Елена Семенова
Уже никого не удивлю тем, что наряду с поэтами, сумевшими встроиться, образно говоря, в «линию партии», построить литературную карьеру, и поэтами, вращавшимися в андеграундных кругах и получившими известность по этой «обратной» шкале, в эпоху Советского союза были и поэты, просто, как говорят в народе, «пролетевшие, как фанера над Парижем». Выпавшие из списков. Если у поэта, рок-певицы Янки Дягилевой при всем ее нежелании официальной раскрутки ее творчества, по крайней мере, была армия поклонников по всему СССР, то у таких поэтов антологии «Уйти. Остаться. Жить», как Владимир Гоголев, Николай Пророков, был лишь небольшой круг друзей, ценивших их творчество. А у ленинградского верлибриста Михаила Фельдмана и круг друзей под вопросом: был ли он – неизвестно. Впрочем, если посмотреть на эту ситуацию с точки зрения китайской философии творчества, то истинного мастера может удовлетворить и один единственный слушатель. По легенде, когда музыкант Юй Бо-я на берегу реки играл на цитре, то в лодке подплыл к нему путник, восхитился исполнением и рассказал, что он понял в прозвучавшей мелодии. Музыкант был так поражен проницательностью слушателя, что с тех пор играл только для него, а когда тот умер, то разбил свой инструмент и больше не музицировал никогда.
К «музыкантам», творившим для небольшого круга слушателей, можно отнести и Александра Рудницкого (1962 – 1994). Еще один поэт, живший и творивший на излете советской эпохи, который со своим «странным» творчеством пришелся не ко двору в Литинституте им. А.М. Горького и заперся в башне из слоновой кости. Как пишет анонимный автор предисловия к книге поэта «Сказки крылатых звезд» (1995), составленной матерью поэта Аллой Акишиной (эта книга – пока единственное доступное нам полное собрание стихов Рудницкого), после школы Александр поступил в Институт культуры, но «не окончив его, ушел, считая, что зря тратит время, слушая бездарные курсы о советской культуре. Занялся самообразованием, особенно, изучением поэзии, которая с детских лет тянула его к себе <…> «Мне нужно время для того, чтобы писать стихи. Мне некогда заниматься тем, чтобы проталкивать их в печать», – такие слова поэта приведены в предисловии к книге. Осознанный эскапизм в молодые годы – уже признак особенности, инакости. Учитывая то, что о биографии Рудницкого нам известно немного, стоит привести те крупицы, которые упомянуты в предисловии. Уступая давлению родителей, он пытался поступить в Литинститут – не приняли. Стихи были далеки не только от социальных проблем, но и вообще от действительности. Александр продолжал заниматься самообразованием, много читал, переводил. Он говорил «Мне надо писать, у меня мало времени», а на вопрос «А как же ты будешь жить в будущем?» обычно отвечал: «Будущего у меня нет, есть только настоящее. На земле я недолго». Если это правда, то такое предвидение судьбы поражает – поэт был убит в ночь с 8 на 9 апреля 1994 года, ему было всего 32 года.
Предисловие в целом дает представление о творческой личности Александра Рудницкого. Мы находим важные факты о его недолгой семейной жизни с Ольгой Рудницкой, о том, что понимание он находил только в семейном кругу и у друзей – художника Ефима Гершензона и Евгения Кроткова (Жеки). Впрочем, гораздо более важна приведенная в нем оценка творчества Рудницкого одного из крупнейших русских поэтов второй половины XX века Арсения Тарковского, который сказал: «Его стихи – от Бога. Трудно, а, может, и непосильно ему будет нести этот груз». (Мимо автора с такой «отметкой» уже не проскочишь. Правда, не упоминается, где и при каких обстоятельствах Тарковский это сказал.) Предисловие, к сожалению, страдает штампами советской критики, такими как «потерянность поколения», «бактерии бытовизма», «боязнь омещаниться» и т.д. Уже в пределах одного абзаца можно найти коренные противоречия: «По его стихам можно судить о потерянности молодого поколения 80-х годов: именно в это время он начал писать лирические стихи, выворачивая наизнанку свое Я. отражая разочарование, боль, неудовлетворенность, бесцельность жизни, уход в фантазию, в поиски смысла жизни». Можно ли говорить о «разочаровании», «неудовлетворенности», тем более «бесцельности», если поэт сознательно «отрешился» от внешнего мира, погрузился в пучины воображения, в самоисследование, в поиски смысла жизни? Пардон за невольную цитату, это ли не цель? Можно ли считать «потерянным» того, кто, возможно, обрел для себя гораздо больше, чем конъюнктурные авторы, прилежно водившие по лекалам? Думается, стихи Рудницкого при их сложной насыщенной образности, при той свободе, с какой он играет ассоциациями, путешествует по лабиринтам мысли и воображения и обращается со словом, ломая синтаксис и изобретая неологизмы, требуют более тщательного прочтения и более тонкого анализа.
