Вопросы: Иван Купреянов
Здравствуйте, дорогие друзья. Сегодня у нас в гостях Анна Долгарева, замечательный поэт, патриот и общественный деятель. Здравствуйте, Анна.
Привет. Можно и так сказать, общественный деятель.
А как правильно?
Да я, в общем, как-то общественной деятельностью никогда не интересовалась. Я поэт, военкор и немножко гуманитарщик.
Гуманитарщик – это что значит?
Точнее не гуманитарщик. Мы солдатикам помогаем. Я люблю котиков и солдатиков.
Волонтер?
Ну да, мы покупаем аптечки и бронежилеты.
А какое главное занятие в жизни? Вот это?
Нет, этим я занимаюсь, потому что этого почему-то не обеспечил Шойгу. Но, вроде бы, он обещал исправиться, модернизировать аптечки наших солдатиков. Главное занятие – это, в общем-то, поэзия и журналистика, репортерство.
Вот, наверное, о поэзии сегодня поговорим, много поговорим. Ты стала победителем «Филатов Феста», большого молодежного фестиваля. Ты чувствуешь себя главным молодым поэтом?
Я вообще не чувствую себя молодым поэтом. Я чувствую себя каким-то очень старым и задолбанным поэтом.
Может быть, вообще главным поэтом, без молодого?
Да нет, нет! Главный поэт у нас все-таки Дмитрий Борисович Воденников. А я так, живу в одну эпоху с ним.
А если выстраивать иерархию, то кто еще, кроме него?
Я Игоря Караулова очень люблю, старые стихи Федора Сваровского, этот новый эпос. На самом деле, их очень много, мне просто не всегда все приходят в голову. При этом я не разделяю поэтов на, условно, патриотов и антипатриотов, потому что точно также люблю старые стихи Линор Горалик, Елены Фанайловой. Про Караулова я сказала, это тоже совершенно великий наш современник. Нравится некоторые стихи Дмитрия Мельникова, хотя, конечно, в целом его воспринимать скучновато. Но есть у него отдельные, совершенно блестящие прорывы. Есть Юрий Смирнов, поэт из Кировограда. К сожалению, нас развела война. Есть Екатерина Перченкова, прекрасная, есть Вадим Месяц. Много поэтов я могу назвать просто сходу.
Ты что-то берешь себе от них? Я все время пытаюсь подвести к вопросу о том, как сделать так, чтобы победить в большом федеральном конкурсе?
А об этом я, кстати, понятия не имею. Единственное, что я понимаю, что для того, чтобы хорошо писать, нужно много читать хорошей поэзии и уметь отделять её от плохой поэзии. Сознательно брать, учиться и тащить себе… Мне, конечно, часто это очень хочется сделать, но у меня это всегда очень плохо получается. У меня какая-то моя энергия несовместима, как группа крови, которая совершенно не реципиент вообще ничему. Когда я пытаюсь утянуть у кого-то приемы, у меня ничего не получается. Я, в общем-то, с этим смирилась. Я просто читаю хорошую поэзию и радуюсь ей, печально и тихо завидуя, что я так не умею.
То есть ты не являешься продолжателем чьей-то традиции?
Мне бы хотелось, конечно, чью-то традицию продолжать, но у меня совершенно это не получается. Я не могу себе все это забрать и покрасть.
А свою манеру ты как охарактеризовала бы?
Мне очень сложно вообще себя оценивать. Я очень долго, например, совершенно не умела одеваться, не могла бы охарактеризовать свою внешность. Я бы встала в тупик, если бы мне сказали, что у меня какие-то там скулы, спросили, какая у меня форма лица. Я реально спрашивала у людей, какая у меня форма лица? Окей, треугольная, значит, подбираем очки для треугольной формы лица. Точно так же про поэзию. Очень сложно свои стихи характеризовать. Я наблюдаю, что у меня большая часть текста написана раешником, русским ритмическим стихом. Это я вижу. У меня не очень богатый язык, пожалуй, но зато я неплохо передаю эмоциональные оттенки.
А что важнее всего в поэзии вообще для текста? Именно какая-то подлинность эмоций, напор или мастерство? Или что?
Мне сложно об этом сказать. Вообще, мне кажется, что очень важно уловить какое-то редкое переживание и максимально точно, интересно и не банально раскрыть это переживание. Как в какой-то книжке, которую я читала: там наши эмоции и переживания превращались в кристаллы разных цветов, и эти кристаллы у каких-то инопланетян ужасно ценились. Вот точно так же мы, поэты, превращаем эти интересные переживания, небанальные, нетривиальные. Переживание может быть банальным, но если в него вдуматься, то можно открыть разные оттенки, и в итоге получается кристалл не, допустим, красный, а невероятный серо-буро-малиновый десяти цветов. И если поэт его передает, то это хорошо.
Для чего это делать? Какая сверхзадача у поэзии?
Я никогда не задавалась этим вопросом, но когда я была молодая, идеалистичная, я считала, что стихи должны делать каждого человека, который их прочитал, немножко лучше. Я, конечно, соврала, когда сказала, что я не задавалась этим вопросом никогда. Скорее, я не задаюсь им сейчас.
То есть стихи для читателя все-таки?
Конечно.
Не для автора, не для Бога, а именно для людей?
Я пишу, потому что я не могу не писать. Если я перестану писать, я, скорее всего, умру. Мне кажется, когда автор пишет для себя, в поэзии его появляется некая герметичность, и не всегда это хорошо. Мне не очень нравится герметичные тексты.
Линор Горалик, например, это же герметичные тексты?
Нет, совсем нет.
А что тогда герметично?
Мне кажется, Полозкова герметична. А Горалик – это космос какой-то совершенный.
Хорошо. Тогда в чем герметичность Полозковой? Она же как раз-таки рассказывает истории для своей аудитории. Почему она герметичная?
Потому что все это ограничивается кожей, кожным покровом самой Веры Полозковой. Все ее истории, они там, внутри. А Горалик – эти вот ее лучшие ранние стихи – они вещаются не из-под кожи, волос и слизистых оболочек Линор Горалик, а со звезд.
Стихотворение с волчком – это же метаигра с библейским сюжетом. Как ты его воспринимаешь? Тебя такие вещи не оскорбляют в поэзии?
Наоборот, я человек верующий. При этом, мне кажется, когда библейские сюжеты раскрываются новыми языками, современным языком, современными эмоциями и приближаются к современному человеку, чтобы его задеть, зацепить – это очень хорошо. Я и сама, в общем-то, так подхожу к библейским сюжетам.
То есть еретически интерпретируя?
Это же не интерпретация. Это пересказ библейских сюжетов так, чтобы люди сейчас их поняли.
То есть это такой прием ребенка? Ребенок пересказывает своими словами. Но взрослый же не ребенок? Горалик не была ребенком, когда написала.
Почему ты говоришь про ребенка? Нет. Смотри, на самом деле, я сейчас, наверное, какую-то страшную вещь скажу: большинство наших священных текстов написаны, условно говоря, для аудитории некоторого прошлого века. Хорошие священники сейчас, я имею в виду даже хороших проповедников, говорят о Библии, говорят о христианстве, о православии таким языком, который понимает человек XXI века. И это правильно. Это очень нужно, потому что это обратит в православие большее количество людей, чем если повторяли бы эти церковнославянские тексты. И то же самое делает поэт, который говорит на библейские темы эмоциями человека XXI века.
А где грань допустимого в такого рода интерпретации? Что я имею в виду: например, волчок с зайчиком – можно. А, например, два гея можно?
Мне кажется, каждый сам определяет для себя меру допустимого.
Я-то придерживаюсь той позиции, что есть канон и есть еретики, поэтому мы на разных совсем позициях. Я пытаюсь понять, насколько это релятивистская позиция, насколько она широка?
Я вообще, например, не считаю себя вправе осуждать кого-то, потому что, во-первых, я ни разу не священник, более того, я не эксперт. Я считаю, что вообще нашей задачей не является осуждение. Господу-то виднее.
Я говорю не про осуждение. Я говорю про «нравится – не нравится». Я пытаюсь понять, почему он тебе нравится, и могла ли бы ты взять что-то себе в таком смысле, в такой манере?
Понимаешь, именно в том дело, что этот текст вызывает эмоции благоговения, некоторого ощущения чуда и в то же время трепета перед чем-то великим. Видимо, мне нравится этот текст именно тем, что я все-таки женщина, у меня очень эмоциональный подход. Я и сама пишу эмоциональные стихи, нравятся мне эмоциональные стихи. Вот этот текст мне кажется каким-то совершенно заколдованным образами, передающим правильные эмоции… Мне кажется, что это в нём хорошо.
