Есть у вас еще одна параллель интересная с «Таганкой» – Владимир Высоцкий. Вы родились с ним в один день, 25 января, понятно, что в разные годы. У вас в стихах есть к нему прямые отсылы – «протопи ты мне баньку по‑синему». Вы себя как‑то соотносите, сравниваете? Что для вас Высоцкий?
Просто я очень близко подошел к нему, я имею в виду, в профессиональных каких‑то вещах. Не только столик, который рядом стоял, но и Юрий Петрович, какие‑то его близкие люди ведь стали и для меня по‑настоящему близкими. Я имею в виду, например, Ивана Бортника. Я всегда считал Высоцкого загадочным поэтом. Это загадочное, очень большое явление. Я не люблю читать Высоцкого с листа, я очень не люблю, когда его поют. Я увиливал, вот поверьте мне, 20 лет увиливал петь его песни в спектакле «Владимир Высоцкий». Меня просил шеф, я куда‑то отвлекался, уходил… Где все пели, я пел. А вот чтоб один взять и спеть… Не то что я стеснялся или считал, не имею права. Я просто считал это невозможным с точки зрения профессионально‑духовной, что ли. Я понимал, что я так не попаду. Надо попасть. Вот почитать его интересно, я бы мог. Поэтому я там занимался пародиями какими‑то, как только не изгалялся, только чтобы мне не предложили петь. Потому что вышел ты с гитарой или с баяном и начал петь песни Высоцкого... Я до сих пор жутко стесняюсь и очень не люблю эти все конкурсы, меня подташнивает от них. Мы понимаем, какое это явление было. Необыкновенное совершенно. Сравнивать не сравниваю. Любимый поэт у меня другой.
Не скажете, кто?
Пушкин (смеются). Александр Сергеевич.
Вы, кстати, хорошо сказали, что Высоцкий – явление, потому что сказать – актер, сказать – поэт... Он явление. Он все вместе.
Он загадочный поэт. Все равно с его голосом невероятным, с его скошенным лбом, не вмещающимся в обычные рамки энергетическим посылом…
В «Есенин‑Центре» у вас же сейчас столик Высоцкого?
Не, я уже вернул Ире Апексимовой.
Тогда давайте расскажем эту историю. Потому что я знаю, что долгое время после смерти Владимира Семеновича он был нетронутым. Потом исчез.
Про столик я мог сказать такую вещь. Нельзя делать в Театре на Таганке мемориальную зону. Делать кабинет Любимова и не делать при этом кабинет напротив, это наша гримерка, где сидел Высоцкий. Ее делать просто бухгалтерией, как сейчас есть... Это ревность к Высоцкому. Чтобы его слава опять не затмила все остальное. И это слабость. И то, что сделали, – это плохо. Потому что да, есть мемориальный кабинет Юрия Петровича. Почему‑то сделали двери идиотские, такие, дубово‑пластмассовые. Почему‑то. У нас это было все живенько, скрипело, домовые какие‑то там бродили. Повесили 150 проекторов, которые изображают кабинет Любимова. И при этом нет гримерки Высоцкого, человека, который больше всех известен… Один репортер однажды сказал, это было в мою бытность, снимали фильм о театре: «Пришло время, когда фигура Высоцкого стала сравнима вообще с фигурами всего театра, а потом и превзошла». И я помню, как был недоволен Юрий Петрович. Он матерился, что этот корреспондент – идиот, тварь, мерзавец и подонок. А на самом деле он сказал, как есть. Ну почему они не сделали гримерку‑то Высоцкого?
Непонятно.
Это вот мелкое…
Ну а вот столик‑то, он исчез. А потом попал к вам в «Есенин‑Центр».
Да никуда он не исчез. Он там так и стоял. Просто…
А, по‑моему, это вы сказали, что вам очень жаль, что этого столика больше нет.
Ну вы представляете себе, что где‑то в бухгалтерии вы сбоку поставите еще и столик, кофе там на нем... Просто это не дело. Да, мы его вытащили. Спасибо Ире, которая сейчас директор Театра на Таганке.
Ирина Апексимова.
