Ольга Балла-Гертман
Алексей Колчев родился и жил в Рязани. Учился на факультете русского языка и литературы РГПУ и филологическом факультете МГУ. Лауреат конкурса имени Вл. Бурича (Кострома, 2000) в номинации «Поэзия», лонг-лист премии «Различие»(2013). Публиковался в антологиях «Нестоличная литература» (2001), «Лучшие стихи 2011» (2013), «Лучшие стихи 2012» (2013), альманахах «Бредень» (2002), «Чёрным по белому» (2002), «Узнай поэта» (2011), «Белый ворон» (2011), «Василиск» (2012), журналах «Дети Ра», «Воздух», «Волга», «Homo Legens», «Транслит». Опубликовал книги стихов «Частный случай» (2013), «Несовершенный вид» (2013), «Лубок к родине» (2013). Был постоянным участником поэтических фестивалей «Авант», «ГолосА» (Чебоксары), «Стрелка» (Нижний Новгород), Фестиваля свободного стиха.
Алексей Колчев, родившийся в 1975-м, не дожил и до сорока. Все свои книги – «Частный случай», «Несовершенный вид» и «Лубок к родине» – он, писавший давно и много (всё известное нам Колчев написал в последние примерно тринадцать-четырнадцать лет жизни; написанное же с семнадцати до двадцати пяти сжёг), издал в одном году, в предпоследнем году своей жизни – в 2013-м. Вообще он публиковался очень неплохо: в журналах «Воздух», «Волга», «Дети Ра», «Homo Legens», в антологиях «Нестоличная литература: Поэзия и проза регионов России» (М.: 2001), «Лучшие стихи 2011 года» и «Лучшие стихи 2012 года» (обе – М., 2013), «Белый ворон», «Бредень» (Воронеж, 2002), «Василиск», «Транслит» (Санкт-Петербург, 2012), «Узнай поэта» (Пермь, 2011), «Чёрным по белому!» (М., 2002), в интернет-журналах «TextOnly», «Другое полушарие», «Новая реальность», «Цирк “Олимп”+ТВ», на сайтах «Полутона» и «Сетевая словесность»; участвовал в поэтических фестивалях. Его, всю жизнь прожившего в Рязани, знали как поэта по всей России, в том числе в Москве и Петербурге; он стал лауреатом конкурса имени поэта и теоретика верлибра Владимира Бурича в номинации «Поэзия» в Костроме (2000), уже после смерти, в 2014-м, оказался в коротком списке премии «Различие», в лонг-лист которой входил в 2013-м. (При этом все три его книги были изданы за пределами столиц: в Чебоксарах, Нижнем Новгороде, Самаре, – что столицам совершенно определённо чести не делает.) «И осталось ещё, – говорят знающие люди, – много неизданного» (Геннадий Каневский. http://kultinfo.ru/novosti/1621/); по «Живому Журналу» Колчева в этом легко убедиться. «…объём написанных им текстов такой, – писала Кристина Азарскова на рязанском портале Rzn.info сразу после презентации первых трёх его книг Колчева , – что через два месяца можно уже издавать следующую книгу». Прошло восемь лет, следующая книга так и не вышла.
Во всяком случае, незамеченным Колчева назвать как будто нельзя. А прочитанным?
Само построение его стихов, сам тип этого построения – развёрнутое суждение: об унаследованной и наблюдаемой им культуре в целом, о природе и возможностях поэзии, об отношениях человека и мира.
Кирилл Корчагин в рецензии сразу на все три книги Колчева писал, что тот, «говоря словами Делёза, <…> детерриторизирует чужую поэтику, чтобы заново её территоризировать – не просто превратить в собственное высказывание, но в такое высказывание, что сможет включить в себя фрагменты чужого языка и опыта, переосмысленные, вписанные в новый контекст и наделённые новой функциональностью. В результате такой процедуры ключевые мотивы Драгомощенко (и других поэтов) могут быть переозначены и превращены в часть зомбифицированного мира этих стихов», в результате чего получались некоторые поэтические «гибриды», сращенности «чужого» со «своим», в которых заимствованное «чужое» работало на собственные задачи поэта. («Зомбифицированный», по устойчивому до некоторой нарочитости образу рецензента, мир – это жизнь в родной Колчеву русской провинции, восприятие которой было у него крайне сложным, нерасцепляемым единством принадлежности-дистанцирования и которую он – именно и в первую очередь своей поэтической практикой – и обживал, и переосмысливал, и старался переделать – включить в современную ему литературную жизнь вместе со всей спецификой её опыта.)