Вернемся к «Филатов Фесту». Когда ты победила, какие у тебя были эмоции?
Помню, что я была тогда очень уставшая. Вообще, честно говоря, усталость меня сопровождает примерно весь этот год, потому что очень много работать приходится. Я, конечно, тогда ужасно торжествовала, потому что у меня были соперники проходные, а были и соперники очень сильные. Например, Лёша Шмелев, Костя Комаров. Мне кажется, что это вообще случайность, что я их обошла. Но еще я радовалась. Я же беспилотник купила 16-му БТРО с премии. Я радовалась, что смогу этот беспилотник ребятам подарить. В общем, да, это был праздник такой.
За этот год ты очень сильно упрочила свою позицию в нашей литературе. Как ты с этим живешь? С тем, что сейчас ты, по факту, главный молодой поэт.
Ты знаешь, год назад, я помню, меня все это радовало, я этого добивалась. Мне была интересна премия, выступление – все круто. А сейчас я настолько устала, настолько волнуют вообще другие вещи. Меня волнуют погибшие товарищи, меня волнует то, что у нас сейчас кризис на фронте. Честно говоря, сложно мне сфокусироваться на своих достижениях. Меня радует, когда я пишу хорошее стихотворение, в котором получается как-то отразить то, что происходит. А вот то, что уже потом происходит с этими стихотворениями, оно ко мне имеет очень мало отношения.
То есть они уходят в свободное плавание?
Да, как-то так. Честно, мне бы хотелось радоваться. Мне бы хотелось получать радость от того, что я на Первом канале выступаю с этими стихами. Сейчас меня попросили записать видео, где я читаю стихи, посвященные моему погибшему другу. Да, и на «Первом» их покажут. Но зачем? Лучше бы я все эти стихи отдала бы, чтобы он не погибал. Вообще все стихи, вообще всю известность, которая ко мне пришла, – все это обменяла бы на то, чтобы он был живой. Правда, не получается радоваться.
Но ты же понимаешь, что когда ты становишься общественной фигурой, накапливаешь символический капитал, к тебе начинает прислушиваться большее количество людей? И с ними, возможно, будут происходить лучшие вещи, чем если бы они не знали твоей лирики.
Да, именно об этом я-то и мечтала в своем идеалистичном детстве – все это замечательно. Но видишь, я не знаю, почему… Возможно, я слишком устала, и мне нужно немного отдохнуть. Но у меня нет времени посмотреть на мир, который далек от войны. Потому что я сейчас лягу в больницу подлечиться на недельку и опять поеду на фронт, понимаешь? Я понимаю, что людям важны мои стихи. Я очень рада, что они людей поддерживают. Мне пишут: «Я учу ваши стихи наизусть, повторяю в трудные минуты». Я очень рада, что это так. Это, в общем-то, вероятно, единственный смысл моей жизни. Понимаешь, получается, что все хорошо, я делаю нужное крутое дело, это радует и наполняет уверенностью. А сама я при этом очень одинокий, очень усталый, измочаленный человек, печальный.
То есть это такая форма служения, которая тебя выматывает?
По сути, да. Ты очень верное слово подобрал – служение. И я думаю, что если бы не это служение, то я бы уже давно умерла бы, наверное.
Значит, все-таки стихи тоже для тебя в очень важной степени, потому что читатель бы, наверное, не умер, а вот ты бы умерла? Это же очень большая разница.
Да, вероятно, ты прав. Мне кажется, что все-таки нам всем отмерена какая-то своя задача, какая-то своя работа. И вот я делаю эту свою работу. Можно ли сказать, что она для меня? Да, вероятно.
То есть это совпадение с собственным путем? Бывает, когда человек занимается своим делом, а бывает, когда не своим. Он начинает фрустрировать и переживать из-за того, что он как бы находится не на своем месте.
Нет, вот это мне никогда не грозило. Как только я пыталась свернуть с собственного пути, у меня начинали твориться всякие совершенно какие-то волшебные истории, и я всегда возвращалась. При всем при том, что я в юности, например, очень мечтала быть известным поэтом и военным корреспондентом. Но представить, что такое будет в реальности, мне было бы сложно. Но, тем не менее, я здесь, потому что я всегда медленно и упрямо ползу в сторону мечты.
Какие у тебя были эмоции и ощущения 24 февраля 2022 года?
Честно говоря, я была шокирована, потому что я, конечно, ждала этого очень долго. Я писала, что Россия должна вмешаться, Россия должна прийти на Донбасс. Я писала о том, что Россия должна ввести войска. Я знала, что Украина готовит нападение на Донбасс. Незадолго до этого я там проводила концерт благотворительный, где собирала на гемостатики ребятам на фронте. Меня попросили: «Ань, привези, нам нужны гемостатики и пара беспилотников, потому что нас будут убивать. Укропы готовятся пойти в наступление». Я все это привезла. Это было еще в январе, но когда, наконец, началось, я была в трепете, потому что я всегда сочувствую мирным людям, да и солдатам нашим тоже. Мне было очень страшно. Я понимала, что очень много хороших людей погибнет. И настолько мне было страшно из-за этого… То, что это необходимо, я в общем, понимала с самого начала. Скажем так, я скорее научилась жить с тем, что постоянно уходят и умирают прекрасные люди. Лучшие из людей, те, кто в первой волне пошли добровольцами на фронт. Те, кто не отказался выполнять приказ, те, кто воюет с самого начала. Это лучшие. И именно лучшие сейчас уходят первыми. Я научилась с этим жить, хотя, конечно, мне все еще чудовищно больно.
Насколько у тебя творчество изменилось за это время?
Я же, на самом деле, пишу о том, что вижу. Вижу я сейчас, в основном, про войну. У меня и раньше были военные стихи, потому что я много времени проводила на Донбассе. Но сейчас у меня вообще, кроме войны, ничего нет, и поэтому практически все мои стихи посвящены вот этому тяжелому времени. Меняюсь я, во мне остается все меньше девчоночестости, и в стихах моих тоже остается этого все меньше. Появляются какие-то максимально общие русские нарративы.
То есть ты идешь все-таки по пути обобщения здесь или все-таки через частное?
Нет, конечно, всегда через частное, иначе быть не может. Когда я говорю про какие-то общие вещи, я это внутри себя полушутя называю «база». Но этой базы, конечно, не должно быть слишком много, иначе текст просто превратится заштампованное нечто. Но немножко базы посреди лирики и частного иногда появляется. Раньше мне было всегда очень страшно вообще какую-то базу трогать.
Ну как?! Вот, например, «Жди меня» – это же полностью база, там нет частного. То есть это совершенно общий текст, но при этом он настолько общий, что он становится частным для каждого.
Это совершенно архетипичная вещь. Но я на такое, конечно же, я боюсь замахиваться.
А почему?
Потому что я не такая талантливая, как Симонов. Я похуже, я поменьше.
Так нет, одно дело – вопрос самооценки, другое дело – вопрос того, что такой текст – это же колоссальное оружие, это колоссальное внесение в мир смысла. Почему же не замахнуться?
Так чтобы написать текст на чистых архетипах, нужно быть гением. Вот я, например, боюсь, что если я попробую написать текст на чистых архетипах, у меня получится что-то… ну в общем не выстрелит.
А вот важно выстрелит – не выстрелит? Насколько это важно?
Мне кажется, что если хороший текст меняет человека, читателя к лучшему, то плохой текст меняет к худшему самого автора.
Я почему спрашиваю: у тебя колоссальный объем текстов военных. Немногие люди могли бы обобщить такой опыт, и у тебя их настолько много, они настолько пронзительные, сильные, что, может быть, настало время что-то подобное сделать, как «Жди меня»? Не обязательно же кому-то показывать. В любом случае, между публикацией и написанием есть зазор.
У меня этого зазора практически нет. Я пишу очень быстро и практически, я бы сказала, компульсивно.
Но ведь такие тексты нужны.
Вероятно. Ну видишь, у меня не всегда получается. Я не очень умею придумывать. В последнее время от меня колонок хотят просто везде, во всех СМИ, а мне сложно что-то придумывать. А со стихотворением – они обычно не придумываются, они как-то очень быстро пишутся. Я никогда не ставила себе какую-то задачу, что нужно написать на такую-то тему. У меня это обычно не складывается.
Как ты себя оцениваешь в ряду современных авторов?