Спасибо ей за доверие. Потому что она просто по доверию мне дала этот столик. И мне кажется, мы его так расположили, что люди, которые пришли в «Есенин‑Центр», увидели «Таганки» больше у нас, нежели на Таганке. Я это не боюсь сказать, потому что это так и есть. Потому что по‑настоящему мы делали выставку, которая называлась «Ах, милый Ваня, я гуляю по Парижу». Когда мы сейчас с вами разговариваем, ребята мои разбирают эту выставку. Грустный день. Они мне сегодня звонили: «Слушай, а куда вот это, а куда это? Мы сейчас Татьяне Николаевне в ящик вот это запираем. А вот это мы вообще Сереге сейчас отдадим. А это на дачу куда‑то». Судьба выставки – она такая всегда. Есть же какие‑то больше вещи, которые никуда не вмещаются, они как бы и не нужны.
«Есенин‑Центр» – это же не просто музей. Это же театрально‑поэтическая лаборатория. Вы так это заявляете?
Да.
Чем сегодня живет «Есенин‑Центр»? И, собственно, это же юбилейный год – 125 лет со дня рождения и 95 со дня смерти <Есенина>. Что нам ждать от «Есенин‑Центра»?
Многие забыли, что юбилей – это кратное 25. Вот 25, 50, 75, 100, 125 – это юбилей. Некоторые начальники даже не понимают, что 125 – это настоящий юбилей. 80 – это не юбилей, это круглая дата. Спасибо за вопрос. Вот что нас ждет. Во‑первых, мы откроем сквер Поэтов и квартал Поэтов, про который я рассказывал. И это будет вокруг да около нашего «Есенин‑Центра». Во‑вторых, я думаю, что вместе с вашим прекрасным учреждением, институцией запустим проект… «Проект» – плохое слово. Начнем историю, которая будет называться «Время Есенина». Она вместит в себя и конкурсы, и движение какое‑то, и музыкальную историю, связанную с сочинением новых песен на стихи… Мне очень хочется, чтобы возникли новые песни, чтобы стереотип… Мне тут один замечательный человек на «Нашем Радио» сказал: «Ну у него же такая лирика…» Какая у него лирика? Он пожестче Маяковских будет. Сергей Александрович Есенин. И группа «Монгол Шуудан», вы знаете, в свое время сделала, и всем казалось, да, хорошая песня. А оказалось – бессмертная песня. Про Москву, кстати говоря (имеется в виду песня «Москва» на стихи Есенина – примеч. ред.). А когда‑то сочиняли люди. Или отдельные авторы. И мы знаем «Клен ты мой опавший», «Ты жива ль еще, моя старушка». Как Шукшин, который вдруг снял зэка в тюрьме, вставил в фильм «Калина Красная», и весь Советский Союз облился слезами, когда этот лопоухий зэк молодой пел Есенина. Люди готовы. Люди всех направлений, слоев, всех географических точек наших готовы петь, мне кажется, и говорить Есенина. Они готовы любить Есенина. Надо только им немножко помочь. И когда какие‑то замечательные группы и коллективы откликнутся – и знаменитые, и молодые – вот мы получим «Время Есенина».
И это будет совместно с порталом Стихи.ру.
Да.
В этом году 20 лет, напоминаю.
Круглая дата (смеются).
Да, совместно. И у нас есть текущие выставки в «Есенин‑Центре». Я вам первому сейчас скажу, что произойдет, я надеюсь. У нас готовится сенсация. После выставки «Ах, милый Ваня, я гуляю по Парижу», которая очень тепло была встречена и москвичами, и гостями столицы, мы будем делать выставку «Поэты, художники‑шестидесятники». Зверев, Яковлев, Ерофеев, Губанов. И у нас будут работы Зверева, Яковлева, которые нигде еще не выставлялись, из личной коллекции замечательной, великолепной, недавно ушедшей от нас Натальи Шмельковой, которая была музой у всех этих замечательных парней. И которая ухаживала за Яковлевым, ездила в психушку и так далее. Вы не представляете, какие мы выставим на всеобщее обозрение вещи – цветы, натюрморты, графику, женские портреты вот этих вот гениев. С их стихами! Потому что Зверев, как и Аполлинер в свое время, рисовал жирафа и писал стихотворение про жирафа. Вот у Зверева такие вещи. Этого никто не видел. Мы делаем это с прекрасной семьей моего друга Бориса Березовского, великого нашего пианиста. Его жена Элина, Боря – они наследники, потому что Наталья Шмелькова очень горячо хотела, чтобы эта семья продолжала историю.
Есть уже дата открытия выставки?
Нет.