Сразу стоит сказать о том, что в культуре, перенасыщенной памятью о собственном прошлом, практики такого типа: работа с чужим, обыгрывание его, стремление, не отказываясь от унаследованного, поставить его себе на службу, – особенно в случае сильных творческих личностей, и неизбежны, и необходимы. А Колчев работал в самой сердцевине такой перенасыщенности, в которую поместил себя собственными многолетними систематическими усилиями. Он был исключительно начитан, обладал знаниями энциклопедического объёма, в чём, конечно, можно видеть и своего рода протест против провинциального существования, удалённости от центров литературной жизни. Ещё в детстве, свидетельствуют знающие, он «читал всегда и везде, даже по улице ходил с раскрытой книгой». Ни на факультете русского языка и литературы рязанского пединститута, ни на филологическом факультете МГУ, куда поступил позже, он так и не доучился. Из тех, пишут, соображений, что решил, будто «ничего нового там не узнает». Но «…он всегда продолжал интересоваться философией, филологией, культурологией, – вспоминал немного знавший Колчева поэт Геннадий Каневский, – был в курсе всех течений и новаций, в каждый приезд в Москву и Питер покупал и читал книжные новинки в этих областях. Не говоря о том, что был меломаном и музыкальным эрудитом высочайшей пробы: от него можно было узнать многие факты, не упомянутые в самых подробных музыкальных энциклопедиях».
На его поэзию это не могло не повлиять. Она стала, сознательными стараниями автора, синтезом – как успел при жизни поэта написать издатель его самарского сборника, Виталий Лехциер – «целого ряда поэтических традиций, «от малых фольклорных жанров до лианозовского конкретизма, от высокой романтической поэтики модернизма и обэриутского иронического абсурдизма до критической концептуалистской деконструкции языкового (смыслового) штампа», и этот синтез стал «основой совершенно нового качества поэзии». «Это поэзия филолога, – говорит Лехциер, – она насквозь литературна и филологична, практически тотально интертекстуальна». «В этих стихах, – развивает ту же мысль Кирилл Корчагин, – Игорь Холин возвращается к обэриутским истокам, а Виктор Кривулин встречается с Алексеем Кручёных». Алексей Порвин называет его поэтику «поэтикой глубокого и заранее продуманного погружения в культуру». Продуманного – то есть в соответствии с сознательно выстроенной стратегией. Очень похоже, что так и есть.
Корчагин говорит много интересного о «пародийности» текстов Колчева, о специфике этой пародийности: «получающийся результат равно не напоминает ни кибировский “стёб”, ни “высокую” пародию Тынянова, становящуюся источником собственного языка поэта (и взятую на вооружение, например, Марией Степановой)». В пародийности Колчева рецензент видит «промежуточное состояние между этими двумя сценариями: с одной стороны, она выворачивает наизнанку мотивы оригинала, с другой, несмотря на такое выворачивание, дистанция между получающейся и исходной поэтиками в полной мере сохраняется. Поэт словно бы погружает текст в агрессивную среду, чтобы понять, каким образом он сможет существовать дальше, лишённый подпорок столичного литературного контекста».
случевский ключевский случилось ли что
иначе сказать приключилось
усмешка на миг исказила лицо
не мешкают: жимолость милость
Выработанный Колчевым способ письма был одновременно и способом внимательнейшего, въедливого прочитывания поэзии, как предшествующей, так и современной ему – «от Аркадия Драгомощенко до Федора Сваровского, от Иосифа Бродского до Виталия Пуханова» (Корчагин); переработки её в собственную материю. Тут, конечно, приходят на память слова другого поэта о том, что, «может быть, поэзия сама – одна великолепная цитата». В случае Колчева в какой-то мере так и есть, – цитата, многоуровневая, многобразная, многоаспектная; однако при этом его стихи – в прямое следствие занятой поэтом позиции – максимально далеки от вторичности. По словам Корчагина, авторы, к которым обращается поэт, – не столько источники влияния, – хотя, добавим от себя, и это тоже, – сколько «аттракторы, точки притяжения, в поле действия которых развивалась поэтика Колчева». Скажем так: они – источники влияния если не преодолённого, то обузданного, подчинённого собственным целям поэта; точки притяжения действуют как таковые потому, что в равной мере оказываются и точками отталкивания.