Слушай, да я себя никак не оцениваю. Вот честно. Пускай этим кто-то другой занимается.
Так же не бывает. Я, опять же, переведу к прикладному. Вот «Жди меня». Ты говоришь: «Нужно быть гением, чтобы написать “Жди меня”». То есть это вот дерзновение, почему у тебя его нет? Хотя уж у кого оно должно быть, так у тебя. Ну как это так? Нужно же что-то подобное, чтобы все повторяли на улице?
Ты исходишь из того, что я много думаю про поэзию. Это не так.
Но ты же ее пишешь. А когда ты пишешь, ты же думаешь.
Да, когда я пишу, я про нее думаю. Но акт написания стихотворения – это довольно короткий промежуток времени для меня.
Но он же интенсивный?
Да. Большую часть суток, недель, месяцев я думаю про совершенно другие вещи. Про какие-то бытовые мелочи на линии фронта. Я действительно очень мало фокусируюсь на собственно поэзии. Хорошо это или плохо, я не знаю. Возможно, я была бы более счастлива, если бы фокусировалась на поэзии. Потому что, по крайней мере, как ты говоришь, с моими позициями в поэтическом мире, все достаточно неплохо. А на фронте сейчас немножко похуже. (смеется) Смех уже нервный, честно говоря.
Ты же не можешь поменять это положение. Это же глобальный процесс.
Понимаешь, в чем дело, я же достаточно известна как военкор, например. Я замечаю какие-то результаты, когда я ругаюсь, пишу, что нет резервов возле поселка Дробышева, например. Правда, резервы тогда подтянули, но подтянули, к сожалению, поздно. Они нужны были раньше. И вот так получилось, понимаешь, в какой-то парадоксальный момент, что с одной стороны я известна в поэтическом мире, с другой стороны – меня вообще другие вещи волнуют.
Просто это очень интересное сочетание. Ладно «Жди меня», понятно. Но «сколько раз увидишь фрица, столько раз убей его» – а это прямое оружие. Это как тысяча беспилотников. То есть, когда человеку дается прямая установка, и он делает прямые вещи. То есть такие вещи меняют ситуацию на фронте.
Это интересно, я подумаю.
То есть, это же информационное оружие. Это не просто какая-то пропаганда или что-то еще. Это оружие прямого действия. Я к чему подвожу: что кто-то же должен это сделать. И сейчас очень мало тех, кто это физически может сделать, потому что литература распалась.
Видишь ли, в чем дело. Я не пропагандист, более того, пропаганда мне неприятна. И превращать свой путь, служение свое, как ты сказал, в пропаганду, мне кажется, нельзя.
А пропаганда не может быть высоким жанром?
Может, но в ней всегда есть некие задачи, скажем так, земные, а не небесные.
Ну так и у беспилотника есть земные задачи.
Понимаешь, беспилотник я покупаю собой, Анечкой, человеком земным. Это все-таки про некоторые более высокие задачи, чем человек состоящий из кожи, мяса и сала. И ставить эти высокие задачи на службу человеческим я не уверена, что я вправе.
То есть все-таки не дерзаешь. А эта вот, условно говоря, небесная Анечка, она тоже не дерзает?
Ты сейчас немножко смешиваешь понятия. «Не дерзаю» – это значит, что я не замахиваюсь на создание некого великого текста, о котором ты говоришь, архетипичного. Это, вероятно, проблема уже моего земного, моей самооценки. Как мы скажем, высокой/невысокой, объективной/необъективной. В общем-то, это проблемы человека из кожи и костей. Это объективная штука. То, что поэзия не должна превращаться в средства пропаганды – это уже вопрос горных высей. Потому что мы видели поэтов, которые превращают свою поэзию в средства пропаганды. Яркий пример этого – Дмитрий Быков, у которого были совершенно блестящие вещи в молодости. Я очень до сих пор люблю его «Армию любовников» и пасхальный текст: «Христос воскрес. / А вы боялись». Много у него было совершенно прекрасных текстов. И что он сделал со своим даром? Он же, после того как превратился в поэтического колумниста, так ничего не написал вообще.
Так может он просто не добил до нужного состояния?
А мне кажется, что это вопрос размена божьего дара.
Да, но Симонов же добил.
Я не думаю, что Симонов ставил себе задачу написать пропагандистский текст. Я не думаю, что Эренбург ставил себе задачу написать пропагандистский текст. У меня, кстати, самые лучшие пропагандистские тексты получались именно тогда, когда я совсем не думала о пропаганде. Поэтому, мне кажется, не нужно руководствоваться земными задачами.
Ты чувствуешь, что литература раскололась?
Я это не чувствую, я это наблюдаю. Если в количественном плане, то на условно либеральной стороне людей больше, а если в качественном, то, конечно, в нашей стороне очень все круто.
Я бы сказал, больше в десятки раз. То есть 90 на 10, если не 95 на 5.
Когда пишут о войне наши враги, они же не знают о ней ничего. Украина не показывает, например, того, что происходит на фронте. Там нет военных корреспондентов таких, как я, которые там в бронике лазят под пулями. Там нет вообще картинки реальной. Там есть какие-то срежиссированные постановочные сюжеты. Я смотрю, что они пишут, и там реально нет жизни с линией боевого соприкосновения, поэтому нашим «нетвойняшкам» приходится придумывать сюжеты. Это хорошо работает… Ну как хорошо работает? Тут даже, в общем-то, напрягаться не нужно. Ты берешь сам по себе красивый лозунг «Война – это плохо, мир – это хорошо» и, в общем-то, едешь на этой мертвой лошади, сколько влезет. В этом не будет никогда правды, потому что это повторение одного и того же сюжета. Им нечего писать, они не знают правды.
Вот литература, допустим, не сегодняшнего расколотого в этом смысле дня, а завтрашнего – из кого она будет состоять? Из условных людей с «Филатов Феста» или из тех, кто вернется, или из каких-то новых вообще людей, которых сейчас даже не видно, или из каких-то воспитанников, я не знаю, Майи Кучерской? Из кого она будет состоять?
Ты знаешь, мне кажется, все перемешаются. Должны цвести все цветы. Мне очень нравится сейчас то, что происходит в литературе. Литература выходит к массам наконец-то. Потому что условные воспитанники Майи Кучерской, а также, как бы это сказать, верлибристы московской литературной тусовочки – это же, люди, которых интересовало их цеховое признание. Это неплохо, цеховое признание – это очень круто вообще-то. Но, оттачивая оттенки смыслов, гоняясь за цеховым признанием, они совершенно упустили то, что публике непонятно и неинтересно то, о чем они говорят. Или, если понятно, то неинтересно. Не потому что они слишком умные, а потому что мелкотемье.
А где оно начинается? Что такое мелкотемье?
Например, когда я читала Лукомникова, у меня складывалось впечатление, что он думал: «О Боже! Про все интересные штуки уже написали, и нужно покопаться в чем-то максимально неинтересном, но чтобы об этом еще не писали, потому что оно неинтересное, и написать, сложить максимально интересно, нетривиально, образно». И действительно у Лукомникова получался классный, но неинтересный текст.
А как это может быть – классный, но неинтересный?
Когда ты можешь оценить образы, подбор слов… Я же ни одного стихотворения Лукомникова на память из-за этого не помню, потому что ты оцениваешь, как все хорошо собрано, техника прекрасная, не банально, но о чем он говорит? Что сказать хотел? Если брать, например, Андрея Родионова, который из этих же кругов, то все-таки Родионов смело замахивается на более интересные, более широкие темы, как-то о них говорит. Но это слэмеры, им нужно завести публику, поэтому они на это обращают внимание. А копание в мелком и попытки найти там какой-то жемчуг… Нет там жемчуга.
Вернёмся к «Филатов Фесту». Какие-то возможности новые для тебя открылись после него? Может быть, новые читатели появились?
Не знаю. В основном, у меня читатели из Телеграм пришли. У меня как-то неожиданно взлетел Телеграм-канал. Если брать «Филатов Фест», про меня тогда написали СМИ, и меня стали больше узнавать в специфических кругах. Конечно, это был огромный восторг и тогда, я знаю, очень порадовалась московская патриотическая публика, что «наши победили».
Ну да, это было определенная такая точка отсечки, потому что крупная премия. А потом же был «Лицей» еще.
Привет. Можно и так сказать, общественный деятель.
А как правильно?
Да я, в общем, как-то общественной деятельностью никогда не интересовалась. Я поэт, военкор и немножко гуманитарщик.
