Я помню, когда заканчивал актерский факультет, мое первое образование, нам сказали: «Вот мы вас тут учили, а теперь все забудьте и играйте». Есть такой момент – забыть про технику в какой‑то момент?
Конечно. Открою вам страшную тайну, когда я пишу свои тексты, раньше мне приходилось отправлять в другую комнату и запирать на ключ филолога и литературного критика, которым я тоже работала. А теперь в ту же комнату отправляется и преподаватель Майя, которая прочитала все эти книжки, очень хорошо знает, как надо. До свидания, в классе объясняй. А когда я за столом, я ничего не должна знать. Я должна писать свободно. Потому что этот драйв, твоя меланхолия, твое настроение – все это впитывается в текст. А любые правила, их можно подключить потом, на уровне редактуры. Писать надо сердцем и животом, а вовсе не головой.
Для вас важно, когда вы пишете, самой где‑то удивиться, удивить саму себя, как автора?
Ну, конечно, это все время происходит и… да. Да.
Две классические модели, подаренные нам Пушкиным – Моцарт и Сальери. Мы немного уже об этом поговорили, но еще раз уясним. Все-таки ваши ученики не превращаются в Сальери, который алгеброй гармонию поверил?
Пока не превращаются. Мы стараемся их от этого уводить.
И, закрывая тему, хоть это тема для целой программы, сейчас очень много тренингов, школ во всевозможных областях, и часто есть ощущение, что люди просто нашли возможность заработать. Понятно, что на литературу прожить крайне сложно, для этого нужно писать в другом жанре и много писать. Но насколько ваш бизнес сделан ради того, чтобы заработать?
Это бизнес, и это возможность заработать. Но это честный бизнес (улыбается). Никто ни у кого ничего не ворует. Приходят те, кто может заплатить. Кто не может, не приходит. У нас есть бесплатная магистратура, где можно учиться абсолютно бесплатно, два года – пожалуйста. У нас есть бесплатные места для самых упорных. И некоторые люди несколько раз подавали на этот конкурс и в итоге проходили. Если человек может потратить 25 тысяч на поездку в Париж, ну пусть он потратит на поездку в литературное творчество. Не мое дело решать за людей, что они могут и что не могут. Для меня это вопрос вне этики. Ответственности гораздо больше, если ты в жесткие сроки поставлен, – вот у тебя десять недель, ты за это время должен научиться написать рассказ. Во‑вторых, ты за это заплатил. Я это по себе знаю. Я всегда покупаю себе абонемент в фитнес, иначе я ходить не буду, если его не куплю. А есть какие‑то полубесплатные формы…
А вы ходите в фитнес?
Стараюсь.
Сколько раз в неделю?
Один (смеется). И то при дочке, потому что одна я себя заставить не могу. Она тренируется, а я радом плаваю.
То есть, простите за прямой вопрос, желание заработать не было главной мотивацией при создании Creative Writing School?
Конечно, не было. Для меня было удивлением, когда это получилось. Но, понимаете, когда люди начинают считать чужие деньги, особенно те, кто не искушен в этом, они не учитывают слишком многого. И, умножив количество слушателей на плату, они думают, что они получают искомое. Ну… это не так (улыбается). Есть аренда, те же съемки – мы же снимаем студию, мы платим всем участникам…
Реклама, наверное.
Реклама. Есть огромное количество расходов, которые вообще не видны. И уж если на то пошло, это очень скромный бизнес. Очень (смеется).
Майя, теперь хочу перейти к вашему творчеству. Собственно говоря, с вашей первой книги «Современный патерик. Чтение для впавших в уныние» вас окрестили – православный писатель. Насколько вас этот ярлык тяготит? Или не тяготит?
