф расследует убийство, потому что ему кажется, что именно оно произошло в квартире напротив.
Время действия занимает всего четыре дня. И почти по закону трех единств центром действия становится только квартира главного героя. Раньше об этом как-то не думали, но Хичкок в этом фильме разыграл козырную карту: ограниченное пространство как будто нагнетает тяжелую, почти психопатическую обстановку.
Окна
Несчастный дурак в колодце двора
Причитает сегодня с утра,
И лишнего нет у меня башмака,
Чтоб бросить его в дурака.
Кастрюли, тарелки, пьянино гремят,
Баюкают няньки крикливых ребят.
С улыбкой сидит у окошка глухой,
Зачарован своей тишиной.
Курносый актер перед пыльным трюмо
Целует портреты и пишет письмо, –
И, честно гонясь за правдивой игрой,
В шестнадцатый раз умирает герой.
Отец уж надел котелок и пальто,
Но вернулся, бледный как труп:
«Сейчас же отшлепать мальчишку за то,
Что не любит луковый суп!»
Небритый старик, отодвинув кровать,
Забивает старательно гвоздь,
Но сегодня успеет ему помешать
Идущий по лестнице гость.
Рабочий лежит на постели в цветах.
Очки на столе, медяки на глазах
Подвязана челюсть, к ладони ладонь.
Сегодня в лед, а завтра в огонь.
Что верно, то верно! Нельзя же силком
Девчонку тащить на кровать!
Ей нужно сначала стихи почитать,
Потом угостить вином...
Вода запищала в стене глубоко:
Должно быть, по трубам бежать нелегко,
Всегда в тесноте и всегда в темноте,
В такой темноте и такой тесноте!
Опять же Ходасевич, стихотворение написано 16-21 мая 1924 в Париже.
В общем, в этой условной тесноте, а иногда и из темноты мы вместе с героем, его глазами, наблюдаем все происходящее.
Кино – это ведь и есть «подсматривающий». Этакий вуайерист. И нас заставили им тоже быть.
Не об этом ли писал, еще даже не подозревая, что через много лет фильм с похожей коллизией увидит свет, и Ходасевич?
Нынче день такой забавный:
От возниц, что было сил,
Конь умчался своенравный;
Мальчик змей свой упустил;
Вор цыпленка утащил
У безносой Николавны.
Но – настигнут вор нахальный,
Змей упал в соседний сад,
Мальчик ладит хвост мочальный,
И коня ведут назад:
Восстает мой тихий ад
В стройности первоначальной.
(23 июля 1921)
В фильме Хичкока интересно рассматривать декорации. А что нам еще остается? Мир сузился, мы сами уже похожи на главного, немобильного героя: вот девушка в дневном окне напротив пританцовывает в розовом купальнике, попутно поедая только что сотворенный бутерброд, но мы отвели взгляд от прекрасной девушки, похожей на Мерлин Монро, и рассматриваем уже ее закрытый белый холодильник (что там еще?) и картину над ним – что на ней, кстати, изображено?
Любопытно, что декорации «Окна во двор» (внутренний двор многоквартирного нью-йоркского дома) была выстроена за полтора месяца по подобию реального двора одного из домов Манхэттена. Уж не знаю, фотографировали ли его, этот дом, сперва специальные люди, чтоб точнее воспроизвести? Тогда подглядывание началось еще раньше – задолго до того, как этим занялся герой картины.
В общей сложности, создателя декорации были придуманы тридцать одна комната, восемь из которых были полностью обставлены мебелью, а еще – несколько лестничных пролетов, а еще сад и улицу, и даже силуэты домов, которые высятся или выглядывают дальше. Ну и был, разумеется, даже изображен горизонт.
Но как только мы видим первые кадры фильма, в нас уже начинает расти тревога. Неудивительно: мы же знаем кого смотрим – Хичкока.
Всё жду: кого-нибудь задавит
Взбесившийся автомобиль,
Зевака бледный окровавит
Торцовую сухую пыль.
И с этого пойдет, начнется:
Раскачка, выворот, беда,
Звезда на землю оборвется,
И станет горькою вода.
Прервутся сны, что душу душат.
Начнется всё, чего хочу,
И солнце ангелы потушат,
Как утром – лишнюю свечу.