Но в этом году?
Да. Весна. Что‑то апрельское. Приходите. Мы вас встретим, нальем. Приходите, разольем краски.
Ладно. А вот театр и поэзия у вас сегодня как соединяются? Есть, может быть, новые соединения?
Во‑первых, наш бродячий уличный Московский театр поэтов продолжает функционировать, действовать. У нас был такой интересный спектакль «Площадь революции», где только поэты отмечали столетие вот этих событий, лихолетья. И вы представляете, они же ровесники были тех замечательных больших поэтов, которые фигурировали, действовали в 1917 году. То есть у них такие же дни рождения – 93‑й год, 95‑й. Эти ребята говорили про свою жизнь. Очень интересные переклички, истории. Что касается нынешнего момента, я с радостью и опаской, потому что на театре никогда нельзя знать, что будет, я сейчас занимаюсь постановкой собственных басен в театре Калягина. Мне Сан Саныч оказал такую честь и доверие. Будущий спектакль называется «Осторожно, басни». И замечательные прекрасные актеры московского театра Et Cetera – квартет актеров и музыканты, кстати, там Сергей Федорович Летов среди музыкантов, распевают, танцуют, кричат, шепчут мои басни. И Калягин мне говорит: «Слушай, Влад, у авторов никогда не получалось хорошо ставить свои спектакли. Понимаешь? Вот я знаю, Володин чего‑то пытался, этот, тот…» А у Сан Саныча‑то огромный опыт. Все‑таки это величайший актер, творец и организатор. Я говорю: «Сан Саныч, у них же все‑таки была драматургия какая‑то». – «Но ты же, наверное, все выстроил в своей голове, и ты думаешь, что это так. И ничего не слышишь». – «Да все я слышу. Просто мы ищем язык». Мы ищем непохожий язык. Потому что басня – это очень непросто сделать на театре. Потому что басня – это же индивидуальный какой‑то спектакль – вот Женя прочтет, я прочту, Петя прочтет, Вася, но у каждого будет свой спектакль. У одного про лошадь, у другого – про ворону, у четвертого еще про кого‑то там, про овцу. А как все это соединить, чтобы это был не концерт, а спектакль? Музыка? Что вообще? И вот мы сейчас вместе с замечательным Андреем Щукиным, который педагог и режиссер по пластике Щукинского училища, с музыкантами, с Сан Санычем Калягиным, выслушивая его советы, варим этот суп. Приглашаю вас.
Когда будет готов?
Не знаю, можно ли это говорить, но 11 и 13 марта будет превью. Я думаю, что посерьезнее история будет в апреле, но уже будет все понятно в марте. Я очень волнуюсь.
Желаю вам удачи!
Спасибо большое.
По поводу Москвы. Вы родились в Москве, на Тверской, тогда на улице Горького, и когда‑то в интервью сказали… Собственно, что интервью, у вас поэма «Москва» заканчивается строчкой: «Вижу тебя без нечисти и Тверскую с липами по бокам». Вам не хватает лип, деревьев в Москве?
Это где‑то за 8 лет до того, как липы вернули. Кое‑где вернули. Вы же знаете, вот от Кремля все‑таки с двух сторон липы посадили до, наверное, Пушкинской.
А чего еще вам не хватает в Москве?
Отсутствия машин, конечно. Больше должно быть пешеходных зон. Наверное, так и будет. Не хватает московских двориков. Я с очень многим согласен, что делается. Я понимаю, чиновники живут в системе, как они работают. Многое сделано абсолютно правильно. За последние годы, я имею в виду. Я поддерживаю. Просто как коренной москвич, у которого папа родился на Берсеневской набережной. Но какие‑то вещи, связанные с московскими двориками, мне не очень нравятся. Когда ядо‑химикатную такую кладут арену, ставят ограждение, фонари, как на зоне, и дежурную колымагу, чтобы дети по ней лазили. И все. Ни травы, ни жучков, ни паучков. Мы ж выросли очень близко к природе. В Москве папоротник рос, и все на свете там было.
Крыжовник мы рвали в детстве.
У нас там такие были клумбы. Мы монеты, конечно, царские вынимали из земли. Хвалились друг перед другом.
Еще попал на одно ваше интервью, десятилетней давности, 2010 год, вы там сказали, что «человечество поглупело немножко». Прошло 10 лет, у вас как ощущение, этот процесс усилился? Или как? Просто на вашем месте сидел поэт Бахыт Кенжеев, который говорил, что мир сошел с ума. У вас какие ощущения сейчас?