Гуманитарщик – это что значит?
Точнее не гуманитарщик. Мы солдатикам помогаем. Я люблю котиков и солдатиков.
Волонтер?
Ну да, мы покупаем аптечки и бронежилеты.
А какое главное занятие в жизни? Вот это?
Нет, этим я занимаюсь, потому что этого почему-то не обеспечил Шойгу. Но, вроде бы, он обещал исправиться, модернизировать аптечки наших солдатиков. Главное занятие – это, в общем-то, поэзия и журналистика, репортерство.
Вот, наверное, о поэзии сегодня поговорим, много поговорим. Ты стала победителем «Филатов Феста», большого молодежного фестиваля. Ты чувствуешь себя главным молодым поэтом?
Я вообще не чувствую себя молодым поэтом. Я чувствую себя каким-то очень старым и задолбанным поэтом.
Может быть, вообще главным поэтом, без молодого?
Да нет, нет! Главный поэт у нас все-таки Дмитрий Борисович Воденников. А я так, живу в одну эпоху с ним.
А если выстраивать иерархию, то кто еще, кроме него?
Я Игоря Караулова очень люблю, старые стихи Федора Сваровского, этот новый эпос. На самом деле, их очень много, мне просто не всегда все приходят в голову. При этом я не разделяю поэтов на, условно, патриотов и антипатриотов, потому что точно также люблю старые стихи Линор Горалик, Елены Фанайловой. Про Караулова я сказала, это тоже совершенно великий наш современник. Нравится некоторые стихи Дмитрия Мельникова, хотя, конечно, в целом его воспринимать скучновато. Но есть у него отдельные, совершенно блестящие прорывы. Есть Юрий Смирнов, поэт из Кировограда. К сожалению, нас развела война. Есть Екатерина Перченкова, прекрасная, есть Вадим Месяц. Много поэтов я могу назвать просто сходу.
Ты что-то берешь себе от них? Я все время пытаюсь подвести к вопросу о том, как сделать так, чтобы победить в большом федеральном конкурсе?
А об этом я, кстати, понятия не имею. Единственное, что я понимаю, что для того, чтобы хорошо писать, нужно много читать хорошей поэзии и уметь отделять её от плохой поэзии. Сознательно брать, учиться и тащить себе… Мне, конечно, часто это очень хочется сделать, но у меня это всегда очень плохо получается. У меня какая-то моя энергия несовместима, как группа крови, которая совершенно не реципиент вообще ничему. Когда я пытаюсь утянуть у кого-то приемы, у меня ничего не получается. Я, в общем-то, с этим смирилась. Я просто читаю хорошую поэзию и радуюсь ей, печально и тихо завидуя, что я так не умею.
То есть ты не являешься продолжателем чьей-то традиции?
Мне бы хотелось, конечно, чью-то традицию продолжать, но у меня совершенно это не получается. Я не могу себе все это забрать и покрасть.
А свою манеру ты как охарактеризовала бы?
Мне очень сложно вообще себя оценивать. Я очень долго, например, совершенно не умела одеваться, не могла бы охарактеризовать свою внешность. Я бы встала в тупик, если бы мне сказали, что у меня какие-то там скулы, спросили, какая у меня форма лица. Я реально спрашивала у людей, какая у меня форма лица? Окей, треугольная, значит, подбираем очки для треугольной формы лица. Точно так же про поэзию. Очень сложно свои стихи характеризовать. Я наблюдаю, что у меня большая часть текста написана раешником, русским ритмическим стихом. Это я вижу. У меня не очень богатый язык, пожалуй, но зато я неплохо передаю эмоциональные оттенки.
А что важнее всего в поэзии вообще для текста? Именно какая-то подлинность эмоций, напор или мастерство? Или что?
Мне сложно об этом сказать. Вообще, мне кажется, что очень важно уловить какое-то редкое переживание и максимально точно, интересно и не банально раскрыть это переживание. Как в какой-то книжке, которую я читала: там наши эмоции и переживания превращались в кристаллы разных цветов, и эти кристаллы у каких-то инопланетян ужасно ценились. Вот точно так же мы, поэты, превращаем эти интересные переживания, небанальные, нетривиальные. Переживание может быть банальным, но если в него вдуматься, то можно открыть разные оттенки, и в итоге получается кристалл не, допустим, красный, а невероятный серо-буро-малиновый десяти цветов. И если поэт его передает, то это хорошо.
Для чего это делать? Какая сверхзадача у поэзии?
Я никогда не задавалась этим вопросом, но когда я была молодая, идеалистичная, я считала, что стихи должны делать каждого человека, который их прочитал, немножко лучше. Я, конечно, соврала, когда сказала, что я не задавалась этим вопросом никогда. Скорее, я не задаюсь им сейчас.
То есть стихи для читателя все-таки?
Конечно.
Не для автора, не для Бога, а именно для людей?
Я пишу, потому что я не могу не писать. Если я перестану писать, я, скорее всего, умру. Мне кажется, когда автор пишет для себя, в поэзии его появляется некая герметичность, и не всегда это хорошо. Мне не очень нравится герметичные тексты.
Линор Горалик, например, это же герметичные тексты?
Нет, совсем нет.
А что тогда герметично?
Мне кажется, Полозкова герметична. А Горалик – это космос какой-то совершенный.
Хорошо. Тогда в чем герметичность Полозковой? Она же как раз-таки рассказывает истории для своей аудитории. Почему она герметичная?
Потому что все это ограничивается кожей, кожным покровом самой Веры Полозковой. Все ее истории, они там, внутри. А Горалик – эти вот ее лучшие ранние стихи – они вещаются не из-под кожи, волос и слизистых оболочек Линор Горалик, а со звезд.
Стихотворение с волчком – это же метаигра с библейским сюжетом. Как ты его воспринимаешь? Тебя такие вещи не оскорбляют в поэзии?
Наоборот, я человек верующий. При этом, мне кажется, когда библейские сюжеты раскрываются новыми языками, современным языком, современными эмоциями и приближаются к современному человеку, чтобы его задеть, зацепить – это очень хорошо. Я и сама, в общем-то, так подхожу к библейским сюжетам.
То есть еретически интерпретируя?
Это же не интерпретация. Это пересказ библейских сюжетов так, чтобы люди сейчас их поняли.
То есть это такой прием ребенка? Ребенок пересказывает своими словами. Но взрослый же не ребенок? Горалик не была ребенком, когда написала.
Почему ты говоришь про ребенка? Нет. Смотри, на самом деле, я сейчас, наверное, какую-то страшную вещь скажу: большинство наших священных текстов написаны, условно говоря, для аудитории некоторого прошлого века. Хорошие священники сейчас, я имею в виду даже хороших проповедников, говорят о Библии, говорят о христианстве, о православии таким языком, который понимает человек XXI века. И это правильно. Это очень нужно, потому что это обратит в православие большее количество людей, чем если повторяли бы эти церковнославянские тексты. И то же самое делает поэт, который говорит на библейские темы эмоциями человека XXI века.
А где грань допустимого в такого рода интерпретации? Что я имею в виду: например, волчок с зайчиком – можно. А, например, два гея можно?
Мне кажется, каждый сам определяет для себя меру допустимого.
Я-то придерживаюсь той позиции, что есть канон и есть еретики, поэтому мы на разных совсем позициях. Я пытаюсь понять, насколько это релятивистская позиция, насколько она широка?
Я вообще, например, не считаю себя вправе осуждать кого-то, потому что, во-первых, я ни разу не священник, более того, я не эксперт. Я считаю, что вообще нашей задачей не является осуждение. Господу-то виднее.
Я говорю не про осуждение. Я говорю про «нравится – не нравится». Я пытаюсь понять, почему он тебе нравится, и могла ли бы ты взять что-то себе в таком смысле, в такой манере?
Понимаешь, именно в том дело, что этот текст вызывает эмоции благоговения, некоторого ощущения чуда и в то же время трепета перед чем-то великим. Видимо, мне нравится этот текст именно тем, что я все-таки женщина, у меня очень эмоциональный подход. Я и сама пишу эмоциональные стихи, нравятся мне эмоциональные стихи. Вот этот текст мне кажется каким-то совершенно заколдованным образами, передающим правильные эмоции… Мне кажется, что это в нём хорошо.
Вернемся к «Филатов Фесту». Когда ты победила, какие у тебя были эмоции?
