Ольга Аникина
«Теперь, кажется, в могилу сведут по уставу. Сержант – на один год старше – а начальник. “Ты скоро вешаться будешь”. Тяжело и страшно».
Это выдержка из письма Алексея Шадринова, которое пришло из армии домой, к родителям, зимой 1992 года. Через несколько недель, в феврале, Алексея не станет. Его найдут повешенным в помещении овощного цеха, куда сержант Исирбаев назначил его одиннадцатый раз подряд.
В документах, касающихся трагического происшествия, сохранилась запись одного из командиров: «к Шадринову насилия никогда не применялось. По характеру Шадринов слабонервный, при малейших трудностях терялся, был плаксивым, служить не xотел» (Взято из документальной пьесы А. Широкова «Алексей Шадринов: тринадцать орланов». Орфография сохранена).
Обращаюсь к вам дерзко
и дерзко требую,
Ибо готов сотворить поруку -
В том, что под этим же
небом
синим
В свой черёд отчитаюсь
перед сыновьями
и внуками.
Читателю заметно сразу же: стихи написаны очень молодым поэтом. Сказанное произнесено не без юношеского пафоса и декларативности; этот пафос почти лермонтовский («а вы, надменные потомки»). Но Алексей Шадринов на самом деле не был человеком лермонтовского склада, хотя лермонтовские нотки в его стихах критики отмечали. Шадринов был человеком тихим и мыслящим, а в поэзии – лириком медитативным, тонким, настойчиво ищущим собственную музыку стиха и живущим только ради этой музыки, ради неё и ни для чего больше.
Река хранит причудливость изгиба,
Там след змеи пурпурной на песке,
Там расцветает лилия, там рыба
Взвилась клинком, сверкающим в прыжке.
При чтении этих юношеских стихов, ещё несовершенных, но уже заполненных предчувствием своего голоса, невозможно отринуть впечатление тотальной, незамутнённой очарованности поэта звучанием рифмованного слова. Лирический герой Шадринова похож на музыканта, чья чудесная дудочка опьянила не полчища гамельнских крыс, а его самого.
Очень часто бывает так, что стихи являются способом высвободить спящую энергию, раскачать нереализованные задатки. Вполне возможно, эта, яростная, беспокойная часть Алёшиной души, проживи поэт хотя бы четверть века, преподнесла бы ему самому удивительные сюрпризы.
Я пай-мальчиком не был,
Я дерзил и срывался.
Меж землею и небом
Словно птица метался.
Родители вспоминали, что в повседневной жизни Алексей был не дерзким и резким, а наоборот – «сам в себе – вроде и слышит, и не слышит... Очень рассеян, рубашка вечно торчит из брюк. Отец её гвоздями прибить грозился. И каждый день что-нибудь обязательно забудет дома. Учительница замечание сделает – целую неделю переживает, а потом опять старая песня...» (Из документальной пьесы Андрея Широкова «Алексей Шадринов: тринадцать орланов»).
Писать Алексей начал рано; мать вспоминала, что впервые отыскала тетрадку со стихами, когда сын учился в четвёртом классе. Мать показала эту тетрадку учительнице белозёрской средней школы, где учился Алексей – Ирине Анатольевне Богомоловой, которая и стала первым, очень бережным редактором юного поэта. В течение школьных лет Шадринов писал стихи и в своей любви к занятиям поэзии проявлял упорство, которого ему не хватало в других делах. Шадринову повезло: семья отнеслась с удивительным по тем временам пониманием к его таланту. Родители не настаивали на том, чтобы сын получил престижную или денежную профессию, мать даже советовала ему поступать в педагогический на филфак (все мы знаем, что зарплаты советских учителей были очень невысоки). А сам Алексей мечтал работать в лесничестве егерем и жить на природе, но в лесной институт он не поступил, опоздал с документами. Недолгое время родители настаивали, чтобы Алексей устроился на работу, и он даже несколько месяцев проработал кочегаром и ночным сторожем в детском саду. Но в итоге махнули рукой: сыну кроме литературы ничего не было нужно, и до армии его оставили в покое, дав ему возможность только писать и править написанное.
Ах, лето – это ужас. И втройне
Бессилен я в желании прохлады.
А всё живёт, не зная обо мне,
И торжествует сад из-за ограды.
Его лексика и ритмика была ещё архаична – и, хотя он пока не вполне понимал, как нужно писать по-новому, чувство, что это возможно, постоянно его преследовало. Когда он выбирал стихи, чтобы послать их вологодскому поэту Юрию Леднёву, из всего вороха он отобрал только лишь десять, а остальные назвал «сырыми».
Шадринов понимал, что его стих всё ещё не держит крыло. Что полёт его ещё неровен. Голос, так уверенно набранный поэтом в первых катренах, то и дело срывается в финале – стихи выглядят так, словно написаны на одном дыхании, без попыток вернуться к тексту и что-то в нём исправить. Возможно, поэт пока ещё не очень чётко слышал, как звучит его собственный голос, и лишь в десяти стихотворениях из всего вороха работ ему удалось это почувствовать.
