Есть такое мнение, что сначала писатели пишут много, такой период неофитства, а потом пишут меньше, но лучше. Вот вам как кажется?
Я надеюсь. Но это уже не мне судить. Во‑первых, это все связано с возрастом. Сколько бы мы от этой темы ни уходили, все равно, с возрастом у человека иногда нет даже не физических сил, а духовных. Ты уже не можешь настолько эмоционально откликаться на какие‑то вещи. А без эмоций писатель – ну а как это? Поэтому иногда приходится ждать, чтобы что‑то произошло в тебе. Конечно, есть такие вещи, которые ты про себя знаешь, что тебя подталкивает. Я, например, когда знаю, что у меня будет какая‑то очень тяжелая сцена или, наоборот, предположим, любовная сцена, мне надо подготовиться, я себя настраиваю определенным образом. Я, например, очень люблю музыку слушать. Безотказно – это Верди. «Травиату» я 150 раз слушала, и 150 раз в определенном месте…
Я обожаю «Травиату»...
В определенном моменте я все равно заплачу. Муж надо мной смеется, когда мы в театр идем в очередной раз, говорит: «А ты сегодня плакать будешь?» – «Да нет, конечно». И что – все равно, третье действие – и все. Это нормально. Каждый знает, как в себе эти эмоции настроить. Тогда, если повезет, все складывается, и приходят нужные слова, и ты видишь так, как нужно. И получается хорошая сцена. Вот недавно меня мой редактор похвалила за хорошую сцену. Сказала, что очень лаконично, ничего лишнего, но пробирает. Я услышала, как Трамп о себе сказал, что он устойчиво гениален в ответ на какие‑то поползновения по поводу его психического состояния и прочая. Мне эта фраза очень понравилась, и я теперь про себя говорю, что я устойчиво гениальна.
По поводу редактора я тоже хотел узнать. У вас один редактор, с которым вы работаете?
21 год у меня один редактор. Мне бесконечно повезло в этом плане. И не только мне. Это редактор Дарьи Донцовой, Тани Устиновой. И мы ей бесконечно благодарны и признательны – мало того, что этот человек – очень крутой профессионал, а она еще и человек очень хороший. За эти годы у нас получился не только очень хороший тандем, но еще и очень дружим.
А какова роль редактора? Он просто находит где‑то неточное слово или он вообще может предложить…
Задача редактора какая? – Сделать лучше. Когда человек работает, погружен в историю, в работу, он иногда может не видеть очевидных вещей.
Лицом к лицу лица не увидать. Такой взгляд со стороны?
Конечно. А вот когда книжка вышла, и ты уже отошел от нее… Я ее отправила 15 декабря, а книжка выйдет в конце февраля, в марте. Я за это время уже начну работать над другой историей, уже отойду от нее. Уже буду способна более‑менее спокойно взглянуть на все это относительно, со стороны, скажем так, насколько это вообще возможно, конечно, – абстрагироваться от того, что ты сделал. Но достаточно объективно. И тогда все видно.
А вы перечитываете свои книги?
Конечно. Обязательно. Как только выходит, смотрю. Иногда прихожу в ужас – ну как это возможно? А редактор – естественно, он не может вторгаться в то, что называется стиль, литературный замысел, это не его работа. Но он всегда может показать, высказать свое мнение, удержать от какой‑то глупейшей ошибки. И, конечно, это просто работа по тексту. Я не буду уже говорить про смешные варианты, когда: «Марь Иванна идет по лестнице, вспоминает своего отца и думает: да, Василь Петрович был большой ходок» (смеются). К сожалению, такое у авторов встречается. Он где‑то себе сделал заметку, потом поменял отчество героини и счастливо про это забыл. Так что редактор должен смотреть еще за тем, чтобы, выражаясь молодежным сленгом, автор не накосячил.
Потрясающе, 21 год с одним редактором. Видимо, действительно уникальный профессионал.
Это просто большое везение и большое счастье, что мы встретились. Моя огромная благодарность. Мне всегда было с ней легко, мы всегда на одной волне, прекрасно друг друга понимаем. Уж не знаю, как ей со мной легко, но мне с ней – однозначно.
Если вернуться к тому, как все начиналось, я думаю, не все наши телезрители знают такой интересный факт, что после того как закончили филфак, вы устроились в детский сад и проработали там воспитательницей 14 лет. Это хороший срок, серьезный.