Помню, что я была тогда очень уставшая. Вообще, честно говоря, усталость меня сопровождает примерно весь этот год, потому что очень много работать приходится. Я, конечно, тогда ужасно торжествовала, потому что у меня были соперники проходные, а были и соперники очень сильные. Например, Лёша Шмелев, Костя Комаров. Мне кажется, что это вообще случайность, что я их обошла. Но еще я радовалась. Я же беспилотник купила 16-му БТРО с премии. Я радовалась, что смогу этот беспилотник ребятам подарить. В общем, да, это был праздник такой.
За этот год ты очень сильно упрочила свою позицию в нашей литературе. Как ты с этим живешь? С тем, что сейчас ты, по факту, главный молодой поэт.
Ты знаешь, год назад, я помню, меня все это радовало, я этого добивалась. Мне была интересна премия, выступление – все круто. А сейчас я настолько устала, настолько волнуют вообще другие вещи. Меня волнуют погибшие товарищи, меня волнует то, что у нас сейчас кризис на фронте. Честно говоря, сложно мне сфокусироваться на своих достижениях. Меня радует, когда я пишу хорошее стихотворение, в котором получается как-то отразить то, что происходит. А вот то, что уже потом происходит с этими стихотворениями, оно ко мне имеет очень мало отношения.
То есть они уходят в свободное плавание?
Да, как-то так. Честно, мне бы хотелось радоваться. Мне бы хотелось получать радость от того, что я на Первом канале выступаю с этими стихами. Сейчас меня попросили записать видео, где я читаю стихи, посвященные моему погибшему другу. Да, и на «Первом» их покажут. Но зачем? Лучше бы я все эти стихи отдала бы, чтобы он не погибал. Вообще все стихи, вообще всю известность, которая ко мне пришла, – все это обменяла бы на то, чтобы он был живой. Правда, не получается радоваться.
Но ты же понимаешь, что когда ты становишься общественной фигурой, накапливаешь символический капитал, к тебе начинает прислушиваться большее количество людей? И с ними, возможно, будут происходить лучшие вещи, чем если бы они не знали твоей лирики.
Да, именно об этом я-то и мечтала в своем идеалистичном детстве – все это замечательно. Но видишь, я не знаю, почему… Возможно, я слишком устала, и мне нужно немного отдохнуть. Но у меня нет времени посмотреть на мир, который далек от войны. Потому что я сейчас лягу в больницу подлечиться на недельку и опять поеду на фронт, понимаешь? Я понимаю, что людям важны мои стихи. Я очень рада, что они людей поддерживают. Мне пишут: «Я учу ваши стихи наизусть, повторяю в трудные минуты». Я очень рада, что это так. Это, в общем-то, вероятно, единственный смысл моей жизни. Понимаешь, получается, что все хорошо, я делаю нужное крутое дело, это радует и наполняет уверенностью. А сама я при этом очень одинокий, очень усталый, измочаленный человек, печальный.
То есть это такая форма служения, которая тебя выматывает?
По сути, да. Ты очень верное слово подобрал – служение. И я думаю, что если бы не это служение, то я бы уже давно умерла бы, наверное.
Значит, все-таки стихи тоже для тебя в очень важной степени, потому что читатель бы, наверное, не умер, а вот ты бы умерла? Это же очень большая разница.
Да, вероятно, ты прав. Мне кажется, что все-таки нам всем отмерена какая-то своя задача, какая-то своя работа. И вот я делаю эту свою работу. Можно ли сказать, что она для меня? Да, вероятно.
То есть это совпадение с собственным путем? Бывает, когда человек занимается своим делом, а бывает, когда не своим. Он начинает фрустрировать и переживать из-за того, что он как бы находится не на своем месте.
Нет, вот это мне никогда не грозило. Как только я пыталась свернуть с собственного пути, у меня начинали твориться всякие совершенно какие-то волшебные истории, и я всегда возвращалась. При всем при том, что я в юности, например, очень мечтала быть известным поэтом и военным корреспондентом. Но представить, что такое будет в реальности, мне было бы сложно. Но, тем не менее, я здесь, потому что я всегда медленно и упрямо ползу в сторону мечты.
Какие у тебя были эмоции и ощущения 24 февраля 2022 года?
Честно говоря, я была шокирована, потому что я, конечно, ждала этого очень долго. Я писала, что Россия должна вмешаться, Россия должна прийти на Донбасс. Я писала о том, что Россия должна ввести войска. Я знала, что Украина готовит нападение на Донбасс. Незадолго до этого я там проводила концерт благотворительный, где собирала на гемостатики ребятам на фронте. Меня попросили: «Ань, привези, нам нужны гемостатики и пара беспилотников, потому что нас будут убивать. Укропы готовятся пойти в наступление». Я все это привезла. Это было еще в январе, но когда, наконец, началось, я была в трепете, потому что я всегда сочувствую мирным людям, да и солдатам нашим тоже. Мне было очень страшно. Я понимала, что очень много хороших людей погибнет. И настолько мне было страшно из-за этого… То, что это необходимо, я в общем, понимала с самого начала. Скажем так, я скорее научилась жить с тем, что постоянно уходят и умирают прекрасные люди. Лучшие из людей, те, кто в первой волне пошли добровольцами на фронт. Те, кто не отказался выполнять приказ, те, кто воюет с самого начала. Это лучшие. И именно лучшие сейчас уходят первыми. Я научилась с этим жить, хотя, конечно, мне все еще чудовищно больно.
Насколько у тебя творчество изменилось за это время?
Я же, на самом деле, пишу о том, что вижу. Вижу я сейчас, в основном, про войну. У меня и раньше были военные стихи, потому что я много времени проводила на Донбассе. Но сейчас у меня вообще, кроме войны, ничего нет, и поэтому практически все мои стихи посвящены вот этому тяжелому времени. Меняюсь я, во мне остается все меньше девчоночестости, и в стихах моих тоже остается этого все меньше. Появляются какие-то максимально общие русские нарративы.
То есть ты идешь все-таки по пути обобщения здесь или все-таки через частное?
Нет, конечно, всегда через частное, иначе быть не может. Когда я говорю про какие-то общие вещи, я это внутри себя полушутя называю «база». Но этой базы, конечно, не должно быть слишком много, иначе текст просто превратится заштампованное нечто. Но немножко базы посреди лирики и частного иногда появляется. Раньше мне было всегда очень страшно вообще какую-то базу трогать.
Ну как?! Вот, например, «Жди меня» – это же полностью база, там нет частного. То есть это совершенно общий текст, но при этом он настолько общий, что он становится частным для каждого.
Это совершенно архетипичная вещь. Но я на такое, конечно же, я боюсь замахиваться.
А почему?
Потому что я не такая талантливая, как Симонов. Я похуже, я поменьше.
Так нет, одно дело – вопрос самооценки, другое дело – вопрос того, что такой текст – это же колоссальное оружие, это колоссальное внесение в мир смысла. Почему же не замахнуться?
Так чтобы написать текст на чистых архетипах, нужно быть гением. Вот я, например, боюсь, что если я попробую написать текст на чистых архетипах, у меня получится что-то… ну в общем не выстрелит.
А вот важно выстрелит – не выстрелит? Насколько это важно?
Мне кажется, что если хороший текст меняет человека, читателя к лучшему, то плохой текст меняет к худшему самого автора.
Я почему спрашиваю: у тебя колоссальный объем текстов военных. Немногие люди могли бы обобщить такой опыт, и у тебя их настолько много, они настолько пронзительные, сильные, что, может быть, настало время что-то подобное сделать, как «Жди меня»? Не обязательно же кому-то показывать. В любом случае, между публикацией и написанием есть зазор.
У меня этого зазора практически нет. Я пишу очень быстро и практически, я бы сказала, компульсивно.
Но ведь такие тексты нужны.
Вероятно. Ну видишь, у меня не всегда получается. Я не очень умею придумывать. В последнее время от меня колонок хотят просто везде, во всех СМИ, а мне сложно что-то придумывать. А со стихотворением – они обычно не придумываются, они как-то очень быстро пишутся. Я никогда не ставила себе какую-то задачу, что нужно написать на такую-то тему. У меня это обычно не складывается.
Как ты себя оцениваешь в ряду современных авторов?
Слушай, да я себя никак не оцениваю. Вот честно. Пускай этим кто-то другой занимается.
Так же не бывает. Я, опять же, переведу к прикладному. Вот «Жди меня». Ты говоришь: «Нужно быть гением, чтобы написать “Жди меня”». То есть это вот дерзновение, почему у тебя его нет? Хотя уж у кого оно должно быть, так у тебя. Ну как это так? Нужно же что-то подобное, чтобы все повторяли на улице?