Как сказал Алексей Порвин, «поэтика Алексея Колчева – это последовательный выход из-под власти».
То, что Корчагин не без оснований называет пародийностью, можно назвать и многосторонним, многообразным диалогом-спором с современниками и предшественниками. Центонность в руках Колчева оказывается инструментом, преследующим цели, несколько отличные от тех, в которых он обычно употребляется.
выходит тютчев на дорогу
как будто лермонтов какой:
час настал молитесь Богу
со святыми упокой
и словно папоротник летом
длинна у фета борода:
я пришел к тебе с приветом
уйду – неведомо куда
Ирония в этом, конечно, есть (она как бы «зашита» в центонность как в приём) – как способ дистанцироваться от усвоенного-присвоенного, выработать свободу от него, не теряя притом постоянно чувствуемой связи с ним (скорее, эту связь даже укрепляя); не подпасть под его завораживающее влияние (а заодно это влияние и прорефлектировать). Но рецензент прав: в своей основе Колчев тут вполне серьёзен – тем более, что «экзистенциальное содержание текста», вопреки иронической центонности, «не теряет своей убедительности», – и ирония в конечном счёте служит его серьёзности.
Создавая свой поэтический мир, Колчев, следуя примеру Творца большого мира, сохранял, кажется, как можно более всё – и приводил сохраняемые, разнородные по видимости элементы в продуманное соответствие между собой и сращивая их практически без швов.
Иронию вообще упоминает едва ли не каждый писавший о Колчеве, хоть в рецензиях, хоть в некрологах, которых по смерти автора оказалось, похоже, больше, чем рецензий. «В стихах Алексея всегда перемешаны ирония и трагизм», – говорит, например, Дмитрий Макаров. Ирония, кажется мне, в его случае была прямым следствием трагизма – создавала возможность этот трагизм вынести и выговорить. С трагизмом Колчев был знаком не умозрительно, не в качестве сколько-нибудь сознательно избранной позиции, но как с непосредственным и ежедневным опытом. Он с детства был тяжёлым диабетиком, к тому же с вызванной диабетом почечной недостаточностью, что в конце концов его и убило на тридцать девятом году. По словам Евгения Прощина, он умел с этим жить – зная, что «с его диагнозом не выживают», – и умел, и имел право иронизировать над этим.
со мною вот что происходит
ко мне мой старый труп приходит
рассказывает по-тибетски
о муках адских
а я смотрю на него по-детски
из глаз дурацких
Ну да, опять цитата. На непреодолимую трагичность возможно было ответить только игрой, тем самым её преодолевая. На смерть – только жизнью. «Общая мрачноватая ирония, чёрный юмор, скептицизм на уровне всего текста», говорил Геннадий Каневский, оказывались у Колчева «в удивительно органичном сочетании с какой-то радостной игрой словами, доходящей порой до элементов глоссолалии».
«Удивительное сочетание отчаяния и стоицизма» увидел в Колчеве Лев Оборин. Но ведь стоицизм там именно и нужен, где есть отчаяние, и тем более нужен, чем оно сильнее.
Корчагин справедливо обращает внимание и на стёртость грани между «пародирующей» и «серьёзной» инстанциями поэтического высказывания Колчева, на лёгкий переход их друг в друга и слияние – «оба типа текстов существуют на одном поле, образуя взрывчатую смесь». Данила Давыдов называет это (не только это; шире – соединение, сращивание разнородного, разноинтонационного) «мерцанием», «сменой смысловых регистров». Я бы назвала это двойной (множественной) оптикой – добавляющей объёмности видимому, наводящей зрение на резкость. И ёрничество у него неотделимо от бесконечного сочувствия ко всему живущему «на бесчастной / бесчестной / на бедной земле», – без всякой идеализации этого живущего или хоть соблазнов его приукрасить, но с острой чувствительностью к малейшим источникам, хотя бы только возможностям в этом хаосе – гармонии, музыки:
соловей свистит немой
между музыкой и тьмой
между вологдой и тотьмой
между кичкой и кормой.