(Владислав Ходасевич, 11 августа 1921)
И вот декорация оживает: там меняется время суток, вечереет, наступает утро, в разливе день. Для этого в световой рубке осветители управляли тысячью больших дуговых ламп и двумя тысячами. Где-то прочел, что затраты свет составили около пятой части всего бюджета фильма.
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?
Это Бродский, из его большого стихотворения «Остановка в пустыне».
...Однажды разговорились где-то в Сети, по поводу одного сериала, где героиня живет на первом этаже в Нью-Йорке, где маньяк наблюдает за на ней через незашторенное окно на другой стороне тротуара.
«Почему у нее окна без штор?» – спросили даже не меня, а куда-то в воздух. «Причем на первом этаже. Она же совершает все свои обычные, бытовые дела на виду прохожих. Как рыбка в аквариуме».
«Ну в Париже, например, это не такая редкость», – ответил я.
«Может, не первый этаж не зашторен, но третий точно. Однажды я наблюдал из окна гостиницы совершенно очевидную любовную сцену».
Неуверен, что они не делали это специально: улочки-то в центре Парижа не очень широки, а напротив сияющий расшторенными окнами отель.
…Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе,
Где вечные сумерки
И вечные колокола.
И в маленькой деревенской гостинице –
Тонкий звон
Старинных часов — как капельки времени.
И иногда, по вечерам, из какой-нибудь мансарды –
Флейта,
И сам флейтист в окне.
И большие тюльпаны на окнах.
И может быть, Вы бы даже меня не любили…
Посреди комнаты – огромная изразцовая печка,
На каждом изразце – картинка:
Роза – сердце – корабль. –
А в единственном окне –
Снег, снег, снег.
Вы бы лежали – каким я Вас люблю: ленивый,
Равнодушный, беспечный.
Изредка резкий треск
Спички.
Папироса горит и гаснет,
И долго-долго дрожит на ее краю
Серым коротким столбиком – пепел.
Вам даже лень его стряхивать –
И вся папироса летит в огонь.
(Марина Цветаева, 1916 год)
Вообще удивительно, что в Европе не принято задергивать шторы.
Существует мнение (мне кажется, это легенда), что отсутствие штор в Европе якобы имеет давнюю традицию. Дескать, несколько столетий назад правительство стало официально запрещать горожанам занавешивать окна. Якобы власти считали, что законопослушным гражданам нечего прятать от соседей и проходящих зевак.
А если есть какое-то подозрительное собрание, то его надо разогнать.
«Дескать», «якобы» – эти слова разъедают ткань предложения, как чужой взгляд из здания напротив разъедает твою тайну.
Что-то мне в это объяснение отсутствия штор не верится. Нет, ну, может, так и было сначала, но столько уже воды утекло – дождевыми струями по тому же окну.
Но факт остаётся фактом – в тех же немецких небольших городках окна двухэтажных частных домов часто украшают, разворачивая украшения «лицом», лучшей стороной к прохожим. Статуэтки, растения (ну эти сами, наверное, поворачиваются), игрушки, маленькие панно.
И вот ты идешь по тихой улочке, посмотришь на фигурки, а, считай, в окно заглянул: там фрау что-то готовит на кухне. Наверное, картофельный салат.
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может – пьют вино,
Может – так сидят.
Или просто – рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.
Не от свеч, от ламп темнота зажглась:
От бессонных глаз!
Крик разлук и встреч –
Ты, окно в ночи!
Может – сотни свеч,
Может – три свечи…
Нет и нет уму
Моему покоя.
И в моем дому
Завелось такое.
Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!
(Марина Цветаева)
В общем, окно – это очень важный образ в литературе.
Окно – это же как бы граница. Грань между мирами. Портал. Прозрачная щель между тем и этим. Информационный канал.
Здесь (по это сторону) покой. Там – опасность.
А еще окно – это источник света. И к нему тьма может прильнуть с той стороны.
Или увидеть его с канала.
Ты плывешь, думаешь о своей любви – и вдруг: приближение несуществующей в то время киношной камеры – и вот локон, так близко, что можно коснуться рукой.