Это было довольно давно. С тех пор я столько раз оскоромилась. Написала «Тетю Мотю» про адюльтер с эротическими сценами, чего мне мои православные читатели, по‑моему, до сих пор не простили. Описала самые странные повороты беззаконной любви. И, кажется, эта православность, эта золотая краска потихонечку сползла…
Но тем не менее в «Тете Моте» все равно есть линии со священниками…
Да, конечно. Понимаете, хороший писатель – это мой идеал – это человек, который честно и прямо рассказывает обо всем, что есть в жизни. Православие и как оно существует и этот мир – это только малая часть нашего огромного сложноустроенного современного мира. Я по‑прежнему очень люблю этот мир и люблю в него заходить и греться там. Ну где тебя еще, не думая о корысти, покормят и обогреют? Только православные, больше никто. Многие о православии судят по иерархам, по церковной политике. Мне всегда хочется сказать, да вы зайдите просто в маленький приходской храм, посидите на трапезе после литургии, посмотрите на этих людей. Они ничего общего не имеют ни с политикой церкви, ни с иерархами. Это честные христиане, которые пытаются греть мир своей любовью. Это про любовь – вот что такое православие и христианство. У нас исторически так сложилось, что в России это православие. В Италии – католичество. Какая разница. Все равно христианство – это про любовь.
Несомненно. Реакция на «Патерик» была очень бурной, от принятия и благодарностей до проклятий и желания побить камнями. В одном монастыре «Патерик» сожгли, в другой семинарии, наоборот, он используется в качестве пособия. Вы когда писали, закладывали туда долю провокации? Ожидали, что будет такая полярная реакция?
Да ничего я не ожидала. Писала я почти в стол. Я вообще долгое время стеснялась и писателем‑то себя называть. Мы настолько живем под гнетом представлений, полученных в школе, что писатель – это небожитель, действительно, Толстой, Достоевский. И кто ты такая, чтобы сметь себя так называть? И тем более своей поганой рукой еще сметь что‑то выводить. Я ни о чем таком не думала, я писала, как писалось, как, по‑моему, это только и может быть. Сейчас мне некоторые фрагменты «Патерика» хочется убрать. У меня была такая назидательная сцена в Новом московском <драматическом> театре, где были поставлены некоторые фрагменты из «Патерика», называется спектакль «Чтение для впавших в уныние». И одно из мест – этого из моего «Патерика» место – мне показалось таким невыносимо резким, что я сказала: «Друзья, давайте его уберем. Вот не надо». Это в цикле «Один батюшка был». Один батюшка был такими разными существами, самое мягкое – клептоманом.
Был батюшка-людоед…
Про людоеда – это анекдот, абсурд, известное дело, все нормально, а там еще было круче. Они на меня посмотрели внимательно – актеры, режиссер – и сказали: «А вы это написали? Отвечайте. Ничего убирать не будем». И сердце мое сжалось. И я в очередной раз подумала, вот писатель, в этом смысле он, в отличие от всех людей, дает ответ за свои слова при жизни. Причем ответ этот иногда очень страшно давать.
Что меня удивляет в «Патерике» – вы писали его в период своего неофитства, когда человек еще всем очарован. А в «Патерике» уже, помимо просто анекдотов, невозможно, заговорив о нем, не заговорить о православном ежике. «Патерик» – это уже сатира. Уже не неофитский взгляд.
А человека, более искушенного. Вы знаете, я десять лет писала «Патерик». Я начала его писать, первые истории, когда мне было чуть больше двадцати. А закончила, когда мне было за тридцать и когда у меня за спиной был уже довольно продолжительный опыт. «Патерик» неоднородный. Первая часть – абсолютно в некотором смысле ортодоксальная. Она неформальная. Но улыбка там сквозит, и это такой действительно современный патерик, вполне пристойный. А дальше там есть разные направления, он неоднородный. И эта неоднородность отражает меня в разные периоды.
В какие десятилетия?
Ближе к концу.
Чувствуется. Дальше. «Бог дождя» – тема тоже отчасти провокационная. Прихожанка влюбляется в священника, это еще понятно, такое часто бывает. Но в финале еще и иеромонах уходит из сана, из церкви, рожает ребенка. У вас есть и рассказ с похожей тематикой, когда священник уходит из церкви и потом у него еще возникает роман с женой священника. Когда вы это писали, вы тоже не ожидали, не чувствовали, что это явная провокация? Что часть православных людей на нее среагирует?