Денис Ларионов, вспоминая поэта вскоре после его смерти, тоже говорил о совмещении у Колчева «тонкой культурной аналитики и мрачноватого юмора». Он говорил это об одном только стихотворении – «Пистолет», но такая характеристика применима к поэтическому мировосприятию Колчева вообще.
Его литературная работа была важнейшей частью усилий по литературной депровинциализации Рязани, втягиванию её в самую гущу культурного контекста. «Он очень остро ощущал инерционность провинциальной среды, – говорит Денис Ларионов, – в его словах о культурном, так сказать, контексте родного города было много недоумения». Но он эту среду буквально пересоздавал – усилиями, которые нельзя не назвать героическими. Расширял горизонты.
местность оприродена
на горбу синица
тяжело же родина
по тебе катиться
«…он, – продолжает Ларионов, – не просто разводил руками, а, например, организовал цикл литературных вечеров, на которых выступали самые разные московские и петербургские поэты: от Михаила Айзенберга и Линор Горалик до Натальи Азаровой и Андрея Черкасова. Важным для него было и сообщество единомышленников, живущих в Рязани или между Москвой и Рязанью: поэты Елена Горшкова и Юлия Грекова, художник Владислав Ефремов и многие <…> другие». Сам он был постоянным участником поэтических фестивалей: проходящего по нескольким городам «Аванта», которого, как пишет Елена Сафронова, «организаторы без него не представляли», чебоксарских «ГолосОВ», нижегородской «Стрелки», московского и петербургского Фестиваля свободного стиха.
В отношении депровинциализации родного города он кое-чего достиг. Сейчас в Рязани, в областной научной библиотеке имени Горького в память Колчева проводится двухдневный фестиваль современной поэзии, названный по имени одной из его книг: «Лубок к родине», межрегиональный, даже международный: в нём участвовали русские поэты из США, Латвии, Украины. Фестиваль состоялся уже трижды: в 2014-м, в 2015-м и в 2018-м, и когда он только начинался, соотечественница Колчева Елена Сафронова сказала, что благодаря этому фестивалю Рязань получила возможность стать «одной из литературных столиц России».
Но кроме того, Колчев создавал для провинциальной жизни собственный, адекватный ей язык (и на равных правах с цитатами из других поэтов включал в свои тексты, например, заголовки хроники, в значительной степени криминальной, одного из рязанских информационных агентств: «Молодой рязанец задушил возлюбленную проволокой и спрятал в канаве», «Рязанец изрубил топором гигантскую бабочку», «По рукам Сергея Есенина в Рязани постоянно ползают ценители его таланта»). «Вопреки своей нелюбви к провинции, – говорит Елена Горшкова, тоже соотечественница поэта, – он фактически сделал для её языкового воплощения больше, чем тысячи любителей рассуждать и писать в столбик о ней в рамках дозволенного».
а в протокол записано разбой
бессмысленный и беспощадный
ответит руганью площадной
небрежно оттопыренной губой
Понятно, что работа такого типа, с её тоской по мировой культуре и жаждой центральности, могла – и должна была – возникнуть именно на периферии, вдали от склонных к самоуспокоенности и самообольщённости центров. Но важно, что при этом само провинциальное положение (которое он в каком-то смысле отрицал) было обращено Колчевым в способ рефлексии, в угол зрения на наблюдаемую всегда в некоторой степени извне, с (освобождающего) расстояния мировую и русскую культуру, в принципе не заменимый, не дублируемый взглядом изнутри.
«Я не рязанский автор, – говорил он в своём последнем интервью, – и это не тот ряд, в котором мне хотелось бы стоять». И объяснял: «Ведь на самом деле нет никакой “рязанской литературы” или “рязанской поэзии”. Есть русская поэзия как таковая – и она, конечно же, может быть столичной или нестоличной, но не “рязанской”. Есть общий литературный процесс…». И даже резче: «На самом деле, если ты “рязанский писатель” (или поэт), то ты и не писатель вовсе. То есть либо присутствуешь в общем пространстве русской литературы, либо ты – “рязанский автор”, иначе говоря, сидишь в Рязани и за пределами её никому не нужен».