Всё смолкло. Тишина в чертогах и во храмах;
Ночь над Петрополем прозрачна и тепла;
С отливом пурпурным, подвижна и светла
Нева красуется в своих гранитных рамах,
И так торжественно полна её краса,
Что, кажется, небес хрустальных полоса
Отрезана, взята с каймой зари кровавой
И кинута к ногам столицы величавой,
Чтобы восставшая в час утренний от сна
Над этим зеркалом оправилась она.
Скользит по влаге челн. Свободно, без усилья
Летит он; вёслами бока окрылены;
Грудь острая крепка, размашистые крылья
Росли в родных лесах, в дубравах рождены;
Они склоняются и с шумом тонут дружно,
Вдруг вынырнут они, - с них прыснет дождь
жемчужной,
И брызги окропят поверхность гладких струй.
Задумчив юноша над гладкою равниной
Плывёт. Ему незрим челна спокойный бег;
А этот каменный великолепный брег
Проходит перед ним широкою картиной,
И пышно тянется необозримый ряд
Сих зданий вековых, сна царственных громад,
И каждая из них, приблизясь постепенно,
Взглянув на путника сурово и надменно,
Отводит медленно от грустного пловца
И стёкла и врата блестящего лица.
И вот заветный дом, где вьётся чёрный локон,
Где ножка дивная паркет животворит;
И тот на юношу бесчувственно глядит
Недвижной синевой своих широких окон,
И пуст на высоте привешенный балкон.
Молчит ночной гребец. Везде глубокий сон.
(Владимир Бенедиктов)
...Посмотрите неожиданно в окно, резко повернувшись от компьютера. Вдруг кто-то сейчас из этой непонятной тьмы на вас пристально смотрит?
Он вышел в августе 1954 года и стал, пожалуй, после «Психо» вторым по первому нашему воспоминанию, когда мы говорим о хичкоковских фильмах.
Но тема окна вообще из самых популярных, в поэзии так точно.
Смотрю в окно – и презираю.
Смотрю в себя – презрен я сам.
На землю громы призываю,
Не доверяя небесам.
Дневным сиянием объятый,
Один беззвездный вижу мрак…
Так вьется на гряде червяк,
Рассечен тяжкою лопатой.
(Владислав Ходасевич)
Что самое интересное в этом фильме?
Что, по большому счету, это почти театральная постановка. Видимо, Хичкоку было интересно поэкспериментировать в 40-50-е годы именно с такой формой.
В сущности, это всё можно было бы и поставить на сцене.
Сюжет, если кто не помнит, этого фильма прост: прикованный к инвалидному креслу фотограф Джефф расследует убийство, потому что ему кажется, что именно оно произошло в квартире напротив.
Время действия занимает всего четыре дня. И почти по закону трех единств центром действия становится только квартира главного героя. Раньше об этом как-то не думали, но Хичкок в этом фильме разыграл козырную карту: ограниченное пространство как будто нагнетает тяжелую, почти психопатическую обстановку.
Окна
Несчастный дурак в колодце двора
Причитает сегодня с утра,
И лишнего нет у меня башмака,
Чтоб бросить его в дурака.
Кастрюли, тарелки, пьянино гремят,
Баюкают няньки крикливых ребят.
С улыбкой сидит у окошка глухой,
Зачарован своей тишиной.
Курносый актер перед пыльным трюмо
Целует портреты и пишет письмо, –
И, честно гонясь за правдивой игрой,
В шестнадцатый раз умирает герой.
Отец уж надел котелок и пальто,
Но вернулся, бледный как труп:
«Сейчас же отшлепать мальчишку за то,
Что не любит луковый суп!»
Небритый старик, отодвинув кровать,
Забивает старательно гвоздь,
Но сегодня успеет ему помешать
Идущий по лестнице гость.
Рабочий лежит на постели в цветах.
Очки на столе, медяки на глазах
Подвязана челюсть, к ладони ладонь.
Сегодня в лед, а завтра в огонь.
Что верно, то верно! Нельзя же силком
Девчонку тащить на кровать!
Ей нужно сначала стихи почитать,
Потом угостить вином...
Вода запищала в стене глубоко:
Должно быть, по трубам бежать нелегко,
Всегда в тесноте и всегда в темноте,
В такой темноте и такой тесноте!