Давайте разберемся, что такое провокация. Это намеренно дерзкое высказывание с тем, чтобы вызвать возмущение. Да? Примерно так?
Да, да.
Когда я пишу о том, что молодой и затуманенный очень высокими представлениями о себе человек, пришедший в монастырь, этого не понес, ушел в мир, сломался. В частности, не понес того, что увидел, что братия‑то слаба, что это такие же люди, что у них такие же грехи и страсти, только почему‑то они себя называют монахами – это я пересказываю рассказ «Химия „жду"», который вы помянули. И он уходит. В этом нет никакой провокации. В этом есть правда.
Сморите. Вот даже Борхес говорил, что в одном фантастическом рассказе должна быть одна фантастическая деталь. У вас в одном рассказе и человек уходит, нарушает обет, а потом у этого же человека в этом же рассказе возникает роман с женой священника. Это не слишком?
Это не слишком. Люди, которые ходят в православную церковь, у них общая система ценностей. База‑то у них общая. И такому человеку гораздо легче удивительным образом найти себе человека близкого как раз в своей среде. Это как раз естественно. Тем более что познакомился он с этой чудесной дамой, когда она была девочкой. Познакомился в монастыре, и тогда уже его как‑то кольнуло. Это сплошь и рядом. Хочется сказать: поговорите с епископом, или он сейчас митрополит, Арсений. Вот человек, который по должности своей должен бесконечно разбирать разные скандальные случаи, которые происходят на приходах. Да не надо с Арсением. Поговорите с любым приходским батюшкой. Он вам расскажет таких историй десятки. Я искренне не понимаю, почему об этом нельзя говорить, если это есть. Табуированных тем для искусства не существует. Чувства верующих нельзя оскорбить, потому что «бог поругаем не бывает» – цитата из Евангелия. «Ничто не может отлучить меня от любви божией» – цитата из Евангелия. Как правдивый, очень мягкий, без пережимов рассказ про священника, который не выдержал своего креста и ушел в семейную жизнь, может изменить ситуацию, я решительно не понимаю. Кого он может соблазнить? Уж если искать какую‑то пользу, такой роман, как «Бог дождя», он может только научить, объяснить, как это устроено. Понять, что стоит за душевной привязанностью прихожанки к своему духовнику, во что она выливается, как это действительно опасно, чревато разрушением. «Бог дождя» – про по крайней мере две разрушенных жизни. В каком‑то смысле разрушенных, а в каком‑то смысле – наоборот. Сложно сказать. Но искусство и не должно давать прямых ответов. Понимаете, эти тексты стоят на территории искусства. Это не церковная проповедь, не церковная литература, это не акафист, не канон, не житие. Это художественная проза.
Но вам не обидно за церковь? Я уверен, что много нецерковных читателей, которые, прочитав, сказали: «Я так и знал. Все они там такие».
То, что я знаю, обычно говорят другое: «Ах, как интересно. И там все то же самое. А я никогда в церковь не ходила, но точно так же была влюблена в своего учителя. И у нас тоже установились очень странные, зыбкие, непонятные отношения». Я веду к тому, что все равно писатель описывает модели. И кто там действующие лица – священники, учителя, студенты – это неважно. Это про людей. Было ли мне обидно? Дело в том, что в восприятии того же «Патерика» было две волны. Первая была бесконечно доброжелательная. Я думала, этим все и исчерпывается. И откликались, и говорили те, кому это понравилось. Первый год после выхода «Патерика» я жила в полном убеждении, что все состоялось, меня поняли. Пока я не догадалась, что все сложнее. И огромное количество возмутившихся «Патериком» читателей просто промолчали, скорбно поджав губы. Тем более тогда, это все-таки середина двухтысячных, 2005‑06 годы, еще не так были развиты читательские сообщества, прочесть об этом в интернете было невозможно. Или этого было мало. Потом оказалось, что есть и возмущенные. Ну‑у‑у… по‑моему, сейчас все меньше возмущенных. И все больше понимающих. Обиды быстро прошли. Потому что «мавр сделал свое дело». Я написала эту книгу. Она вышла. Все. Дальше, как с детьми, ты их отпускаешь, и они летят. И ты только можешь следить за их полетом. А направлять его ты уже не можешь, ты ничего не контролируешь. Ну пусть он идет, как идет.