Моя педагогическая деятельность связана, скорее, с теми реалиями, которые нам жизнь предлагает. Тогда, как и сейчас, была большая проблема устроить ребенка в детский сад. Я не планировала работать в детском саду, но 14‑го я защитилась, а 26‑го родила. И осталась без распределения, как тогда было, тогда нас еще распределяли куда‑то. А так как меня было затруднительно – я замужем, в положении, сказали – поезжай, куда хочешь, делай, что хочешь, и я вернулась в родной Владимир. И, посмотрев по сторонам, поняла, что ребенка мне надо устраивать самой. Никто в этом плане не спешит меня осчастливить и предоставить детский сад. Поэтому я пошла в ближайшее детское учреждение, которое было на соседней улице. Пришла, сказала – вот я такая‑то, такая‑то, возьмите меня, пожалуйста, работать и ребенка моего. Мы с заведующей договорились, что она меня возьмет на полгода. Я пришла. И мне так понравилось, что не видела ни необходимости и вообще не представляла, что я куда‑то уйду от своих детей. Поэтому 14 лет я спокойно там проработала. И, я вас уверяю, если бы у меня не стояло выбора, а выбор, естественно, встал после первой напечатанной книги, я бы так и работала спокойно.
Я считаю, это замечательная женская работа. И единственным ее недостатком является то, что за нее очень мало платят. Поэтому там очень мало людей, которые приходят работать за идею. Это, кстати, тоже очень большая проблема, мы вот декларируем везде и всюду, что все лучшее у нас для детей. А на деле получается, что все худшее у нас для детей. Когда ты платишь человеку вот такую зарплату, ожидать, что пойдут умные, талантливые, способные и устойчиво гениальные, затруднительно. Человеку все‑таки хочется жить достойно и своих детей поднимать. Поэтому он пойдет искать себе место под солнцем. И работать там из устойчиво гениальных будут только те, у кого нет проблем с содержанием. Так было у меня. У меня муж очень хорошо зарабатывал. Я могла себе позволить заниматься чем я хочу без оглядки на то, сколько мне за это заплатят. И так счастливо получилось, что у нас был коллектив вот таких энтузиастов. У нас был замечательный детский сад, прекраснейшие в мире дети, и эти 14 лет для меня – просто очень хорошее время.
А для детей вы какие‑то истории сочиняли, рассказывали им, придумывали?
Ну конечно. Дети, они же сами что угодно сочинят, расскажут. Чем хороша работа с детьми, неважно, работаешь ты в детском саду, школе, высшем учебном заведении, вот когда ты с молодыми, ты не расслабляешься. Тебе всегда надо быть в тонусе. Потому что тебя маленький замучает вопросами. И тебе надо на них ответить. И иногда вопросы очень серьезные. Которые заставляют тебя самого очень в себе покопаться, подумать, поразмышлять. Когда тебе пятилетка задает вопрос: что такое милосердие? Тебе надо собраться и объяснить. Потому что это не доброта. Это не желание помочь людям. И объяснить так, чтобы ребенок понял. И желательно еще по ходу с ним поговорить, почему это так, а не по‑другому. И вот тогда вырастают взрослые интересные, и серьезные, и порядочные люди. Чтобы был Пушкин, рядом где‑то должен быть Жуковский. Если совсем просто.
И Арина Родионовна.
И Арина Родионовна обязательно. Понятно, что Пушкин в любом случае будет Пушкиным, но он потратит очень много сил и времени не на то. А вот такие люди как раз и есть для того, чтобы гений появился. Это очень важно. Я очень радуюсь, когда создают какие‑то детские центры, когда с детьми занимаются серьезно. Всегда надо помнить, что ребенок – это человек, просто маленький. С ним нельзя разговаривать, как с умственно отсталым, потому что он маленький. С ним нужно разговаривать, как с человеком. Просто иметь в виду, что он какие‑то вещи воспринимает немножко не так, как ты. И необходимость – всегда иметь это в виду и разговаривать на равных, но с опережением. Ты должен быть, как минимум, мудрее. Это дает колоссальный душевный полет, потому что тебе не дают состариться. Твоей душе, твоему уму, если угодно, и телу, потому что если ты работаешь с детьми, ты бегаешь и скачешь зайчиком до 50 лет, и это достаточно сложно, если ты физически себя не поддерживаешь. Если ты работаешь с молодыми в высшем учебном заведении, то тебе, как минимум, неловко там быть не в тонусе. В конце концов девушки красивые там ходят каждый день перед тобой. Или, наоборот, молодые люди, и тебе как‑то хочется соответствовать, не быть рядом с ними бабушкой или дедушкой. Поэтому это замечательные профессии.