Поднимаюсь я бодро и рано,
А сегодня с утра сам не свой
Оттого, что тринадцать орланов
Неотступно кружат надо мной
Оттого, что качаются пьяно
Камыши на заре золотой...
«Не могу я письмо написать в толпе, когда вокруг орут». Это ещё одна фраза из весточки домой во время службы Алексея в советской армии. Кроме того, что эта фраза является дополнительным свидетельством о постоянном противостоянии Шадринова и остального рядового и командирского состава, она даёт возможность распознать повышенную чувствительность Алексея к звуковой составляющей как поэтической речи, так и речи обыденной. Любой аудиал тревожно реагирует на изменение фоновых вибраций, и если кинестетик или визуал ещё способен переключиться и обрести внутреннюю тишину за счёт защитного доминирования зрительных образов или путём включения в определённую двигательную активность, то на аудиала хронический раздражающий шум будет действовать разрушительно.
«Тело моё как-то по животному крепчает и грубеет, а характер строптивится. Время здесь имеет совсем другую тяжесть» – пишет Шадринов отцу.
«Я, кажется, память здесь наполовину утратил», – пишет Алексей в письме другу.
Ощущения «утраты памяти» и «тяжести времени» психологически очень точны и тонки. Алексей уже не пытается рассказать в письме об издевательствах, которые пережил в казарме. Он делает иное: двумя штрихами рисует в письме картину тягучего, душного пространства, в котором невозможно жить. И мы понимаем, что именно такова была его повседневная речь, именно таким было его мышление – слишком сложное для сержантов исирбаевых.
И действительно, в рядах Советской Армии о подобных «нежностях» никто никогда не думал, никогда не существовало специальной психологической службы, способной объективно оценить годность призывника к условиям армейского быта. Никогда не велось речи о том, чтобы оградить талантливых молодых людей – прирождённых гуманитариев от травмы, которая неизбежно ждёт их в солдатской казарме. Самого понятия подобной травмы до недавнего времени тоже не существовало; мальчикам ставилась в пример маскулинная модель как идеальное воплощение мужского начала. Эта модель вобрала в себя все предшествующие модели, сформированные за время существования человеческого общества: органическую маскулинность (сила как воплощение мужских физических возможностей), патриархальную маскулинность (когда мужчине отдаётся власть, и он обязан уметь с ней обращаться) и индустриальную модель (в довесок к предыдущим требованиям мужчина обязан обладать эмоциональной выдержкой).
Армия традиционно считается обществом повышенного социального риска, и именно поэтому проведение социологических исследований самоубийств и убийств в этой среде крайне затруднительно. Именно поэтому расследования трагедий, подобной той, что произошла с Алексеем Шадриновым, в большинстве своём останавливаются на самых начальных этапах. Армия была и остаётся «школой насилия», через которую обязан пройти каждый молодой здоровый мужчина.
Луч сквозь облако тянет нить. Посвист ветра, – как голос кудели.
Вы хотели меня убить? Уничтожить меня хотели?
Вы хотели: лицом – да в грязь.
Вы хотели подошвой – в душу…
Коротка надо мною власть
Я не стану поклонов класть...
Эти строки могут служить примером тому, как расходятся возможности живого человека, измученного неприемлемыми физическими и психологическими условиями существования, и пафос лирического героя, т.н. «говорящего», созданного воображением поэта. Отличие одного от другого стало ещё одной отличительной чертой поэзии ХХ века, когда субъектный синкретизм перестал определять отношения автора и лирического героя как однозначное тождество. Причём если в случае, например, Елены Шварц и её Лавинии неокончательное равенство лирического субъекта и автора являлось элементом авторской задумки, то в случае Шадринова никакой игры не было: его герой, влюблённый в жизнь и романтически противостоящий обществу, чтобы победить во что бы то ни стало – создан, возможно, помимо авторской воли. Возможно, создание этого голема для Алексея было единственным способом выдержать невыносимое испытание.
Доказать, что смерть Алексея была насильственной, родители не смогли, хотя на теле родители обнаружили синяки, а челюсть была сломана.
Все дороги, как реки, где глубь бездонная.
Ни челна, ни плота у них не причалено.
Мне разлука с тобою, как ночь бессонная,
Ночь глухая, беззвездная, нескончаемая.
Это строки из последнего стихотворения Алексея, которое он писал «по частям, ночью, в казарме». Душная тьма, готовая раздавить человека – образ сродни беспамятству и тяжести течения времени. И даже при работе с образом, призванным передать безысходность и тоску, Шадринов великолепно владеет звуком – это его стихотворение, пожалуй, одно из самых чистых по звучанию.
Только чуждая степь за тобой колышется,
Даль цветная у глаз впереди волнуется.
Мне твой голос беспомощный ветром дышится,
И не знаю я: кажется мне или чуется.