Один злой критик написал про «Бог дождя», что это чтение для желающих впасть (подчеркивает) в уныние. Вообще есть, может быть, неправильное ощущение, что у вас есть какое‑то разочарование в вере, в церкви, и оно как‑то через ваши произведения транслируется. Это не так?
Это не так (улыбается).
Я очень рад этому ответу. «Тетя Мотя» – история современной Анны Карениной, которая в финале превращается, скорее, в Татьяну Ларину. Я так понимаю, что во многом это действительно отсыл к «Анне Карениной», попытка поставить те же проблемы. И это проблемы семьи, института брака, который сейчас переживает жесточайший кризис. Как вы думаете, в чем причины этого кризиса, есть ли выход. И вообще, нужен ли он? Сейчас все больше и больше раздаются голоса, что это отживающий институт, ничего страшного нет, что‑то будет взамен семьи другое.
Я много об этом думаю. Уже не совсем так, как я думала, когда писала «Тетю Мотю». Я вижу много молодых людей, потому что я преподаватель. Я вижу, как живут те, кому сейчас 19‑20‑21 и примерно до 30. Я вижу, что люди 20+ совершенно не стремятся завести семью. Приходится признать неизбежное: мир изменился. И он так устроен интересно, что семья по сути человеку сегодня мешает. Осуществиться, реализоваться. Чтобы сделать карьеру в сегодняшних обстоятельствах жесткой конкуренции большого города, ты должен быть, как вы верно заметили в начале разговора, этому делу полностью предан. Строительство карьеры имеется в виду в хорошем смысле – профессионально реализоваться. Семья этому мешает. Если ты приехал в другой город, скажем, в Москву, побеждать ее, тебе надо снять квартиру, заработать на эту квартиру, тебе нужно идти вперед. Тебе не до детей, не до мужа, не до жены. Так устроена жизнь. Хочешь добиться успеха – сегодня живи одиночкой, который идет-идет-идет вверх… И страдает.
Но ведь семья может и помогать?
Может ли семья помогать? Хороший вопрос. В нашем консервативном русском обществе, наверное, может, но только при схеме: жена помогает мужу. Но если так повезло и удалось найти подругу жизни, которая будет тебя во всем поддерживать, не иметь своих амбиций, своих интересов и просто тебе старомодно служить, тогда да.
А взаимно помогать друг другу?
Не бывает взаимности. Абсолютно. Всегда один уступает другому.
Ну, в чем‑то сегодня уступил, а завтра тебе уступили.
На уровне психологических отношений – да.
Я сейчас про профессиональные.
А на уровне социальных…
Мне кажется, очень важно, чтобы люди были из одной среды. И тогда может быть очень хороший тандем.
Может быть. Но это какой‑то редкий случай. И даже в таких случаях кто‑то все равно должен чуть‑чуть посторониться. По простым, самым прозаическим причинам. Скажем, приглашают прекрасного профессионала работать в другую страну. Это почетно, это лестно. В Оксфорд. Читать лекции на полгода. Здорово? – Здорово! И что должны делать жена и дети? Они должны отпустить папу, мужа, помощника…
Поехать с ним.