Ну а как книги появились? Первую историю вы помните? Как она возникла? Сюжет?
Я писала, сколько себя помню. Мама у меня хранит рассказ, написанный классе в четвертом. Где‑то, наверное, класса с седьмого я начала писать длинный, бесконечный роман, бросила его, потом начала другой, то есть я не помню себя не пишущей. У меня был очень маленький промежуток, когда я не писала. Это когда родился сын. Мне просто было некогда. И я была настолько в ребенке, в том, что он так во мне нуждается, и я, конечно, безумно в нем нуждаюсь, вся жизнь была вокруг него, как, в принципе, у всех молодых родителей. А как только ребенок пошел в детский сад и стал более‑менее самостоятельным, то есть мне было уже не страшно оставить его с воспитателем на семь‑восемь часов, так сразу же я начала что‑то там писать. Другое дело, что я тогда писала а-ля Чак Паланик, и мне всегда нравилось такое направление. Мне казалось, что я устойчиво гениальна, уж коли мне понравилась эта фраза Трампа, и мне казалось, что я делаю что‑то новое, интересное. Ну а потом как раз начала просачиваться литература такого типа. До этого же мы в основном читали наших, как сказать, людей, которые мыслили примерно так же, то есть либо классика, либо те писатели, которые у нас считались, как сказать, мыслящими правильно. Но Чак Паланик, конечно, мыслил неправильно. Это однозначно. Поэтому он к нам какими‑то тайными тропами пробирался и пробрался ко мне позднехонько.
Когда я его прочитала, я была потрясена, и он до сих пор один из моих любимых писателей. Но я поняла, что все, что я делаю, это ерунда, потому что я изобретаю велосипед, а люди уже делают это лучше меня. И очень давно делают. Поэтому, с одной стороны, это был момент открытия и просветления, а с другой, это был удар. Я поняла, что писать хуже или писать плохо, не хочу. Поэтому надо делать что‑то другое. А что, я не знала. И в то время у нас детективная литература была в не очень веселом состоянии. В каком плане? Очень мало авторов работало в этом жанре. На слуху братья Вайнеры, Юлиан Семенов, еще два‑три автора, Леонов, конечно. И все, собственно. Мы с вами мучительно будем набирать десять фамилий из тех, кто работал в советское время. Я не рассматривала этот жанр, хотя всегда очень любила детективы. Очень много читала зарубежных и наших. И вдруг этот бум девяностых, когда в детектив пришло очень большое количество авторов. И я с таким удовольствием покупала книги наших именно, российских авторов, просто стопками по семь‑десять книг. Я приходила с такой радостью, вот я сейчас почитаю. И очень многое мне не нравилось. Потому что время было не очень веселое, и люди ему соответствовали. И я поняла, что мне как читателю вот в этой не очень симпатичной окружающей меня картинке хочется прямо противоположного, хочется, чтобы было весело, задорно, никакого сурьезу, чтобы все было очень оптимистично и под конец – миллион долларов и самый красивый мужчина, и вообще все хорошо. Я думаю, это был такой внутренний протест против того, что тогда виделось серо, уныло, и люди не знали, куда мы вообще идем. У очень многих была мысль: мы остаемся, уезжаем, что дальше? Я помню, у меня многие друзья в буквальном смысле слова сидели на чемоданах. И мы уже оглядывались и думали, ну а чего делать‑то? Мне было это все, что по‑русски называется опричь души, и я посильно сопротивлялась.
И вас сразу, у нас любят клейма, окрестили: ˂пишет˃ иронический детектив, сразу стали сравнивать с Иоанной Хмелевской.
Да.
Вам это льстило? Вас это обижало, как любое сравнение авторов? Как вы к этому относились?