Продолжается, конечно, процесс. Он усиливается. Те, кто не мог никогда в наше время считаться хорошим поэтом или гением, сейчас уже считается. Не знаю, чего происходит. Мне кажется, надо отваливать подальше куда‑то.
Но не из страны, надеюсь?
Нет, не из страны, не из страны... Хотя эта замечательная русская традиция гоголевская – писать и любить Россию издалека, она все‑таки тоже присутствует, работает (смеются).
Когда вы вели «До 16 и старше», сколько вам лет было?
Наверное, года 24.
И тогда на вас свалилась какая‑то дикая слава, популярность.
Да, да. Это такая железобетонная таблетка, которая действует до сих пор. Я помню, я приехал в Астрахань, зашел на рынок, и рынок затих. Представляете? Вот реально. А он же там такой, восточный, там люди разных национальностей. Затих! И один человек мне сказал, взял вот такую (показывает что‑то огромное) дыню или арбуз: «Возьми. И дочь – возьми еще мою дочь, пожалуйста. Вот прям с сегодняшнего дня она твоя». Она: «Не надо, папа!» (смеются).
Вот если представить сегодня, что вам 20-25 лет, вы в сегодняшнее телевидение могли бы вписаться? Вообще близко то, что сегодня происходит на телевидении?
Я все‑таки под себя все время все затачиваю. Я в этом смысле такой, командор. Я бы вписался, но начал бы потихонечку затачивать под себя. Я бы сделал свой мир. Обязательно надо делать свой мир. Но сейчас есть возможность делать свои Telegram-каналы, в youtube.
Сейчас да, все туда интересное уходит. А еще не могу не спросить, вы были военным корреспондентом, Вторая чеченская кампания. Правильно?
Я подружился с очень сложным удивительным человеком, которого всегда вспоминаю с теплом и благодарностью, Сергеем Говорухиным, сыном замечательного режиссера Станислав Сергеича Говорухина.
К сожалению, ушедшего.
Они оба ушли, к сожалению. И Сергей, он как‑то так проверял людей. Я ему говорю: «Сережа, я просто очень хочу с тобой работать. Неважно, в каком качестве. Хочу в твоей команде побыть». Он говорит: «Хочешь?» – «Да». – «Я тебе даю на размышление два дня. Хочешь – так для начала съезди кой‑куда». – «А куда?» – «Ну, с тобой будут говорить люди, у них вот такой иконостас. Они надежные люди, правда, если что, в лоб тебе дадут». – «А куда?» – «Ну вот туда». И я пошел, помню. Вышел, пошел, и картина у меня изменилась вся. Знаешь, вот одно слово человек скажет, а ты выходишь, у тебя уже по-другому машины ездят, по‑другому город шумит, девочки по‑другому смеются. Это так полезно. И я пришел, говорю: «Да». Он такой – фу-у-у-у (выдыхает). Мне потом один человек сказал: «Он так переживал эти два дня. Не дай бог, ты сказал бы нет, ты бы просто не существовал в его жизни. Хотя он сам потом переживал, когда вы уехали, места себе не находил, вдруг что». Как он нас пришел встречать, я помню. Ночью. С синяком каким‑то, Серега как всегда где‑то подрался. В военном аэропорту, мы этот коньяк в каком‑то прилеске там <пьем>… Такие мы были счастливые.
А было несколько командировок? Или одна?
Еще вторая была поездка… Но она уже была связана с дружбой с теми людьми, которых я встретил. Я до сих пор дружу со многими великолепными людьми, очень надежными, настоящими. Просто они в разных местах страны. Кто‑то в Новосибирске живет, кто‑то в Москве, на Дальнем Востоке. Служат. А кто-то уже не служит.
А были вещи, о которых хотелось рассказать, но не было возможности. То есть там вы что‑то увидели, хотелось рассказать, но по каким‑то причинам нельзя было.
Конечно. Мы ж все‑таки там со спецназом встречались. У нас есть записи интересные. Но они такие, их можно, в принципе, показывать. Я бы не светил каких‑то людей просто.
Я про цензуру хотел спросить. Были вещи, которые вы хотели рассказать, а вам говорили: «Нет, это у нас не пройдет».