Опять же Ходасевич, стихотворение написано 16-21 мая 1924 в Париже.
В общем, в этой условной тесноте, а иногда и из темноты мы вместе с героем, его глазами, наблюдаем все происходящее.
Кино – это ведь и есть «подсматривающий». Этакий вуайерист. И нас заставили им тоже быть.
Не об этом ли писал, еще даже не подозревая, что через много лет фильм с похожей коллизией увидит свет, и Ходасевич?
Нынче день такой забавный:
От возниц, что было сил,
Конь умчался своенравный;
Мальчик змей свой упустил;
Вор цыпленка утащил
У безносой Николавны.
Но – настигнут вор нахальный,
Змей упал в соседний сад,
Мальчик ладит хвост мочальный,
И коня ведут назад:
Восстает мой тихий ад
В стройности первоначальной.
(23 июля 1921)
В фильме Хичкока интересно рассматривать декорации. А что нам еще остается? Мир сузился, мы сами уже похожи на главного, немобильного героя: вот девушка в дневном окне напротив пританцовывает в розовом купальнике, попутно поедая только что сотворенный бутерброд, но мы отвели взгляд от прекрасной девушки, похожей на Мерлин Монро, и рассматриваем уже ее закрытый белый холодильник (что там еще?) и картину над ним – что на ней, кстати, изображено?
Любопытно, что декорации «Окна во двор» (внутренний двор многоквартирного нью-йоркского дома) была выстроена за полтора месяца по подобию реального двора одного из домов Манхэттена. Уж не знаю, фотографировали ли его, этот дом, сперва специальные люди, чтоб точнее воспроизвести? Тогда подглядывание началось еще раньше – задолго до того, как этим занялся герой картины.
В общей сложности, создателя декорации были придуманы тридцать одна комната, восемь из которых были полностью обставлены мебелью, а еще – несколько лестничных пролетов, а еще сад и улицу, и даже силуэты домов, которые высятся или выглядывают дальше. Ну и был, разумеется, даже изображен горизонт.
Но как только мы видим первые кадры фильма, в нас уже начинает расти тревога. Неудивительно: мы же знаем кого смотрим – Хичкока.
Всё жду: кого-нибудь задавит
Взбесившийся автомобиль,
Зевака бледный окровавит
Торцовую сухую пыль.
И с этого пойдет, начнется:
Раскачка, выворот, беда,
Звезда на землю оборвется,
И станет горькою вода.
Прервутся сны, что душу душат.
Начнется всё, чего хочу,
И солнце ангелы потушат,
Как утром – лишнюю свечу.
(Владислав Ходасевич, 11 августа 1921)
И вот декорация оживает: там меняется время суток, вечереет, наступает утро, в разливе день. Для этого в световой рубке осветители управляли тысячью больших дуговых ламп и двумя тысячами. Где-то прочел, что затраты свет составили около пятой части всего бюджета фильма.
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?
Это Бродский, из его большого стихотворения «Остановка в пустыне».
...Однажды разговорились где-то в Сети, по поводу одного сериала, где героиня живет на первом этаже в Нью-Йорке, где маньяк наблюдает за на ней через незашторенное окно на другой стороне тротуара.
«Почему у нее окна без штор?» – спросили даже не меня, а куда-то в воздух. «Причем на первом этаже. Она же совершает все свои обычные, бытовые дела на виду прохожих. Как рыбка в аквариуме».
«Ну в Париже, например, это не такая редкость», – ответил я.
«Может, не первый этаж не зашторен, но третий точно. Однажды я наблюдал из окна гостиницы совершенно очевидную любовную сцену».
Неуверен, что они не делали это специально: улочки-то в центре Парижа не очень широки, а напротив сияющий расшторенными окнами отель.
…Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе,
Где вечные сумерки
И вечные колокола.
И в маленькой деревенской гостинице –
Тонкий звон
Старинных часов — как капельки времени.
И иногда, по вечерам, из какой-нибудь мансарды –
Флейта,
И сам флейтист в окне.
И большие тюльпаны на окнах.
И может быть, Вы бы даже меня не любили…
Посреди комнаты – огромная изразцовая печка,
На каждом изразце – картинка:
Роза – сердце – корабль. –
А в единственном окне –
Снег, снег, снег.