Никоим образом не обижало. Если бы меня сравнили с автором, который мне не симпатичен или я плохо к нему относилась. Но я вообще ко всей пишущей братии отношусь очень хорошо, потому что знаю, чего стоит написать книгу, которую прочитают хотя бы, ну, не знаю, тиражом в 5000, то есть 5000 потенциальных читателей. Что нужно для этого сделать – надо вывернуть себя наизнанку, как минимум. Поэтому я с колоссальным уважением отношусь к авторам вообще. А Иоанну Хмелевскую я очень любила и люблю, хотя на самом деле у нее два хороших романа. Но они настолько хороши, что я считаю, она обессмертила себя двумя произведениями, и вопросов никаких нет.
А это сравнение вам казалось точным?
Нет. Конечно, нет. Пани Иоанна никогда не ходила по острию, а мои персонажи всегда были готовы шагнуть туда или сюда, они всегда на грани. И это мне очень симпатично. У нее всегда главный персонаж – хорошая женщина с золотым сердцем в трудной жизненной ситуации. Там нет никаких вопросов к ее, я не имею в виду нравственную составляющую, она может иметь массу любовников или еще что‑то, но как человек…
Но сердце доброе…
Да. Сердце доброе. А мне всегда было интересно то, что в американской литературе называется «плохой хороший парень». Когда человек, такой, сомнительный, выполняет роль положительного героя. Мне это всегда было интересно.
Но это очень близко и для русской литературы – плохой хороший человек.
Конечно, это наш…
Я знаю, что вы Достоевского любите.
Да, да, да. Вот как раз к нему и возвращаемся. Американцы, конечно, безбожно эксплуатируют этот типаж, иногда он уже просто раздражает, но на нашей русской почве он вполне гармоничен, потому что наша жизнь диктует какие‑то такие вещи. Не зря у нас пословица: от сумы и от тюрьмы… и прочая. У нас всегда было своеобразное отношение к разбойникам. Если англичане могут похвастаться своим Робином Гудом, у нас их целая плеяда, и Кудияр, и я уж не буду говорить про Степана Разина, который побил все рекорды популярности. Даже Пугачев ему однозначно уступает. То есть у нас своеобразное отношение к людям, которые асоциальны. Они протестуют против того, что происходит вокруг них, и протест бывает иногда такой, что называется, на грани. Мы это прощаем за лихость, за доброту, за то, что называется русским характером – такая душевность и прочая. То есть на что‑то мы готовы не обращать внимание. Я это хорошо знаю и потому тоже безбожно этот тип эксплуатирую.
А потом возникло понятие «авантюрный детектив». Что‑то поменялось? Почему от иронического до авантюрного?
Просто люди поняли, что не стоило изначально меня сравнивать с Хмелевской. Подмены одного другим быть не должно. Потому что изначально я писала как вещи, которые можно условно назвать ироническим детективом, так и вещи, которые очень сложно назвать ироническим детективом. Одна из моих ранних вещей – там женщина спасает мальчика, который стал свидетелем убийства, и за ним ведется охота. А она – обыкновенная девушка-художник, иллюстратор детских книжек. И представляете, она оказывается в гуще этих жутких бандитских разборок. Плюс она сама еще только‑только вышла из детского возраста. А на шее у нее – такой подросток неуправляемый, уличный мальчишка, вольный, который в принципе о жизни знает больше, чем она. И это было очень интересно – проследить, как они притираются, как находят дорогу друг к другу, как она становится мудрее, как он начинает по‑другому смотреть на этот мир. Этот этап сближения одного человека с другим был мне безумно интересен. Детективная составляющая была там уже как фон для того, чтобы показать вот это все. Так как я тогда еще только‑только ушла из воспитателей, мне этот момент был гораздо более интересен, чем кто там главный злодей и прочая. И назвать ее ироническим детективом можно было, конечно, только не прочитав.
Я никогда не спорю ни с кем. Считаю, это пустая трата времени. И я просто делала свое дело, как я это считаю нужным. Когда у меня вышла книга «Любовь очень зла» – очень жесткая история, там нет положительных персонажей. Говоря по‑простому, все плохие. И она еще с элементами садо‑мазо, все это очень наворочено. Но после этого назвать меня ироническим автором можно было только в порядке бреда. Поэтому стали думать, а как же все то, что я делаю, можно назвать. И пришла идея, что это авантюрный детектив. Я с этим согласилась. Что такое авантюрный детектив? Это предполагается, что главный герой – авантюрист. Все мои главные герои – это люди, которые к полиции не имеют никакого отношения. Но они при этом расследуют убийства. Что это, как не авантюра – влезать в расследование, когда ты понятия не имеешь, как это происходит и что тебя ждет в конце? Условно они, конечно, авантюристы. И условно это, конечно, авантюрный роман. Хотя если рассуждать с точки зрения литературоведения, что такое авантюрный роман? Это очень узко специализированный жанр, и по большому счету к тому, что делаю я, он тоже отношения не имеет. У меня есть чисто авантюрный роман, тоже очень старая вещь «Чего хочет женщина». Вот его можно назвать авантюрным романом. А все остальное – условно.