Да я не знаю. Но я там встретил людей. Это была очень полезная история. Я помню, я вернулся из этой командировки и мне больше не хотелось, я думал, я больше никогда не переступлю порог театра. Никогда.
А, это вы еще были на Таганке. Ну да.
Так, полубыл. Я был опальный стрелок. Театр не заметил моего отсутствия. И когда я приехал, они так и не поняли. Просто там какие‑то замечательные люди. Чистые. Интересные.
Война, она же проявляет и высоту духа человеческого, и низость, наверное, тоже. Чего больше‑то?
Мы не можем говорить про войну. Мы же не фронтовики. Мы случайно попавшие, посмотревшие, как люди работают. Главное было – не мешать. Нам, с нашими стишками, только не мешать. И то там Серега договорился, чтобы нас везде брали и везде затаскивали. Господи. Я там испереживался. Потому что приходилось сливаться с этими замечательными людьми. Быть, как они, какое‑то время. Но какие уж мы вояки, господи.
И про Бессмертный полк не могу не спросить. Вы стояли у истоков этой акции. А то, что она так попала...
У истоков люди стояли, народ. Я занимался непосредственно организацией на главной площади нашей страны. Если такое слово вообще возможно применительно к Бессмертному полку, занимался организацией контента: что на экранах, что слышно, какие песни… Волею судьбы мне всучили микрофон, потому что надо было организовывать. Никто не знал, сколько народу придет, сколько уйдет, что вообще будет. И мне вот так дали микрофон: «Говори!» Я даже не знал, что говорить, первый раз. И когда я начал говорить... Ну, представь себе, я говорю: «Дорогие друзья». И вдруг понимаю, что мой голос, мой, он бьется в ГУМ, отражается от Кремлевской стены, потом обратно, потом обратно, куранты (напевает). А я говорю чего‑то. Я чуть не заплакал вообще. И с тех пор меня зовут что‑то такое объявлять, настраивать людей: дорогие друзья, вот сейчас будет это, сейчас это. И это, конечно, невероятно почетно. Просто этим заниматься и ничего за это не получать, кроме причастности и взглядов людей.
Мы сейчас в нашем «Есенин‑Центре», так счастливо оказалось, наш разговор можно даже к этому закруглить… У нас в соседнем доме живет Николай Лукьянович Дупак. Ему 99‑й год. Он кавалер ордена Боевого Красного Знамени. Ему отстрелили легкое во время войны. Его похоронили, потом случайно нашли, какой‑то человек его случайно вытащил, потому что он застонал. Он директор Театра на Таганке. Он брал на работу Высоцкого, да и Юрия Петровича тоже. Потому что Николай Лукьянович – директор. А когда началась война, он, молодой актер, снимался в фильме Довженко «Тарас Бульба». 22 июня 1941 года у них был съемочный день. В Киеве. И он ушел на фронт. Он пришел к нам в «Есенин‑Центр» и говорит: «Ребятушки, да мы тут почудим. Да мы похулиганим здесь. Да это же Таганочка». И он теперь к нам ходит. Мы ответственные за «Ночь театров» в нашем городе, будем делать поэтическое представление «Небо победы». И я хочу, чтобы, дай бог, Николай Лукьянович в конце этого спектакля вышел. А я хочу сказать такие слова. В книге Юрия Владимировича Никулина «Почти серьезно» есть такая заметочка, что они, маленькие пацаны, когда в Москве были, ходила легенда, что по Москве ходит последний ветеран войны 1812 года. Или даже Севастопольского сражения. Что он ходит, еле передвигает ноги, но за ним бегут мальчишки, а он ничего не помнит, но на нем какие‑то награды, и все хотят посмотреть на него, чтобы видеть в его глазах отражение истории. И пишет Никулин: «Когда‑нибудь ведь наступит момент, когда последний из нас, – а Никулин воевал на двух войнах, Финская, Великая Отечественная, – пойдет по Москве». И он наступает, этот момент, Жень. Он наступает. И я вижу Николая Лукьяновича как одного из, наверное, последних таких героев. Скромных героев. Заслуженный артист РСФСР. Я думаю, елки‑палки, сколько уж народных‑то у нас. И хочется дать ему звание и народного, и, я не знаю, какое, любое! Но только чтобы он был жив. И что‑то такое прочитал на нашем спектакле.
Спасибо большое, Влад!