Ты исходишь из того, что я много думаю про поэзию. Это не так.
Но ты же ее пишешь. А когда ты пишешь, ты же думаешь.
Да, когда я пишу, я про нее думаю. Но акт написания стихотворения – это довольно короткий промежуток времени для меня.
Но он же интенсивный?
Да. Большую часть суток, недель, месяцев я думаю про совершенно другие вещи. Про какие-то бытовые мелочи на линии фронта. Я действительно очень мало фокусируюсь на собственно поэзии. Хорошо это или плохо, я не знаю. Возможно, я была бы более счастлива, если бы фокусировалась на поэзии. Потому что, по крайней мере, как ты говоришь, с моими позициями в поэтическом мире, все достаточно неплохо. А на фронте сейчас немножко похуже. (смеется) Смех уже нервный, честно говоря.
Ты же не можешь поменять это положение. Это же глобальный процесс.
Понимаешь, в чем дело, я же достаточно известна как военкор, например. Я замечаю какие-то результаты, когда я ругаюсь, пишу, что нет резервов возле поселка Дробышева, например. Правда, резервы тогда подтянули, но подтянули, к сожалению, поздно. Они нужны были раньше. И вот так получилось, понимаешь, в какой-то парадоксальный момент, что с одной стороны я известна в поэтическом мире, с другой стороны – меня вообще другие вещи волнуют.
Просто это очень интересное сочетание. Ладно «Жди меня», понятно. Но «сколько раз увидишь фрица, столько раз убей его» – а это прямое оружие. Это как тысяча беспилотников. То есть, когда человеку дается прямая установка, и он делает прямые вещи. То есть такие вещи меняют ситуацию на фронте.
Это интересно, я подумаю.
То есть, это же информационное оружие. Это не просто какая-то пропаганда или что-то еще. Это оружие прямого действия. Я к чему подвожу: что кто-то же должен это сделать. И сейчас очень мало тех, кто это физически может сделать, потому что литература распалась.
Видишь ли, в чем дело. Я не пропагандист, более того, пропаганда мне неприятна. И превращать свой путь, служение свое, как ты сказал, в пропаганду, мне кажется, нельзя.
А пропаганда не может быть высоким жанром?
Может, но в ней всегда есть некие задачи, скажем так, земные, а не небесные.
Ну так и у беспилотника есть земные задачи.
Понимаешь, беспилотник я покупаю собой, Анечкой, человеком земным. Это все-таки про некоторые более высокие задачи, чем человек состоящий из кожи, мяса и сала. И ставить эти высокие задачи на службу человеческим я не уверена, что я вправе.
То есть все-таки не дерзаешь. А эта вот, условно говоря, небесная Анечка, она тоже не дерзает?
Ты сейчас немножко смешиваешь понятия. «Не дерзаю» – это значит, что я не замахиваюсь на создание некого великого текста, о котором ты говоришь, архетипичного. Это, вероятно, проблема уже моего земного, моей самооценки. Как мы скажем, высокой/невысокой, объективной/необъективной. В общем-то, это проблемы человека из кожи и костей. Это объективная штука. То, что поэзия не должна превращаться в средства пропаганды – это уже вопрос горных высей. Потому что мы видели поэтов, которые превращают свою поэзию в средства пропаганды. Яркий пример этого – Дмитрий Быков, у которого были совершенно блестящие вещи в молодости. Я очень до сих пор люблю его «Армию любовников» и пасхальный текст: «Христос воскрес. / А вы боялись». Много у него было совершенно прекрасных текстов. И что он сделал со своим даром? Он же, после того как превратился в поэтического колумниста, так ничего не написал вообще.
Так может он просто не добил до нужного состояния?
А мне кажется, что это вопрос размена божьего дара.
Да, но Симонов же добил.
Я не думаю, что Симонов ставил себе задачу написать пропагандистский текст. Я не думаю, что Эренбург ставил себе задачу написать пропагандистский текст. У меня, кстати, самые лучшие пропагандистские тексты получались именно тогда, когда я совсем не думала о пропаганде. Поэтому, мне кажется, не нужно руководствоваться земными задачами.
Ты чувствуешь, что литература раскололась?
Я это не чувствую, я это наблюдаю. Если в количественном плане, то на условно либеральной стороне людей больше, а если в качественном, то, конечно, в нашей стороне очень все круто.
Я бы сказал, больше в десятки раз. То есть 90 на 10, если не 95 на 5.
Когда пишут о войне наши враги, они же не знают о ней ничего. Украина не показывает, например, того, что происходит на фронте. Там нет военных корреспондентов таких, как я, которые там в бронике лазят под пулями. Там нет вообще картинки реальной. Там есть какие-то срежиссированные постановочные сюжеты. Я смотрю, что они пишут, и там реально нет жизни с линией боевого соприкосновения, поэтому нашим «нетвойняшкам» приходится придумывать сюжеты. Это хорошо работает… Ну как хорошо работает? Тут даже, в общем-то, напрягаться не нужно. Ты берешь сам по себе красивый лозунг «Война – это плохо, мир – это хорошо» и, в общем-то, едешь на этой мертвой лошади, сколько влезет. В этом не будет никогда правды, потому что это повторение одного и того же сюжета. Им нечего писать, они не знают правды.
Вот литература, допустим, не сегодняшнего расколотого в этом смысле дня, а завтрашнего – из кого она будет состоять? Из условных людей с «Филатов Феста» или из тех, кто вернется, или из каких-то новых вообще людей, которых сейчас даже не видно, или из каких-то воспитанников, я не знаю, Майи Кучерской? Из кого она будет состоять?
Ты знаешь, мне кажется, все перемешаются. Должны цвести все цветы. Мне очень нравится сейчас то, что происходит в литературе. Литература выходит к массам наконец-то. Потому что условные воспитанники Майи Кучерской, а также, как бы это сказать, верлибристы московской литературной тусовочки – это же, люди, которых интересовало их цеховое признание. Это неплохо, цеховое признание – это очень круто вообще-то. Но, оттачивая оттенки смыслов, гоняясь за цеховым признанием, они совершенно упустили то, что публике непонятно и неинтересно то, о чем они говорят. Или, если понятно, то неинтересно. Не потому что они слишком умные, а потому что мелкотемье.
А где оно начинается? Что такое мелкотемье?
Например, когда я читала Лукомникова, у меня складывалось впечатление, что он думал: «О Боже! Про все интересные штуки уже написали, и нужно покопаться в чем-то максимально неинтересном, но чтобы об этом еще не писали, потому что оно неинтересное, и написать, сложить максимально интересно, нетривиально, образно». И действительно у Лукомникова получался классный, но неинтересный текст.
А как это может быть – классный, но неинтересный?
Когда ты можешь оценить образы, подбор слов… Я же ни одного стихотворения Лукомникова на память из-за этого не помню, потому что ты оцениваешь, как все хорошо собрано, техника прекрасная, не банально, но о чем он говорит? Что сказать хотел? Если брать, например, Андрея Родионова, который из этих же кругов, то все-таки Родионов смело замахивается на более интересные, более широкие темы, как-то о них говорит. Но это слэмеры, им нужно завести публику, поэтому они на это обращают внимание. А копание в мелком и попытки найти там какой-то жемчуг… Нет там жемчуга.
Вернёмся к «Филатов Фесту». Какие-то возможности новые для тебя открылись после него? Может быть, новые читатели появились?
Не знаю. В основном, у меня читатели из Телеграм пришли. У меня как-то неожиданно взлетел Телеграм-канал. Если брать «Филатов Фест», про меня тогда написали СМИ, и меня стали больше узнавать в специфических кругах. Конечно, это был огромный восторг и тогда, я знаю, очень порадовалась московская патриотическая публика, что «наши победили».
Ну да, это было определенная такая точка отсечки, потому что крупная премия. А потом же был «Лицей» еще.