А меня вот какой момент очень интересует. Вы начинали писать, и вы об этом говорили, для себя. Потом приходит успех. Довольно быстро, первая экранизация у вас появилась через два года после издания первой книги…
Да.
Приходит успех. Насколько автор, вот вы, становится заложником успеха, читателей? У вас читателей 36 миллионов. Ведут ли автора читатели куда‑то, «мы хотим вот так вот»? Или автор продолжает писать только так, как считает нужным, пишет все равно для себя?
Это же зависит от характера человека. Есть люди, которые поддаются этому внешнему давлению. И мы такие вещи знаем. Фицджеральд, например, пытался, когда приехал в Голливуд, писать сценарии. Ничего из этого хорошего не вышло. Потому что он с одной стороны пытался быть Фицджеральдом, а с другой – пытался написать сценарий, который за дорого продаст. Как правило, когда человек вот так вынужденно балансирует, ничего хорошего из этого не получается. Поэтому я думаю, что у всех по‑разному.
А как у вас?
У меня – нет. Я хочу сказать, что прежде всего спасает писателя в плане популярности. Писатель – это все‑таки человек, который бо́льшую часть своего времени проводит наедине с собой в своем собственном кабинете. Мы все‑таки не звезды экрана и шоу‑бизнеса. Необходимости тесного контакта со зрителями, почитателями нет. Сейчас это легче в том смысле, что появились соцсети, где ты читаешь свежие отклики, вот человек прочитал и сразу тебе написал. Но еще десять лет назад этого не было. И догадываться, что ты интересен и прочее, ты мог только по тиражам. Тиражи растут, а не падают, книги покупают – значит, ты молодец. Ну и встречи с читателями, на которых тебе что‑то говорят или не говорят. Как правило, критики такие жанры, как детектив, любовный роман, фэнтези, счастливо обходят, считая недостойными своего пера и т. д. Поэтому какой‑то серьезной критической литературы я у нас о детективах не читала и не видела. Как правило, это такая отсебятина: «Да, я не люблю. Это плохо». Естественно, такие отзывы мне ничего не дают. А я не люблю, например, Толстого. И что? Толстой плох?
Когда готовился к передаче, читал отзывы на вашем сайте. Такие теплы отзывы!
Это вам повезло.
Может быть. Одна девушка пишет: «Убили героя. Как так? Как могли? Так хочется светлого. А там все погибают». И самая распространенная просьба – это продолжение. Когда выйдет. Выйдет ли? Вот как у вас? Есть же романы, которые не имеют продолжения. Есть серии. Как они рождаются? Так полюбился герой?
Ни одна из серий не замысливается изначально – вот я пишу роман, это начало новой серии, там я дальше буду развивать. Нет. Я чуть‑чуть объясню, как я работаю. Я всегда иду от истории. Придумывается история, которая мне очень интересна. И я хочу ее рассказать. Я думаю, хожу, она у меня в голове крутится туда‑сюда, я нанизываю, нанизываю какие‑то ˂детали˃, как бисер вот она получилась. Я уже знаю ее, хочу рассказать, она просится наружу. Теперь мне надо подумать, кто у меня там будет действовать. Герои в этой истории должны выглядеть органично – почему они, а не кто‑то другой. Вот они пришли, я их вижу, вот так они одеваются, так ходят, так общаются – я все с ними поняла. Получилась книга. В следующий раз начинаю работать, и вот тогда, это не так часто, серий у меня семь или восемь всего на большое количество романов, я понимаю, что у меня этот герой уже есть. Придумалась история, чего же мне опять писать точно такого. Во‑первых, это не интересно ни мне, ни публике. А этот персонаж уже есть. Значит, я спокойненько его беру и адаптирую к той истории, подбираю хвосты, которые у меня возможно остались из предыдущей книжки, чтобы он не выглядел, как черт из табакерки вдруг выскочил, а чтобы это было логичное продолжение истории, которую я рассказываю. Иногда получается так, что он очень настойчив. Или она. И кочуют из романа в роман. Больше восьми книг с одним героем у меня еще не было. Это мой личный рекорд. И я считаю, что больше не надо. За восемь книг ты уже все расскажешь про персонажа. Иначе это будет сказка про белого бычка.