Или поехать с ним и бросить свою работу. Где тут уступить друг другу? Естественно, уступают. Понимаете, как только мы переходим на конкретные ситуации, оказывается, что это сложная история. Хорошо ли это для человека? Поставим вопрос философски. Хорошо ли, что институт семьи, который все‑таки никакой не институт, а теплый дом, где, как вы верно заметили, люди друг другу помогают, поддерживают, рушится? И все сложнее в современном несущемся мире этот дом построить надежным. Я думаю, плохо. Человеку хорошо существовать в более медленном и семейном ритме. Так он защищен. И если еще глубже погрузиться в эту тему, то мы поймем, может, не так и нужна ему эта карьера, потому что есть и другие важные аспекты человеческой личности. Ему нужна реализация человеческая. Ему нужно побыть хорошим отцом, хорошим мужем. Это не менее важно, чем, условно, побыть хорошим менеджером. Если ты не состоялся как отец или как муж, развелся через полгода, ты все равно будешь ущербен. Гармонии достичь тоже важно.
А вам не кажется, что там еще такой секрет в решимости? Если человек, заведя семью, пройдя все, останется здесь, то он и останется. А если считать, что развод – это совершенно нормально, не сошлись характерами, прошла влюбленность, пыл уже не тот – пошли в новые отношения. Все дело в этой решимости. Хочешь пойти на глубину, хочешь эту длинную дистанцию пройти или нет – ты сам для себя решаешь. За исключением редких случаев.
В решимости, совершенно согласна. И в вере. В это надо верить, если я не расстанусь с человеком, а буду жить дальше. Вот я прожил те самые семь кризисных лет, считается, что через семь лет в отношениях наступает острый кризис, и дальше непонятно, что человека должно удержать. Действительно, любовь прошла, как ему кажется. Действительно, если кто‑то появился, там все такое свежее, такое настоящее, такое правильное, и он там тоже реализуется. И поверить в эту минуту, что вот с этой надоевшей теткой я могу еще чего‑то достичь и до чего‑то дорасти как человек, как личность, как мужчина, почти невозможно. Поэтому должна быть вера в это. Откуда ее взять современному человеку, я ума не приложу. Тем более примеров вокруг все меньше. Мы с моим мужем остались единственной парой, которая не развелась и живет вместе 20 лет.
У меня тоже 20 лет с моей супругой.
Все остальные наши однокурсники уже поразводились, поженились, еще раз поразводились – второй-третий брак у всех!
Скажите, 20 лет в браке. Даже не счастливы ли вы в браке. А что такое быть счастливым в браке? Что такое счастливый брак?
Ну, во‑первых, я счастлива в браке. Это счастье было разного масштаба. Иногда его почти и не было, иногда оно вырастало. Сейчас какая‑то очень хорошая светлая пора, и я просто чувствую полноту и радость от того, что есть человек, с которым я разговариваю, который меня понимает. Не то чтобы мы не ссоримся, конечно, ссоримся, но есть ощущение – то, что называется близость. Она есть. И она не в телесном отношении, оказывается, мы обычно так это слово используем, а в каком‑то другом, очень разнообразном. И что такое близость, я смогла понять только в семье и никогда не смогла бы понять в каких‑то других ситуациях. Что такое счастливый брак? – Вера в друг друга и доверие друг другу. Когда ты понимаешь, что трудности временные. И, может, я скажу ерунду, потому что это опровергает опыт многих людей, – лучше не будет в некотором смысле. Конечно, часто многие находят счастье во втором браке. Но не оттого, что второй человек оказался лучше первого. А потому, что они стали просто более зрелыми и более мудрыми.
Вы вообще специалист по счастью. У вас была книжка «Сглотнула рыба их…», которую вы с психологом Татьяной Озерской написали. Так значит счастье на свете есть? Что такое счастье?
Ох, не спрашивайте меня, что такое счастье (смеется). Действительно, везде пытаюсь ответить на этот вопрос, и в «Тете Моте», и в последнем сборнике рассказов «Ты была совсем другой», и в «Сглотнула рыба их…», и даже в сборнике, собранном с миру по нитке, «Счастье‑то какое!» – вышел в «Редакции Елены Шубиной» в этом году. Да хрен его знает – ответ такой.
Но есть?
Но есть!
В России же любимая мысль, что человек создан не для счастья… Многие об этом говорили, писали.