Кирилл Корчагин обращал внимание и на то, что почти во всех текстах Колчева – и это тоже должно быть отмечено как одно из важнейших свойств его поэзии – присутствует «эсхатологический горизонт», предчувствие «скорого конца», на который указывает всё: «люди, постройки, сам провинциальный пейзаж». Обыденная такая, добавила бы я, фоновая, чуть ли не нормативная апокалиптичность.
чуть моросит и видно по лицу
что этот мир уже идёт к концу
и женщина приносит подлецу
под вечер погружённому в нирвану
чужие деньги холодно душе
и некто на четвёртом этаже
горланит спьяну «всё идёт по плану»
Конечно, всё, что он делал, было противостоянием энтропии – тому самому, что Корчагин называет, немного всё-таки, кажется, для красного словца, «зомбифицированностью», – совершенно ясно осознанным в своей почти-обречённости – и тем более упорным.
Его тексты, на самом деле, можно читать, и не вычленяя их многоразветвлённых филологических корней, реминисценций, скрытых цитат и намёков – напрямую, как целое. Потому что сущность его работы, при всей виртуозности её филологических средств, – не филологична. И социальные мотивы, которыми его стихи, казалось бы, переполнены, здесь, как совершенно справедливо замечает А.М. Фейгельман, вторичны (Фейгельман А.М. «Русский гнозис» Алексея Колчева // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. Филология. – 2017. – № 3. – С. 261.).
мир – тюрьма
как нужна мне твоя любовь
софия
Это от лица персонажа, «бывшего слесаря шестого разряда, ныне свободного пьяницы», который выговаривает свою метафизическую тоску словами «Владимирского централа», не имея другого языка, – но тем убедительнее.
мир нуждается
в спасении от распада
давай играть
в скорую помощь
скорее
Каждая из вовлечённых Колчевым в собственный оборот традиций выработала свой модус обращения с трагизмом и нелепостью существования, их выговаривания, принятия-непринятия, дистанцирования от них – тем самым все эти традиции поэту и интересны, и все их возможности он старается использовать. Обилие переприсвоенных им поэтических языков, совокупностью которых он описывает мир, – разновидность апофатики: «мир / неописуем / ни одним рукосуем», напрямую его не выговоришь, приходится через окольности и условности. (Иногда прорывы в прямую речь – или то, что может таковыми показаться – всё-таки случались:
вот родина вот берёзки
вот домик с кирпичной трубой
бредёт мужичок нерезкий
спортивный костюм голубой,
но, пожалуй, они действительно таковыми кажутся, потому что и это ведь цитаты: из стереотипов массового, анонимного сознания.)
Главная его тема – трудная и горькая материя жизни, сопротивление её вещества, претерпевание и перебарывание её человеком.
что зовём мы родиной
что кричим мы родиной
что молчим мы родиной
надо бы – работой
Стихи Алексея Колчева:
* * *
капитан полубаба
лётчик
герой войны
судится с государством
пять лет как погиб
а денег
так и не заплатили
ходит из могилы
на все заседания
ответчик от министерства
вновь не явился
капитан размышляет:
будь у меня
хоть одна ракета
класса «земля – земля»
вроде той от которой
где бы взять
новый китель
старый
поистлел уже истрепался
порно
мы берём кредиты
на съёмки порно
в банках думают: мы кретины
но зачем-то дают покорно
нам никогда не добиться успеха
не вернуть затраченных денег
работаем ради отвращения или смеха
и про каждого произнесут: бездельник!
«жизнь как форма некрофилии» –
таково название первой картины
люди в ней двигаются не как живые
а словно вырезанные из картона
так что отдавать кредиты нам нечем будет
пускай коллекторы имущество ищут
если никто никого не любит
мир становится злым и нищим
* * *
«история – дело всегда простое
советская власть времена застоя
рожают лёжа голосуют стоя
цель у всех одна – коммунизм
бабка гробовые хранит на сберкнижке
во дворе играют в войнушку мальчишки
шпана объясняет профессорскому сынишке
что такое телесный низ»
* * *
проходя мимо
пылающих церквей
крошащихся памятников
саморазрушающихся новостроек
ржавых заборов
сухих деревьев
дохлых кошек
раздавленных муравьёв
думаешь
куда ты попал
думаешь
что за дурной сон
думаешь
война
думаешь
если можешь думать
когда на западе неба
расходятся
изжелта-синие облака
и неведомая десница
разворачивает меж них
огромный свиток
с багровым посланием
GAME OVER!