А сложно называть? Имена персонажей легко приходят? И профессии?
Это очень сложно. В каком плане. Для меня имя уже рождает какой‑то облик. Имя важно. И фамилия. Мне надо, чтобы я его увидела четко, ясно, как вас сейчас, мне надо знать, как его зовут, а потом я буду думать, а чем вот он такой, с таким характером, может заниматься. Есть у меня такая серия как раз, называется «Таинственна четверка», немножко мистическая, такое детективное агентство, где собирается довольно странная публика – девушка‑экстрасенс, молодой человек‑хакер, бывший военный, который отвечает за всю оперативную работу, и главный над ними над всеми – некто Бергман. Уже фамилия такая нестандартная, зовут его Максимилиан, и весь он такой, с двойным дном и непонятно вообще что. И я думала, ну а кем он может быть в реальной жизни? Понятно, что он руководит этим странным агентством, а кем он может быть? А там еще такая предыстория, что герои в одной из прежних жизней дали страшную кровавую клятву, что встретятся вот здесь вчетвером, у них миссия. Первая книга так и называется «Миссия свыше». И я думала, а кто он у меня будет вот с таким шлейфом, у него куча прошлых жизней, и везде он чем‑то занят. Я очень долго думала, пока в Италии не набрела на совершенно очаровательный букинистический магазин. Я вошла. А там мало того, что книг безумное количество, там еще какие‑то глобусы, астролябии, банки с неизвестно чем. И все это вперемешку и безумно интересно. Я провела там полдня. И когда вышла, поняла, кем у меня будет Бергман. Он, конечно, будет владельцем вот такого магазина. И как только это пришло, все остальное моментально срослось. Я его увидела совершенно ясно, он мне стал абсолютно понятен – чем он занимается, как живет, где дышит, и все моментально встало на свои места. Поэтому это очень важно.
Иногда мне кажется, вот я назвала героя правильно, а потом чувствую какой‑то дискомфорт. Вот не могу его так называть и все. Иногда это бывает уже на первой, на второй тетрадке. И я чувствую, что нет. И как только меняется имя, очень многое меняется в повествовании. То есть приходится и возвращаться назад, и переписывать, и передумывать. Это очень живой процесс. С одной стороны, он очень сложный, потому что ухватить эти хвосты, когда что‑то приходит. Я просто из любопытства много раз пыталась ˂поймать, ухватить˃, как вообще идеи приходят в голову? Мне было интересно просто себя поймать. Вот в какой момент? Ты все равно не в состоянии это сделать. Она к тебе приходит более‑менее готовая. А вот сам момент возникновения – это всегда так неожиданно, так интересно. И уже за это я безумно люблю свою профессию и очень благодарна, потому что жизнь она безусловно украшает.
Давайте представим фантастическую ситуацию – строится новый Ноев ковчег, туда можно взять ограниченное количество книг. И вот к вам приходят и говорят: «Татьяна Полякова, от вас три книги». Какие свои три книги вы возьмете?
Свои? Ну, во‑первых, я бы, конечно, Библию взяла, да простят меня…
Нет, вот свои.
Да, я поняла. Вот если б можно было, я бы, конечно, ее. Потому что она, да простят меня верующие люди, Библия – уникальная вещь, там есть все, и детектив, и любовный роман, и приключенческий, и военный роман, и вообще все, что мы потом уже две тысячи лет пишем. Там все это уже есть, и это классно. Я сама многими историями пользуюсь. Любимая моя – история Самсона и Далилы, я по‑разному ее варьирую, но безбожно эксплуатирую вот уже двадцать лет. Потому что супер-история.
Ну да, и весь нуар на ней держится…
Прекрасная история великой любви. Еще у Шекспира: «…нет щита на любящей груди».