Чем дольше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что это не так. Человек создан для счастья, по крайней мере, для радости точно. Наша болезненная история все время пыталась доказать нам обратное. Надо было все время проявлять героические качества – то восстанавливать страну, то сражаться против врагов. И эта схема такая сильная, такая устойчивая, что до сих пор она эксплуатируется нашими политтехнологами, которые все время нас к этому возвращают, что вообще‑то смысл жизни в подвиге. Она еще здорово рифмуется вроде бы, на поверхностном уровне, с христианской системой ценностей, где тоже говорится, что нужно все время себя преодолевать. Да, нужно все время себя преодолевать. Но как это отменяет то представление, которое, мне кажется, тоже очень важно помнить. То, каким бог создал человека, не верите в бога, ладно, природа. Посмотрим на то, как человек устроен, как он выглядит, и увидим, что это существо создано для гармонии. Для того, чтобы улыбаться, а не рыдать. Я бы все-таки повернулась в сторону радости, в сторону разрешения. Потому что такое ощущение, что многим русским людям, особенно женщинам, прямо нужно выдать справку: имеешь право радоваться. Ну что ты? Посмотри, какая ты красивая. Пойди погуляй. Ну хватит плакать в уголке. Порадуйся этой осени или этому первому снежку. Этого в нашей культуре, конечно, не хватает по простым печальным историческим причинам. Но эти причины уже позади – войны прошли, самые страшные кризисы позади. Пора эту машину поворачивать.
Вы оптимистично как‑то смотрите. Христинам вообще, мне кажется, грех унывать. «Всегда радуйтесь», – сказал апостол. Не надо забывать об этом.
Еще несколько вопросов, которые я хочу затронуть хотя бы кратко. Вы в целом первая писательница, которая описала церковную жизнь так, чтобы книги вышли за пределы церковной ограды. Дальше, в 2011 году, появилась книга Тихона Шевкунова «Несвятые святые». Я понимаю, что это разные вещи, тем не менее она тоже стала таким бестселлером, который вышел за пределы церковной ограды. Как вы относитесь к этой книге?
Хорошо. Мне особенно понравилась документальная часть, где отец Тихон рассказывает о своих первых шагах в монашестве, о том, как он жил в Псково-Печерской лавре. Это страшно любопытно. Как только я начинала читать о каких‑то вещах, о которых я знаю не только то, что могу прочитать в книге, у меня возникали к автору вопросы. Он о многом умолчал. Он церковный политик. И это заметно по этой книге.
Умолчал? Но хотя бы не переврал?
Что есть молчание? Здесь много возможностей. Мне, как писателю, стоящему на том, что писатель должен быть открыт такой жизни, какая она есть, какая она перед нами, меня это немного насторожило. Но это малая часть книги. Ее достоинства абсолютно покрывают это небольшое обстоятельство.
Сейчас из спикеров Русской Православной Церкви, не обязательно священников, это могут быть богословы, профессора, кто для вас такая фигура… ну вот классно, что он есть.
Уминский! Отец Алексей – наше все.
Я так и знал!
Отец Алексей. Ну смотрите, ничего не боится, говорит, что думает, но при этом абсолютно корректен. Все, что он говорит, прямо следует из Евангелия. И ему это прощают, что поразительно. Потому что «не мир я принес, но меч». Вообще‑то если следовать заповедям Христовым, немедленно попадаешь в противоречие с законами мира, и мир за это жестоко мстит. А отцу Алексею не мстит. Как я счастлива. Дай ему бог здоровья, сил, мудрости идти по этому острию!
Есть такой момент, что сегодня не мстит, а завтра‑то все может быть. Конечно, очень бы не хотелось. А Артемий Владимиров?
А я мало слежу за тем, что он пишет и говорит, хотя отношусь к нему с такой старинной симпатией. Я его помню юным, в длинной клетчатой рубахе по колено, вышедшего во дворик церкви Воскресения Словущего на улице Нежданова и при этом быстренько всех исповедующего. Даже не помню, как он поступал с отсутствием епитрахили. Есть такая замечательная мысль, она мне очень дорога: я люблю всех тех, кого я давно знаю. Я его люблю поэтому.