* * *
«Не победит её рассудок мой»
Лермонтов
мне некуда деть усталость
как некуда деть глаза
а из темноты уставясь
глядят чужие глаза
вот родина вот берёзки
вот домик с кирпичной трубой
бредёт мужичок нерезкий
спортивный костюм голубой
он русский? конечно русский
сражённый своей судьбой
а над равниной плоской
горнист играет отбой
* * *
русь стоит на семи холмах
трёх китах девяти царях
хоровод расписных рубах
перекошенных брюх и рях
затянись папироской вослед петру
поскреби подбородка плешь
вон пошёл сиволапый гундеть муру
трёх сосёнок плутать промеж
я-де мы-де весь не умру
хочешь режь меня хочешь – ешь
* * *
пой еврей соловей большеротый
пей казак за незримую русь
мы пройдём марширующей ротой
утомлённые мелкой работой
ты пиши вдохновенно болботай
я бумажкой твоей подотрусь
напиши мне такое письмо
чтоб над вымыслом я обрыдался
чтоб оно долетело само
как подарок в пятьсот эскимо
чтобы я без ума без умолку
в плаче над ним сотрясался
я накину на плечи шинель
в тундру выйду забуду обиду
где ты чёрное платье шанель?
мелкий снег как густая шрапнель
накрывает бараки но мне ль
уничтожить тебя нереиду?
пой же пой свой последний псалом
в чёрном небе звезда золотая
государственным блещет орлом
инвалид за сосновым столом
смерть прекрасна как дева с веслом
сыплет снег всё кругом заметая
и щелястый сортир за углом
* * *
как будто буратино с букварём
прохожий сквозь лирическую вьюгу
бредёт наушник прижимая к уху
в четверг часам примерно к трём
нам говорят мы все умрём
прохожему идти недалеко
он купит в магазине
халву и яйца лук и молоко
и понесёт в пакете – не в корзине
с рекламой на боку «мадам кличко»
минуты через три он будет бит
шпаной похмельной во дворе у лавок
потом поднимется неловок
скула разбита и всего знобит
как от уколов крохотных булавок
а смерть что смерть? кружится голова
пружинит под ногами воздух шаткий
вьюга ревёт как татарва
идут намётом белогривые лошадки
внизу пылает красная москва
круг чтения
и фройд и фромм и прочие врачи
чего-то там туманно обещали
юнг намекал на некие ключи
пред вами суд и правда но вначале
извольте на анализ сдать мочи
за ними приходил в ночи толстой
как призрак выплывая из тумана
пугая тряс огромной бородой
грозил навек упрятать в даль романа
с дорогой дальней долей непростой
ах доля доля дроля не дрочи
свой ум незрелый помни мир как воля
насквозь пропитан древней силой чи
как торт пропитан дозой алкоголя
так запиши: засмейтесь смехачи
рассмеявшись усмеяльно!
перечисление предметов
вот точка вот тучка вот рыжая дачка
вот мысли тянучка вдоль дачи собачка
залает немножко как свет из окошка
вот ржавая тачка вот дохлая кошка
а вот оно я в пузырящейся майке
немножко в малине немножко в моркови
на майке немножко певца из ямайки
вот тучка вот солнце как вымя коровье
вот тучка вот точка вот старая ручка
вот три стебелёчка на каждом колючка
вот три стебелька стерегут кобелька
вот тучка вот солнце вот дом вот река
и я подкидного скоблю дурака
опять романс
человек-невидимка собирается ехать на дачу
там сирени и воздух и в воздухе всюду пыльца
в поселковом шинке он возьмёт три ириски на сдачу
и пойдёт по проулку прозрачный и светлый с лица
за заборами здесь незаметно ликует природа
кто шумит кто цветёт кто клубится
над почвами русских равнин
вот идёт человек представитель простого народа
неприметного фронта почившей страны гражданин
не рыдайте над ним ах мы все в этом мире чужие
не пришельцы но вроде как будто заброшены сами к себе
вот идёт человек он невидим и крылья большие
у него за спиной словно два лопуха в городьбе