История роковой женщины…
Необязательно, может быть, мужчины. Спокойно меняется местами. Главная идея – вот этого щита на любящей груди, которого нет, и ты все принимаешь на себя. А свое. Вы меня вынуждаете сказать, какие романы я считаю наиболее удачными. Я не буду говорить этого, иначе получится, что все остальные – как бы неудачные.
Это ваше право, как любит говорить Владимир Владимирович Познер. Хорошо. А был роман, который тяжелее всего давался?
Парадокс в том, что иногда ты пишешь очень мучительно, а получается очень хорошая, слаженная и в хорошем смысле легкая вещь. Иногда ты пишешь легко, просто летишь, а получается не очень. Очень редко, когда ты летишь и получается хорошо. Это, конечно, идеал писательской работы. Но это, я уже сказала, очень редко бывает. А так вообще, как сказать, складывается по‑разному.
Мне тоже кажется, что чем тяжелее что‑то дается талантливому человеку, тем…
Вы знаете, здесь еще вопрос, какая вещь и что ты вкладываешь. Есть вещь просто по сюжету очень сложная. Когда с героями происходят тяжелые события. Ты же абсолютно все, что происходит, пропускаешь через себя, потому что по‑другому невозможно. Ты вместе с ними страдаешь, переживаешь. Причем это касается не только положительных героев. Это касается всех героев, они говорят с этим миром через меня. То, что называется «устами мертвых», в данном случае теми, кто не может сказать сам. Вот я должна говорить за них, причем даже за какого‑то маньяка, негодяя и прочее. Я все равно какую‑то часть себя вынуждена ему отдать. И это иногда очень тяжело, болезненно. Иногда ощущение, что мир сжимается до такой степени, что на тебя давит.
А вы суеверный человек? Есть темы, которые вы никогда не возьмете?
Конечно. И они совершенно очевидны. Тем более для женщины. Никаких жутких пыток с описанием. Если это нужно по сюжету, бывает такое, значит, это будет очень поверхностно, я имею в виду, буквально несколько слов. Люди не идиоты и понимают, что…
Это, кстати, иногда даже воздействует сильнее.
Да. В гестапо не сахар. Достаточно сказать, куда человек попал, и, кстати, сравнить с той замечательной в кавычках организацией. И уже все понятно, что человека там ожидает. Естественно, все, что касается детей. Это табу. И опять‑таки если это очень и очень необходимо, значит, это будет максимально деликатно. Все, что касается женщин. Я считаю, что женщина не обязана быть доброй, красивой, любящей и прочее. Как мужчина не обязан быть героем. Но мужчина‑трус – это некрасиво, во всяком случае воспринимается как‑то так. Не по‑мужски это, согласитесь. Точно так же злая женщина, злобная, жестокая – это как мужчина‑трус. Это все есть, но это не комильфо. Я всегда о таких вещах помню.
Как называется ваш последний роман и о чем он?
Книжка выйдет в конце февраля, начале марта. Называется «Свой, чужой, родной». Книжка об интуиции. О том, что есть люди, которые доверяют интуиции, а есть, которые на нее не реагируют. Роман о том, как девушка доверяет своей интуиции. Вот стоит дом. Обычный. В центре города областного. У меня действие всегда происходит в областном городе. Не в Москве, не в Питере, а в типично российском, от Владимира и до Владивостока. Неважно где, но это примерно полумиллионное население. Это важно для…
Сужаете круг…
Да. Сужаю. Потому что есть моменты, которые в большом городе невозможны. Вариант встречи. Конечно, в Москве мы тоже случайно встречаемся, но, согласитесь, найти человека, которого ты один раз случайно увидел, в мегаполисе достаточно сложно. В полумиллионном городе это проще. Так вот я хочу сказать, что здесь, в центре города, – обычный особняк. И девушка каждый вечер, отправляясь на пробежку, идет мимо, и что‑то ее в этом доме привлекает. Она смотрит и думает, каждый раз идя в парк и возвращаясь, что с домом что‑то не так. Все над ней смеются, что она Стивена Кинга начиталась. Ее друзья говорят: «Ну, дом, как дом. Не живет там никто, ну, мало ли что там. Ставнями закрыто». А она вновь и вновь к нему возвращается. Она чувствует, что в доме что‑то не так, гнет свою линию. И в конце концов оказывается права: с домом что‑то не так. Роман детективный, конечно.