Дмитрий Воденников
Когда-то Леонид Аронзон написал своей Рите Пуришинской:
РИТЕ
Хандра ли, радость – всё одно:
кругом красивая погода!
Пейзаж ли, улица, окно,
младенчество ли, зрелость года, –
мой дом не пуст, когда ты в нём
была хоть час, хоть мимоходом:
благословляю всю природу
за то, что ты вошла в мой дом!
А она когда-то писала ему:
«Письма твои – лётчики. Лётчики с голубыми и красными оборками. Люблю тебя, как дикая собака, свинья, корова, кобыла».
Рита, видимо, была очень незаурядной личностью. Ирэна Орлова, составительница первого типографского сборника «Избранного» Аронзона, вышедшего в1985 году в Иерусалиме, вспоминает о первых днях после гибели поэта, как всегда сторонилась Риты (слишком уж много шума вокруг неё, целый культ), даже говорила: «Вы там свою Риту обожайте, а для меня она вроде бы и некрасивая какая-то, и даже, как мне кажется, провинциальная», – а в эти дни позвонила. И приехала.
«И, посидев у Риты несколько вечеров кряду, я вдруг увидела, какая она красивая, ненаглядная просто. (…) И бесконечные ночные разговоры».
Счастье – это относительно, написала однажды Пуришинская. Целовать всю жизнь не получится. Переверни украшение для чёток – там смерть с девизом. Прочти его как хочешь, на свое усмотрение. Всё равно ничего не изменится. Поэтому просто встань, пока есть ещё у вас общее время, пожарь яичницу, порежь свежего хлеба, напиши смешную записку.
«Очень люблю тебя. Целую и люблю как раньше и как теперь».
...Или вот ещё любовная история, царская. Впрочем, все любовные истории царские, пока счастливые. А как известно, счастливая женщина всегда худеет. Потому что, пока она счастлива, она не может быть худой. Не помню, где уже это прочитал, но это правда.
«Прощай, миленький, всего дни с три осталось для нашего свидания, а там первая неделя поста – дни покаяния и молитвы, в которых Вас видеть никак нельзя будет, ибо всячески дурно. Мне же говеть должно». Так пишет Екатерина Вторая Потемкину. «Гришеньке». Именно этим ласковым именем письмо и начинается. Под письмом дата – 27 февраля 1774 года. Сейчас тоже февраль. 246 лет прошло. Без нескольких десятков дней (не знаю уж, как считать: по старому стилю или по новому).
«Глупые мои глаза уставятся на тебя смотреть: разсужденье ни на копейку в ум не лезет, а одурею Бог весть как. Мне нужно и надобно дни с три, естьли возможность будет, с тобою не видаться, чтоб ум мой установился и я б память нашла, а то мною скоро скучать станешь, и нельзя инако быть».
Счастливая женщина всегда худеет и пишет нежные глупости. Что с неё, влюблённой бабы, возьмешь? А Гришенька тогда ей очень нравился.
В ОТСТАВКЕ
Идёт гвардеец, как на битву.
Судьба дрожит, манит – иди!
Шагает он творя молитву,
И вот – мерцанье впереди.
Она! И третий глаз качнулся из рубина –
«Войди», – ему сказала Катерина.
Чрез десять лет – в задушенной малиной
усадьбе – он зовёт себя скотиной,
и кроткую дубасит он жену,
и вопиет, что любит он одну,
кричит он в ночь безглазую, тоскуя,
ту старую, ту мёртвую такую,
и юного себя, и царственный живот,
и золотом её струился пот,
её объятий медленную тину.
(Императрицу приобняв нагую,
он ей признался – любит он другую,
и побледнев, как новая перина –
«Женись», – ему сказала Катерина.
Была на свадьбе крашеней павлина).
Теперь казнись, язвись же, дурачина.
Зрачок сиял, тяжелый, как держава,
И в униженьи оживала слава,
И, как страна, она внизу лежала,
Её уж не скрывало одеяло,
Завивы вены, как изгиб реки,
Как рыбой полный серебристый Дон,
Урал пересекал её ладонь,
Алмазные струились позвонки,
Торчали зубы острою короной.
Империя ли может быть влюбленной,
И можно ли обнять страну,
Обнявши женщину одну?
И если мысленно развинуть
её раздвинутые ноги
(О ты – завершие равнин!) –
то под одной пятой – Варшава,
а под другою – Сахалин.
(Елена Шварц)
Это моё одно из любимых стихотворений Елены Шварц. И рассказанная в нём история тоже счастливая. Пока...
... Во-первых, он был огромного роста (она сама была маленькая и пухленькая). Во-вторых, на голове у него – грива нечёсаных волос, на лице – красивые губы, а за красивыми губами – безупречно белые зубы. Как утверждают знающие люди, хорошие зубы тогда были большая редкость. В-третьих, одного глаза нет, а тот, который есть, серовато-зеленый. Он еще щурил выбитый глаз.
У булгаковского Воланда тоже одного глаза не было. А пухленьким женщинам всегда нравится демоническое.
Но главное: он имел над ней власть – умел смешить.