На «Лицее» уже была, конечно, другая ситуация, другое жюри. Честно говоря, когда я посмотрела на состав жюри, я поняла, что мне, в общем, ничего не светит, потому что оценивать будут не по стихам. Сам факт того, что я прошла в шорт «Лицея», вызвал чудовищное негодование у всех этих либерально настроенных мальчиков и девочек. Было понятно, что уже просто неприлично давать мне хоть какое-то место. В целом, я радуюсь за Дениса Балина, у которого прекрасная поэма, с которой он занял второе место. Первое место заняла Ольга Скорлупкина. Мне не особо интересны ее стихи, которые она представила именно в премиальной подборке, потому что это все то же: «Вот война – это “фу, плохо”, мир – это “ой классно”». Это все высосанное из пальца, выдуманное. Человек пишет, о чем совершенно не знает. Но все равно все нормально, потому что старые стихи несколько лет назад у Скорлупкиной были прекрасные. Портится, конечно, человек, когда пишет о том, о чем не знает. Нужно иметь все-таки некоторое право. Был у нас недавно, кстати, скандал в патриотической, поэтической тусовке, когда Иван Волосюк написал статью о том, как поэты пишут про Донбасс и сами там ни разу не были. И в общем, статья совершенно не по делу, но есть в ней, однако, некое здравое зерно: ты должен быть вправе о чем-то написать. Но это каждый сам понимает, есть у него моральное право или нет. Мельников не был на Донбассе, он написал прекрасное «Я не умер, я сплю, и к моим сапогам / подступает Азовское море», потому что он сумел это прочувствовать, понять. Караулов тоже пока не был на Донбассе, но он тоже написал прекрасные вещи. Он еще в 2014 году писал «"Назовите молодых поэтов", –/ попросил товарищ цеховой. / Назову я молодых поэтов: / Моторола, Безлер, Мозговой». Нужно просто действительно понимать, нужно в это быть вовлеченным. Наши либеральные мальчики и девочки имеют в голове некоторый образ Украинушки и при этом совершенно не представляют, я повторюсь, что там вообще происходит. Вернемся к «Лицею». Я помню, что я туда пришла в футболке с надписью «Донецкая народная республика». Кстати, старая футболка, она у меня с 2015 года, даже не «зетка». И ко мне подошла Восковская, организатор премии «Лицей», и попросила меня воздерживаться от политических высказываний. Причем только меня. Это было довольно забавно, потому что мне в итоге просто слово не дали. Я выиграла тогда читательское голосование, и мне просто слово не дали. Любопытно и смешно, что призеры – и Азаренков, и Скорлупкина – как раз вышли с прочувственными политическими речами, что, в общем, показатель. Я в этом году, вероятно, не буду на «Лицей» подаваться, потому что себя нужно хоть немного уважать.
У тебя нет ощущения такого, что, казалось бы, гораздо более либеральная премия «Лицей» на самом деле гораздо тоталитарнее, чем вроде бы государственнический «Филатов Фест», и что это не только вопрос этих премий? А что это вопрос, который распространяется на все сферы жизни, что люди, которые исповедуют как бы права человека и так далее, они гораздо более тоталитарны?
Да, это не новость. К сожалению, все мы знаем, что про либералов у нас можно говорить только в кавычках, потому что людей, которые на самом деле за права человека и за свободу высказывания, их и нет практически в этой либеральной тусовочке. Такой исчезающий редкий вид, который скорее встретится среди патриотов. И то, если патриотам долго угрожать, оскорблять и поносить, отменять их и все такое, то патриоты тоже могут обозлиться и стать действительно тоталитарными. Рассерженными патриотами нас называют. К сожалению, мы говорим про «либералов», но по факту это «антилибералы» – максимально тоталитарные ребята.
А как их назвать тогда, если не либералами?
У нас называют их национал-предателями, но мне не нравится это слово. «Либерахи», «либерасты», но это тоже как-то звучит так себе, оскорбительно. К сожалению, так получилось, что понятие либерализма у нас перевернуто. Нужно что-то делать, надо, действительно, как-то менять смысл, менять название.
А как?
Я не знаю, честно говоря. Я же не политтехнолог.
Ты поэт, ты можешь прочувствовать то, что политтехнолог не выведет в огромной работе.
Нет, но ты совершенно прав, что нужно забирать у них это слово «либерализм», как Аким Апачев в своей песне «Пливе кача» сформулировал: «Це мій дім, це мій Крим, це моя земля / Я собі забираю мову»! Он забирает украинский язык себе. Так нужно и у либералов, действительно, забрать имя либералов.
Хм, любопытно. Кто такие фашисты для тебя? Просто очень много стало слова «фашист».
Ой, ты знаешь, я все-таки имею в виду под фашистами партию Муссолини, а в современном изводе я не люблю это слово. Современные украинцы – это нацисты, да. Фашисты – это все-таки Бенито Муссолини с сотоварищем.
Что можно сказать людям, которые только начинают путь в поэзии? Что им можно сейчас порекомендовать в такой исторический переломный период?
Я всегда им рекомендую: «Можете не писать – не пишите».
Почему?
Потому что плохих стихов и так слишком много. Уже есть ощущение, что реально задыхаешься от плохих стихов.
А ты не рассматриваешь плохие стихи как некий питательный слой, из которого в итоге может вылезти какой-нибудь мем, например?
Ну в общем да, от этого никуда не деться, но все-таки, если можете не писать, не пишите.
А кто же тогда будет делать литературу?
Те, кто не может не писать.
Так, а с ними что делать? Им что посоветовать именно сейчас? Что можно было посоветовать два года назад, можно примерно представить. А что сейчас им делать?
Да мне кажется, то же, что и два года назад посоветовать можно. Те, кто только начинают путь поэзии – читать много хороших стихов. Я не хочу сказать, что сейчас мы все должны начать писать про войну. Я плохой патриотической поэзии вижу достаточно много. Писать надо хорошо. Учитесь, читайте хороших поэтов, читайте больше хороших книг и не пишите плохо. Пишите хорошо.
Что для тебя будет победа? Когда она наступит? Что-то случится – и вот победа?
Это, конечно, уничтожение киевского режима, потому что при наличии современного киевского режима в мире мир невозможен.
А вашингтонский?
Я думаю, что все-таки эта холодная война будет продолжаться еще долго и долго, пока третий ангел не вострубит. А вот с киевским режимом, я думаю, разобраться – это задача ближайшей необходимости. Я какое-то время думала, что достаточно будет освобождения Донбасса. Но сейчас я смотрю на то, что делает Киев, на то, куда это двигается, на то, что происходит с людьми, и понимаю, что в общем-то только уничтожение режима.
Какой текст тебе бы хотелось написать?
Мне бы хотелось написать такой текст, чтобы воскресить всех моих мертвых близких.
Это же невозможно. А если реалистично?
Понимаешь, в чём дело, я и пишу-то тексты про мертвых, чтобы их воскрешать хотя бы на какой-то небольшой промежуток времени.
Ты гуманист?
Да. Стараюсь это тщательно скрывать, потому что очень сложно быть гуманистом в нынешней ситуации. На самом деле, конечно, во мне слишком много отчаяния, боли и усталости. Гуманизм, пожалуй, такая базовая штука моего отношения к миру, восприятия мира, и я не могу себе позволить перестать гуманистом быть. Хотя иногда, конечно, хочется сорваться и крикнуть: «Господь, жги»!
Как ты думаешь, нашей стране нужна культурная политика? Именно выстроенная, как в плюс, так и в минус?
Да, нам нужна культурная политика, потому что у нас, например, кинематографа нет совсем. Наш патриотический, да и не только патриотический кинематограф, – это чудовищно ужасно. Нам нужна такая культурная политика, которая была в СССР, которая способствовала рождению действительно великих вещей. И нам нужно это регулировать. Не чтобы отсечь врагов от кормушки, а в первую очередь, чтобы отсечь вредителей от кормушки.
Как определить враг это или вредитель? Как они разделяются? Вредитель же тоже враг?
Вредитель в первую очередь – это тот, кто делает плохой продукт, скажем так. Если человек, допустим, какой-нибудь Роман Богомолов поддерживает ВСУ, но это для примера, – честно говоря, не знаю как там именно Богомолов на эту тему высказывался – то это, допустим, враг. А если он говорит: «Ребята, я за ваших! Дайте мне миллиард денег и смотрите, вот кино про Великую Отечественную, где советский летчик…» Блин, и вот эта лубочная, патриотическая наша отвратительная профанация настоящей культуры – вот это вот вредители делают. Когда продукция, она вроде бы и за наших, она вроде бы и патриотична, но она бесталанна. И когда на это вот бесталанное, пошлое, отвратительное тратятся миллионы государственных денег, – это вредительство.
С чьей стороны? Сверху или со стороны тех, кто получает эти деньги?
Я думаю, что это сочетание глупости, некомпетенции и жадности.
Печальная ситуация, действительно. Эстрадная поэзия: за ней будущее поэзии или все-таки за книжной? «ФилатовФест» – это про эстрадную поэзию?