В этом тексте Шадринов достигает уровня звучания, при котором музыка текста способна самостоятельно создавать зазор в пространственно-временном континууме и утягивать читателя в этот зазор. Так, ночью, лёжа на койке в казарме, где другие ребята «спят и видят, когда они тоже станут дедами, и тоже будут отдуваться на новобранцах», Шадринов, может быть, сам того не понимая, одерживает ещё одну свою неочевидную победу, берёт ещё одну невидимую высоту. И даже если молодой поэт что-то подобное смутно ощущает, то об одном он знает почти наверняка: что кроме него самого ни сегодня, ни завтра об этой победе никто не догадается.
Стихи Алексея Шадринова:
* * *
Осенним днём,
ни солнечным, ни тусклым,
Глядело небо синью из-под век.
В тени от зданий, переулком узким
Шёл человек.
Неверным светом окна перегнуло
В стекольный глянец, липкий, словно лак.
От солнца в тень бросался переулок,
Ругаясь хриплым голосом собак.
В проёмах стен объёмистые дыры
Бросали холод снегом из руки.
И в тишине расплывчатым пунктиром
Бегущий воздух резали шаги.
А я стоял в изломе перекрестка,
Неверный страх ворочался на дне;
Усталым псом, плетущимся с поноской,
Угрюмый призрак близился ко мне.
Всё ближе, ближе шарканье подошвы;
Всё тише шелест листьев и травы.
Вот тишина метнулась, словно кошка,
И затаилась в лоне синевы.
Но минул он, как нас минует время.
Оно уйдёт, а мы уже в другом.
А мы не видим, мы кричим со всеми
Кому-то вдаль за вечностью вдогон.
Уже прошёл, уже за поворотом,
Но всё как будто стало не таким,
И было что-то до переворота
Теперь уже развеянное в дым.
Осенним днём,
ни солнечным, ни тусклым,
Глядело небо синью из-под век.
В тени от зданий, переулком узким
Шёл человек.
* * *
Слова лежат в глубинах русских рек,
Они не умерли, они заснули.
Их разбудить лишь может человек,
И оживёт тотчас стозвонный улей.
Певучих, тяжких, как колокола,
Как монолиты каменные слитых
С могучим словом, зиждущим Дела...
Пусть не молчит полуистлевший свиток,
Что молодость у Леты обрела.
* * *
Ночь, дождь, тучи над городом.
Нити невидимые во мгле.
Шторы в окне, кружевные бороды.
Тени, мелькающие по земле.
Дождь, ночь, фонари метаются,
Ищут опору своим лучам.
Тени... мелькают и расступаются.
Тени, внимающие ночам.
Тени людские, квадраты жёлтые,
Листья, шумящие на ветру.
Нити на брызги в ночи расколоты,
Чёрных дверей деревянный стук.
Вновь... Ночь. Тополя светящиеся,
Сердце, тоскующее о дне.
Это ли будущее и настоящее:
Тени, мелькающие в окне?
* * *
Когда домой вернулся я,
Черёмуха цвела.
И было слышно соловья
В саду из-за угла.
Не знаю, был ли этот сад?
И был ли этот дом?
Но много-много лет назад
Я жил в краю родном.
Не знаю, был ли этот сад?
И был ли соловей?
И мой ли дух, и мой ли взгляд
Терялся средь ветвей?
Но он скользил по всем холмам,
По граням милых стен;
Бежал по пенистым волнам,
Не зная, что блажен.
Не ведал он, творя Парнас
И торопя года,
Что каждый миг, и каждый час
Бесценен был тогда.
Пусть мать мне пишет об одном:
Что след мой не истёрт;
Но тополь за моим окном
Наполовину мертв...
<Последнее стихотворение>
Высоко так подняться нельзя и дереву.
как возносится дух мой от сна печального:
ты идёшь по обочине, как по берегу;
ни венца на тебе, ни кольца обручального.
Только чуждая степь за тобой колышется,
даль цветная у глаз впереди волнуется.
Мне твой голос беспомощный ветром дышится,
И не знаю я: кажется мне или чуется.
Все дороги, как реки, где глубь бездонная.
Ни челна, ни плота у них не причалено.
Мне разлука с тобою, как ночь бессонная,
ночь глухая, беззвездная, нескончаемая.
1992
* * *
Уже затих мой временный приют,
Зажглись созвездья, потемнели зданья.
Ночь воду льёт на мельницу мою,
Миротворит и шлёт напоминанье...
О том, как вдруг нечаянно простят
Лишь тех, кто сам умел прощать нежданно,
О том, что сон целителен и свят,
О том, что он дарован невозбранно.
В моём углу опять горит свеча,
Плывет мой профиль величаво странный.
И свет идёт от каждого луча
Еловых перьев птицы деревянной,
Повисшей над моею головой.
А я борюсь с навязчивой дремотой,
Но всё ж не сплю. Вдруг голосок живой
Донёсся мне, как пенье от киота…
Чей это сладкий голос надо мной?
* * *
Я отовсюду слышу ветер.
Я вижу серый небосвод.
Я знаю то, зачем на свете
Запущен дней круговорот.
Я знаю всё; я чую звезды,
Луну, бегущую во мгле, –
И то, что всем обещан отдых:
И мне, и птицам, и земле.