В октябре было объявлено о новой премии, литературном конкурсе для подростков. Сразу возникает вопрос, а что подросток может в прозе сказать? Разве для прозы не нужен жизненный опыт?
Очень много. Более того, большая часть писателей, которых сейчас проходят в школе, начали писать, вы не поверите, в 12‑13‑14 лет. И это нормальное время для старта. Конечно, это время ученичества, время начала. Но мне кажется очень важно поддержать этих одиноких мальчиков и девочек. Подростковое время – это время одиночества, Толстой это прекрасно сформулировал формулой «пустыня отрочества». Человек в 13 лет, в прыщах, с первыми появляющимися желаниями, непонятый сам собой и никем, остро нуждается в поддержке. И творчество – это окно для него, сказать о том, что его переполняет, немножко поделиться и таким образом освободиться. И это еще счастливое время, когда сознание молодого человека еще не зашорено, его еще так сильно не поучили всякому уму разуму. Поэтому то, что пишут подростки, обычно это очень свежо, это необычные образы. Как и дети – гении в 3 года, эта гениальность тянется до подросткового возраста. Я сама ходила в литературный кружок и помню этюды некоторых своих друзей по кружку, до сих пор помню некоторые образы, это было замечательно. У нас в Creative Writing School есть группа для маленьких детей, 8‑9 лет им. И Ирина Жукова, наш преподаватель, только что прислала мне фрагмент, как ребенок описывает страх. Это потрясающе! Это очень ярко, очень необычно. И завязано, вы не поверите, на гаджетах. Он описывает, что страх – это, в том числе, падение айфона… (смеется) Но так убедительно описывает! В общем, это другой мир вообще. Совсем особый страх, не наш, а детский. Детям, конечно, есть что сказать. Другое дело – в чем для меня здесь проблема – детей и так очень рано толкают в конкуренцию, чтобы они друг с другом состязались, собирали портфолио с детского сада. И мы, как смогли, постарались этого в нашем конкурсе избежать. Поэтому у нас будет 5 лауреатов, 30 финалистов. Мы откажемся от такой сомнительной формулы, как: автор лучшего текста. Не бывает в подростковом возрасте лучших. Все лучшие. Все молодцы. И это «все» мы воплотили в том, что их будет по крайней мере несколько.
Но при этом же бывает, что человек не писал, не писал, а записал лет в сорок? Какой у вас был самый возрастной человек, который приходил к вам в Creative Writing School?
Это отдельная категория людей, которым уже очень хорошо за 40, если не за 50. Эти люди тоже приходят в литературу. И это очень заметно по текстам, которые выкладываются, например, на Проза.ру. Это люди, у которых есть опыт и которые очень хотят им поделиться. Сложный, драматичный, разный. И вот те, кому есть что вспомнить, это особая категория людей. Им я хочу сказать, если они будут нас слушать, тут важно понять одну вещь: учиться все равно важно и нужно. Потому что мало иметь что сказать, хотя без этого невозможен текст, нужно уметь и как сказать и понимать, как это делается. В этом смысле любая литературная учеба – чтение книг по литературному мастерству, которые мы упомянули, сознательное прочтение любимых текстов, почему у любимого автора так получилось, общение с единомышленниками и т. д. – этим не надо пренебрегать и расти как автору. У нас есть несколько замечательных примеров, когда именно люди, которым за 50, стали писать лучше и опубликовались, и рассказали о том, о чем хотели, но уже на совершенно другом уровне.
Вы много читаете. Что посоветуете нашим зрителям для обязательно прочтения из современной литературы?