«Миленький мой, какой ты вздор говорил вчерась. Я и сегодня ещё смеюсь твоим речам», – писала ему Екатерина и ела, ела, ела.
Вообще большинство стихотворений, сочинённых Екатериной II, написаны по-французски и принадлежат к шутливым поэтическим жанрам – эпиграммы на Л.А. Нарышкина и себя саму, пародийные эпитафии собакам.
(1)
Вот и наш корабль на мели.
Чтоб сняться, надо его разгрузить.
Самое грузное и тяжёлое пусть немножко поплавает.
Обер-шталмейстер верхом! На чем? На канате.
(2)
Раз сто я бралась за перо и столько же раз бросала его;
Разсудок мой неподатлив, рифма моя – поддельна;
Моя проза легка, а стихи отвратительны.
(3)
Здесь покоится прах пруссака Линдера,
Который был очень красивой собакой;
Заброшенный своим жребием,
В довольно плохом виде, из Берлина,
Он постепенно здесь разжирел
И потом обратился в тлен.
Не станем распространяться о свойствах его:
Он легко прыгал и кушал много.
(4)
Здесь покоится красавица лэди Азор
Остроносая, с золотистой шерстью.
Ум, весёлость и подвижность
Успокоились здесь в тишине.
Но были у Екатерины Второй и более пространные стихи. Но о них потом, мы отвлеклись.
... Каждое утро она начинала с кофию.
Даже непонятно, чего там было больше – кофию или сливок. По тем временам кофе был дорогим (целых сорок копеек, тогда как стог сена стоил двадцать), сливки были дёшевы, но Екатерина не потому сливок не жалела. Да и к чему жалеть? Особенно если рядом с чашкою на тарелочках выставлены миндальные бисквиты. Белое к белому, сладкое к сладкому, любовь к любви.
Рассказывали, что перед тем, как выпить свою первую чашку кофию, Екатерина втирала себе в область декольте яблочное пюре – для свежести. Для этих же целей тут же к кофию императрице подавали настоянные с вечера травяные чаи, которые сервировались плошечками с несколькими сортами мёда.
После бисквитов, меда и кофия хорошо подкрепившаяся Екатерина работала несколько часов (географический карты, документы и прочие важные бумаги), а потом уже ей подавали обед.
Прошло 246 лет с того февраля, и в этом феврале нам уже не понять, что это за «индейка с шио, терины с крылами и пуре зелёным, утка с соком, маринад из цыплят, окуни с ветчиной, пулярда с труфелями, рябчики по-испански, черепахи, чиряты с оливками» оказываются у неё на столе. Но миндальные бисквиты, снова поданные ей к кофию, мы опознаем.
«Счастливая женщина всегда худеет. Потому что, пока она счастлива, она не может быть худой».
* * *
Лежала я вечор в беседке ханской
В средине басурман и веры мусульманской.
Против беседки той построена мечеть,
Куда всяк день иман народ влечет.
Я думала заснуть, и лишь закрылись очи,
Как, уши он заткнув, взревел изо всей мочи.
В тот миг мой сон исчез! иман иль бык мычит?
Спросила я вскоча. Нет, с башни там мулла кричит,
Татарин отвечал, изо рта вынув трубку;
Дым лезет с низу вверх, как будто грецку губку
Наполнила вода, равно табашна вонь;
И из беседки той поспешно гонит вон,
Вельми досадно мне, что дым был чрезвычайный.
Ищу причины я, случай необычный!
Татарин не один, лежит их много тут,
Они вокруг меня как пчелы к меду льнут.
Вокруг беседки той орда их кочевала
И из любви ко мне тут близко ночевала.
О Божьи чудеса! из предков кто моих
Спокойно почивал от орд и ханов их?
А мне мешает спать среди Бахчисарая
Табашный дым и крик; но, впрочем, место рая;
Иль не помнит кто нашествий их на Русь,
Как разоряли все, как наводили трус?
Хвалю тебя, мой друг, занявши здешний край,
Ты бдением своим все вяще укрепляй.
Это обращено к Григорию Потёмкину
«...Голубчик мой, Гришенька мой дорогой, хотя ты вышел рано, но я хуже всех ночей спала и даже до того я чувствовала волнение крови, что хотела послать по утру по лекаря пустить кровь, но к утру заснула и спокойнее. Не спроси, кто в мыслях: знай одиножды, что ты навсегда. Я говорю навсегда, но со времен[ем] захочешь ли, чтоб всегда осталось и не вычернишь ли сам. Великая моя к тебе ласка меня же стращает. Ну, добро, найду средство, буду для тебя огненная, как ты изволишь говорить, но от тебя же стараться буду закрыть. А чувствовать запретить не можешь».
Ох, Катя, Катя. Индейка с шио, терины с крылами и пуре зелёное, видимо, тебе в голову ударили. Наплачешься ты ещё со своим Гришенькой.
Так и вышло.
Статус тайного мужа (а они вроде бы, по одной версии, обвенчались тайно в июне 1774 года в неприметной церкви Сампсония Странноприимца на Выборгской стороне) никак не мог успокоить Потёмкина. Он стал дерзок с императрицей: они стали видеться реже.