Это как говорить, что книги теперь никому не нужны, раз появилось кино. Это как разные штуки, и всегда нужна будет поэзия книжная, всегда интересна будет и эстрадная поэзия. В конце концов, у нас же поэты-стадионники были, и при этом книги они выпускали, одно другое не заменяло ни разу.
Какова может быть цена победы максимальная?
Я обычно отвечаю, что это решает Генштаб. Я девочка, я не Генштаб и, слава Богу, что я ничего не решаю.
В России нужна смертная казнь?
Я, как православная, на самом деле против, потому что пока человек жив, у него есть возможность раскаяться. Да, не все и не часто пользуются этой опцией, но хотя бы надежду это дает. Но проблема в том, что есть у нас военные преступники, и, если бы в отношении этих военных преступников была реализована смертная казнь, они бы не были обменены. Так что это очень сложный вопрос. Не могу ответить однозначно.
Что бы ты пожелала своим читателям, зрителям? Ну, кроме мира и любви что-то. Может быть, прямо из сегодняшнего дня?
Спасайте котиков. Скоро зима, котики будут мерзнуть.
Замечательно, спасибо.
У тебя нет ощущения такого, что, казалось бы, гораздо более либеральная премия «Лицей» на самом деле гораздо тоталитарнее, чем вроде бы государственнический «Филатов Фест», и что это не только вопрос этих премий? А что это вопрос, который распространяется на все сферы жизни, что люди, которые исповедуют как бы права человека и так далее, они гораздо более тоталитарны?
Да, это не новость. К сожалению, все мы знаем, что про либералов у нас можно говорить только в кавычках, потому что людей, которые на самом деле за права человека и за свободу высказывания, их и нет практически в этой либеральной тусовочке. Такой исчезающий редкий вид, который скорее встретится среди патриотов. И то, если патриотам долго угрожать, оскорблять и поносить, отменять их и все такое, то патриоты тоже могут обозлиться и стать действительно тоталитарными. Рассерженными патриотами нас называют. К сожалению, мы говорим про «либералов», но по факту это «антилибералы» – максимально тоталитарные ребята.
А как их назвать тогда, если не либералами?
У нас называют их национал-предателями, но мне не нравится это слово. «Либерахи», «либерасты», но это тоже как-то звучит так себе, оскорбительно. К сожалению, так получилось, что понятие либерализма у нас перевернуто. Нужно что-то делать, надо, действительно, как-то менять смысл, менять название.
А как?
Я не знаю, честно говоря. Я же не политтехнолог.
Ты поэт, ты можешь прочувствовать то, что политтехнолог не выведет в огромной работе.
Нет, но ты совершенно прав, что нужно забирать у них это слово «либерализм», как Аким Апачев в своей песне «Пливе кача» сформулировал: «Це мій дім, це мій Крим, це моя земля / Я собі забираю мову»! Он забирает украинский язык себе. Так нужно и у либералов, действительно, забрать имя либералов.
Хм, любопытно. Кто такие фашисты для тебя? Просто очень много стало слова «фашист».
Ой, ты знаешь, я все-таки имею в виду под фашистами партию Муссолини, а в современном изводе я не люблю это слово. Современные украинцы – это нацисты, да. Фашисты – это все-таки Бенито Муссолини с сотоварищем.
Что можно сказать людям, которые только начинают путь в поэзии? Что им можно сейчас порекомендовать в такой исторический переломный период?
Я всегда им рекомендую: «Можете не писать – не пишите».
Почему?
Потому что плохих стихов и так слишком много. Уже есть ощущение, что реально задыхаешься от плохих стихов.
А ты не рассматриваешь плохие стихи как некий питательный слой, из которого в итоге может вылезти какой-нибудь мем, например?
Ну в общем да, от этого никуда не деться, но все-таки, если можете не писать, не пишите.
А кто же тогда будет делать литературу?
Те, кто не может не писать.
Так, а с ними что делать? Им что посоветовать именно сейчас? Что можно было посоветовать два года назад, можно примерно представить. А что сейчас им делать?
Да мне кажется, то же, что и два года назад посоветовать можно. Те, кто только начинают путь поэзии – читать много хороших стихов. Я не хочу сказать, что сейчас мы все должны начать писать про войну. Я плохой патриотической поэзии вижу достаточно много. Писать надо хорошо. Учитесь, читайте хороших поэтов, читайте больше хороших книг и не пишите плохо. Пишите хорошо.
Что для тебя будет победа? Когда она наступит? Что-то случится – и вот победа?
Это, конечно, уничтожение киевского режима, потому что при наличии современного киевского режима в мире мир невозможен.
А вашингтонский?
Я думаю, что все-таки эта холодная война будет продолжаться еще долго и долго, пока третий ангел не вострубит. А вот с киевским режимом, я думаю, разобраться – это задача ближайшей необходимости. Я какое-то время думала, что достаточно будет освобождения Донбасса. Но сейчас я смотрю на то, что делает Киев, на то, куда это двигается, на то, что происходит с людьми, и понимаю, что в общем-то только уничтожение режима.
Какой текст тебе бы хотелось написать?
Мне бы хотелось написать такой текст, чтобы воскресить всех моих мертвых близких.
Это же невозможно. А если реалистично?
Понимаешь, в чём дело, я и пишу-то тексты про мертвых, чтобы их воскрешать хотя бы на какой-то небольшой промежуток времени.
Ты гуманист?
Да. Стараюсь это тщательно скрывать, потому что очень сложно быть гуманистом в нынешней ситуации. На самом деле, конечно, во мне слишком много отчаяния, боли и усталости. Гуманизм, пожалуй, такая базовая штука моего отношения к миру, восприятия мира, и я не могу себе позволить перестать гуманистом быть. Хотя иногда, конечно, хочется сорваться и крикнуть: «Господь, жги»!
Как ты думаешь, нашей стране нужна культурная политика? Именно выстроенная, как в плюс, так и в минус?
Да, нам нужна культурная политика, потому что у нас, например, кинематографа нет совсем. Наш патриотический, да и не только патриотический кинематограф, – это чудовищно ужасно. Нам нужна такая культурная политика, которая была в СССР, которая способствовала рождению действительно великих вещей. И нам нужно это регулировать. Не чтобы отсечь врагов от кормушки, а в первую очередь, чтобы отсечь вредителей от кормушки.
Как определить враг это или вредитель? Как они разделяются? Вредитель же тоже враг?
Вредитель в первую очередь – это тот, кто делает плохой продукт, скажем так. Если человек, допустим, какой-нибудь Роман Богомолов поддерживает ВСУ, но это для примера, – честно говоря, не знаю как там именно Богомолов на эту тему высказывался – то это, допустим, враг. А если он говорит: «Ребята, я за ваших! Дайте мне миллиард денег и смотрите, вот кино про Великую Отечественную, где советский летчик…» Блин, и вот эта лубочная, патриотическая наша отвратительная профанация настоящей культуры – вот это вот вредители делают. Когда продукция, она вроде бы и за наших, она вроде бы и патриотична, но она бесталанна. И когда на это вот бесталанное, пошлое, отвратительное тратятся миллионы государственных денег, – это вредительство.
С чьей стороны? Сверху или со стороны тех, кто получает эти деньги?
Я думаю, что это сочетание глупости, некомпетенции и жадности.
Печальная ситуация, действительно. Эстрадная поэзия: за ней будущее поэзии или все-таки за книжной? «ФилатовФест» – это про эстрадную поэзию?
Это как говорить, что книги теперь никому не нужны, раз появилось кино. Это как разные штуки, и всегда нужна будет поэзия книжная, всегда интересна будет и эстрадная поэзия. В конце концов, у нас же поэты-стадионники были, и при этом книги они выпускали, одно другое не заменяло ни разу.
Какова может быть цена победы максимальная?
Я обычно отвечаю, что это решает Генштаб. Я девочка, я не Генштаб и, слава Богу, что я ничего не решаю.
В России нужна смертная казнь?
Я, как православная, на самом деле против, потому что пока человек жив, у него есть возможность раскаяться. Да, не все и не часто пользуются этой опцией, но хотя бы надежду это дает. Но проблема в том, что есть у нас военные преступники, и, если бы в отношении этих военных преступников была реализована смертная казнь, они бы не были обменены. Так что это очень сложный вопрос. Не могу ответить однозначно.
Что бы ты пожелала своим читателям, зрителям? Ну, кроме мира и любви что-то. Может быть, прямо из сегодняшнего дня?
Спасайте котиков. Скоро зима, котики будут мерзнуть.
Замечательно, спасибо.