Я читаю все меньше. Из последнего, что мне понравилось, я назову две книжки. Одну скорее всего все уже слышали и знают, я присоединяюсь к толпе поклонников. Это Алексей Сальников «Петровы в гриппе и вокруг него». Очень свободная книга, написанная прекрасным языком, привет ныне чествуемому Венедикту Ерофееву «Москва-Петушки». Такое путешествие, не совсем пьяное, а сложное, своеобразное, очень странное тоже молодого человека. Так что рекомендую горячо. Это роман нового типа, вообще не идеологический. И второй роман, снискавший чуть меньшее количество поклонников, но тоже очень хороший, это Григорий Служитель «Дни Савелия». О коте. Но роман вовсе не про котиков и не про ми‑ми‑ми, а, конечно, про людей, на которых смотрит такой мудрый ребенок. И душу мудрого ребенка Служитель, между прочим, актер театра Сергея Женовача, поместил в маленькую мохнатую фигурку московского кота, живущего в районе Басманных. Там еще образ города замечательно передан.
Ну и к последнему роману Пелевина вы тепло написали рецензию.
Это был какой‑то специальный день. Я купила этот роман. Шел невероятно сильный дождь. Мне вдруг ничего не захотелось и, может быть, первый раз за очень продолжительный период я подумала, сделаю‑ка я что хочу. Я отправилась в «Шоколадницу», заказала себе бизнес-ланч, открыла роман Пелевина и читала его. И вспоминала свою молодость, когда мне было положено читать все его выходящие романы, потому что я была журналистом, как мы с разными журналистами друг у друга отнимали право, кто первый прочтет. А сейчас он, видите, как решил эту проблему, выбрал двух и дал им заранее – завидуйте! Все завидовали. И мне нравилось, что я вне этой игры. Но что я читаю того же остроумного, по‑своему гениального автора. Хотя нового я там немного увидела и услышала, но для меня это был акт ностальгии. И мало того, что я прочитала роман, позакладывала те странички, которые мне понравились, я еще написала про него рецензию, чуть менее доброжелательную, чем вы сейчас сказали. Ну потому что, что ж я буду говорить, что я не думаю, я все-таки думаю, что эта идея для романа простовата. Там главная идея – если ты очень уж воспаришь духом, тебе потом некуда будет вернуться, потому что мир грязен, темен и порочен. Если ты хочешь существовать в этом мире, ты должен быть сам грязен, темен и порочен. Ну, во‑первых, это не так. Я с этим не согласна. А, во‑вторых, для одной книжки не маловато ли. Тем не менее эти олигархи страшно точно переданы, хотя ни с одним я не знакома, но я верю, что они такие и есть. В этом романе есть обаяние. А самое лучшее там – все равно девушка Таня из 90‑х, самая живая. И пока она не стала сумасшедшей феминисткой, мне даже было с ней интересно.
Последний вопрос. Знаменитая фраза «если можешь, не пиши». Я, кстати, всегда считал, что это сказал Толстой, но в вашем интервью услышал, что это сказал Чехов.
Да. Это Чехов сказал.
Он не процитировал Толстого?
Нет. По‑моему, он в одном из писем это сказал молодым авторам, которые его осаждали, и он уже не знал, куда от них деваться. И это сказал. В скобках: отстаньте от меня.
Но я знаю, что вы с ним не согласны. И у вас есть даже антиафоризм.
У меня есть афоризм: хочешь писать – пиши. Потому что мы созданы творческими людьми. У каждого своя область применения. Кто‑то умеет суперпироги печь (не я), кто‑то замечательно воспитывает творчески детей. А кто‑то хочет писать. А кто‑то – петь. А кто‑то – танцевать. И почему мы из‑за Чехова должны себе этого не разрешать, я не понимаю. Это прекрасно. Это всегда под рукой. В отличие от многих-многих других занятий, даже от приготовления пирога. Не нужно ни муки, ни изюма, ни сахара. Нужен только твой гаджет и ты. Сиди пиши. Хоть в метро, хоть в автобусе. Мой муж, Александр Лифшиц, сейчас начал писать тоже, под моим, я думаю, творческим влиянием. И как он пишет – он садится в автобус около дома, доезжает до работы, 40 минут едет, и за это время он пишет очередной рассказик, выкладывает его в Фейсбук, у него куча поклонников. И прекрасно. Литературное творчество всегда с нами. Ну, конечно, надо писать!