«Может ли человек быть счастливее меня? – воскликнул однажды Потёмкин. – Все желания, все мечты мои исполнились как по волшебству. Я хотел занимать высокие посты – я получил их; иметь ордена – все имею: любил играть – могу проигрывать без счёта; любил драгоценности – ни у кого нет таких редких, таких прекрасных. Одним словом – баловень судьбы».
С этими словами обедавший со своим племенником Энгельгардтом Поткёмкин схватил со стола «тарелку драгоценного сервиза», грохнул её об пол и заперся в своей спальне.
Вот тебе и миндальный бисквит.
ЕКАТЕРИНА II
Безвольно, в надежде безрадостной
Пётр руки к Орлову простер…
В тот вечер вдова его Августа
Взошла на российский престол.
Никто ещё ведать не ведал,
Что будет с Россией при ней…
Убийство и слово «победа»
Из разных взяты словарей.
Коварная чужестранка
Взошла на российский престол.
Всё было постыдно и странно.
Но трон осенили крестом,
Хотя на нем запах убийства
(«Да черт с ним, коль цель удалась…»)
А грех забывается быстро,
Когда так беспамятна власть.
Принцессу короновали.
Тяжел императорский груз…
Тогда она знала едва ли,
Что так ей полюбится Русь.
Что станет принцесса Великой
Императрицей страны,
Где жизнь начала свою с лиха,
С упрятанной в сердце вины.
И, может быть, личного счастья
За это не выпало ей
В плену чужеземных пристрастий,
В кругу ненадежных друзей.
И даже на самой вершине
Почёта и власти своей
Всё чаще и все одержимей
Хотелось быть женщиной ей.
Хотелось быть просто любимой –
Вдали от придворной толпы…
Но счастье проносится мимо
И нету надежд у Судьбы.
И боль закипала незримо
В её одинокой душе.
Хотелось быть просто любимой.
Да, видимо, поздно уже…
Хотя одержимость Орлова,
Восторг и влюблённость Двора
Рождали ответное слово,
Но это была лишь игра.
И не нуждаясь в участье,
Явила достойный пример…
Не зря ею так восхищался
Великий насмешник Вольтер.
(Андрей Дементьев)
Кстати, о чашках кофе и о еде. Потёмкин, отставленный потом Екатериной, тоже всегда был не дурак поесть. Даже уже перед смертью, когда после опалы Екатерина его простила и отправила в румынский город Яссы заключать мир с турками, а он так глупо заболел, подхватил лихорадку и в Яссы приехал совсем больным, даже тогда он в последнюю свою трапезу съел «огромный кусок ветчины, целого гуся, несколько цыплят и в неимоверном количестве кваса, мёда и вина».
Хотя, может, и врут.
ОДА ЕКАТЕРИНЕ II
Вдохни, о истина святая!
Свои мне силы с высоты;
Мне, глас мой к пенью напрягая,
Споборницей да будешь ты!
Тебе вослед идти я тщуся,
Тобой одною украшуся.
Я слабость духа признаваю,
Чтоб лирным тоном мне греметь;
Я Муз с Парнасса не сзываю,
С тобой одной хочу я петь.
(Гавриил Державин)
Прошло больше 250 лет с того февраля, как писала влюбленная Екатерина своему «Гришеньке». Что нам за дело до них? И у неё было потом полно фаворитов, и у него целый гарем.
Но отчего-то сжимается сердце (ах, как понятно как раз всё: ничего время не сжует, всё, что было настоящим, – останется, не переварится в сердце – не каплун же, не рябчики же по-испански, не черепахи), когда прочитаешь:
«Снова поразил меня, как обухом в голову, страшный удар, мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, кн. Потёмкин-Таврический скончался в Молдавии от болезни, продолжавшейся целый месяц. Вы не можете себе представить, как я огорчена».
И вечером, в день известия, и утром Екатерина очень плакала. Её причесали, убрали ей голову, но как только стали надевать платье, Екатерина опять разрыдалась.
Её собственные письма к Потёмкину были Екатерине доставлены позже и заперты ею в особый ящик. А потом – после смерти самой Екатерины – полузасекречены Павлом.
«Голубчик мой, я приходила к тебя, но не осмелилась войти для того, что у тебя окошки были подняти уже, и так отдаю тебя письменно свой поклон; сама же я встала в девятом часу, а люблю тебя чрезвычайно».
«Здравствуй, милинкой. Са мною зделалось великая диковина – я стала сомнамбулой: я во сне гулала по саду, да приснилось мне, что хожю по каким то полатам, израдно прибранный стены на подобии золота разпестрены светами и голубками».
«Милая милюша, я встала очен весела и просвещённее, нежели ложилась».
«Здравствуйте, сердце моё, я по грязи хотя и гулать не люблю, но однако с вами везде весело и хорошо».
«Пращай, душа; грусно, что сегодня са мною не завтре не будеш. Пращай, москов, гяур, козак».
... Кофий, сливки, бисквит миндальный, мёд и яблочное пюре.
Читаешь эти эпистолы с ошибками – думаешь: счастливая женщина всегда худеет. Потому что, пока она счастлива, она не может быть худой.