Вы бы лежали – каким я Вас люблю: ленивый,
Равнодушный, беспечный.
Изредка резкий треск
Спички.
Папироса горит и гаснет,
И долго-долго дрожит на ее краю
Серым коротким столбиком – пепел.
Вам даже лень его стряхивать –
И вся папироса летит в огонь.
(Марина Цветаева, 1916 год)
Вообще удивительно, что в Европе не принято задергивать шторы.
Существует мнение (мне кажется, это легенда), что отсутствие штор в Европе якобы имеет давнюю традицию. Дескать, несколько столетий назад правительство стало официально запрещать горожанам занавешивать окна. Якобы власти считали, что законопослушным гражданам нечего прятать от соседей и проходящих зевак.
А если есть какое-то подозрительное собрание, то его надо разогнать.
«Дескать», «якобы» – эти слова разъедают ткань предложения, как чужой взгляд из здания напротив разъедает твою тайну.
Что-то мне в это объяснение отсутствия штор не верится. Нет, ну, может, так и было сначала, но столько уже воды утекло – дождевыми струями по тому же окну.
Но факт остаётся фактом – в тех же немецких небольших городках окна двухэтажных частных домов часто украшают, разворачивая украшения «лицом», лучшей стороной к прохожим. Статуэтки, растения (ну эти сами, наверное, поворачиваются), игрушки, маленькие панно.
И вот ты идешь по тихой улочке, посмотришь на фигурки, а, считай, в окно заглянул: там фрау что-то готовит на кухне. Наверное, картофельный салат.
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может – пьют вино,
Может – так сидят.
Или просто – рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.
Не от свеч, от ламп темнота зажглась:
От бессонных глаз!
Крик разлук и встреч –
Ты, окно в ночи!
Может – сотни свеч,
Может – три свечи…
Нет и нет уму
Моему покоя.
И в моем дому
Завелось такое.
Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!
(Марина Цветаева)
В общем, окно – это очень важный образ в литературе.
Окно – это же как бы граница. Грань между мирами. Портал. Прозрачная щель между тем и этим. Информационный канал.
Здесь (по это сторону) покой. Там – опасность.
А еще окно – это источник света. И к нему тьма может прильнуть с той стороны.
Или увидеть его с канала.
Ты плывешь, думаешь о своей любви – и вдруг: приближение несуществующей в то время киношной камеры – и вот локон, так близко, что можно коснуться рукой.
Всё смолкло. Тишина в чертогах и во храмах;
Ночь над Петрополем прозрачна и тепла;
С отливом пурпурным, подвижна и светла
Нева красуется в своих гранитных рамах,
И так торжественно полна её краса,
Что, кажется, небес хрустальных полоса
Отрезана, взята с каймой зари кровавой
И кинута к ногам столицы величавой,
Чтобы восставшая в час утренний от сна
Над этим зеркалом оправилась она.
Скользит по влаге челн. Свободно, без усилья
Летит он; вёслами бока окрылены;
Грудь острая крепка, размашистые крылья
Росли в родных лесах, в дубравах рождены;
Они склоняются и с шумом тонут дружно,
Вдруг вынырнут они, - с них прыснет дождь
жемчужной,
И брызги окропят поверхность гладких струй.
Задумчив юноша над гладкою равниной
Плывёт. Ему незрим челна спокойный бег;
А этот каменный великолепный брег
Проходит перед ним широкою картиной,
И пышно тянется необозримый ряд
Сих зданий вековых, сна царственных громад,
И каждая из них, приблизясь постепенно,
Взглянув на путника сурово и надменно,
Отводит медленно от грустного пловца
И стёкла и врата блестящего лица.
И вот заветный дом, где вьётся чёрный локон,
Где ножка дивная паркет животворит;
И тот на юношу бесчувственно глядит
Недвижной синевой своих широких окон,
И пуст на высоте привешенный балкон.
Молчит ночной гребец. Везде глубокий сон.
(Владимир Бенедиктов)
...Посмотрите неожиданно в окно, резко повернувшись от компьютера. Вдруг кто-то сейчас из этой непонятной тьмы на вас пристально смотрит?