Именно стихотворением «Моя ассоциация» как своеобразным прологом и, может быть, даже где-то манифестом, открывается и книга «Сказки крылатых звезд», и подборка на сайте «Могилы ушедших поэтов»: «Моя ассоциация, прошу дать силы мне / И выстоять помочь, не приобщив плохого, / В священство вслушиваюсь зримое твое, / Где светом свет, где светом светит слово, / Где знаки стерто-поистертых лет, / Цветами алыми возрадовались снова, / Где лучший день, как радости ответ. // С твоих небес не оборвутся тучи, / Не упадут на земли и не вскручат / Потоки глыб, стремящихся в обвал / Обрушить самый запрещенный шквал. // Лучись, пока природный камень лучит, / Пока хранится верности хорал. / Есть соловей, который Бога учит, / Ему так Бог, наверно, показал». Прав автор предисловия, который написал, что слово, которое «светом светит», было для Александра Рудницкого кумиром, – и полем экспериментов, и радостью, и игрой, и наслаждением. В стихах порой возникает образ зимнего крайне неуютного города, это дает повод считать, что поэт в целом воспринимал реальный мир пессимистично – как мрачный, враждебный. А вот слово, образ, ассоциация не подведут, не обманут, не разочаруют: «В безудержном потоке тишины / Парят манерно две большие птицы: / Одна – лазурным нимбом фей царицы, / Другая – бархатом проклятья и тоски. // Навстречу им скользят из темноты / Сомненья, спутники, пределы, плахи, лица. / Но мимо, мимо, ими ли плениться, / Паря за грань кармической тюрьмы? // Там, за стеною сомкнутых галактик / Поет лесной родник живой воды, / Нежданный тон оборванной струны. // Там сага сада роз за гранью Арктик, / Где к узам человеческой любви / Поэт Христос ведет сердца парящих».
Книга – наиболее полный корпус текстов Александра Рудницкого, куда включены и ранние стихи, и поэмы, и тексты, найденные в рукописях, – оставляет сложное впечатление, впечатление именно лаборатории (о чем составитель, впрочем, в одной из глав предуведомляет). Создается ощущение, что часть текстов недоработаны (одно стихотворение даже дублируется, но с продолженным лирическим сюжетом), нет ощущения целостной композиции. На этом фоне подборка на сайте «Могилы ушедших поэтов» выглядит более выигрышно – показаны более цельные и значимые тексты. Но тем не менее, даже уже в ранних текстах, при, казалось бы, классической просодии (автор очень музыкален, по звукописи ясно, что у него чуткое поэтическое ухо) поражает их внутренняя свобода, раскованность. Весь материал – рифма, рифмовка, ритм, неологизмы и т.д. не стоят на поклон к ее величеству форме, они движимы внутренним сюжетом. Вот, к примеру, короткий этюд, в котором автор, казалось бы, незначительную зарисовку легким «мускульным движением» переводит в пространство высших категорий: «Два жучка, прободающих тучи, / На пластиночках выгнутых крыльев летят. / Над лугами, над городами, / Вспять движенью бушующей сферы летят. / Или это две сжатые думы / В кабинете над глобусной картой, / Прободая табачное время, через время / в ДЕТСТВО летят?» Однако, если говорить о школе, то «ноги растут», скорее всего, из французской поэзии XIX века в переводах авторов Серебряного века, а также из символизма и (опосредованно или непосредственно?) из японской поэзии: «Я могу долго-долго на флейту смотреть, / Наполняя себя мелодичным свеченьем, / А потом, став ничтожной частицею пенья, / Я могу излученье на лист перенесть. // Лист тогда представляется белой равниной. / Словно снежные пагоды грезят холмы. / Солнцелампа слепит и безумно-вольны / Небеса, где плывут журавли меловые. / Из пылинок коралловых выточив лодку, / Ставлю мачту из жала столетней осы, / И по сказочной зыби чернильной воды / Ухожу, развернув паруса, в лавировку».
Чего и следа нет в поэтике Александра Рудницкого, – так это налета вылощенной, идеологически ангажированной, плоской советской школы. Она образно и лексически богата, играет гранями редко употребляемых слов и метафор, упоительную отвагу и «отрыв» при их построении можно сравнить с поэтикой раннего Маяковского, – но именно отвагу и «отрыв», ни разу не стиль: сколь смел язык поэта, столь, же он и музыкален, гибок, сказочно пластичен. Тут, скорее, маячит Бальмонт. Текстов интересных много, но, пожалуй, проиллюстрировать это лучше строками из стихотворения «Бертран де Борн», тут заодно можно посмотреть, как Рудницкий видит образ поэта, художника: «В горячем лёте овладел я вдохновеньем, / Когда благая смерть легчит народный мир, / Румянит огница лазурные низовья, / Орущим громом пишет оперу пальба, / И ветра бьет дудой в гранитные туч сшибы, / И через колотые с хрустом поднебесья, / урезав горло ртом, клинок зевает. // Мне режется смотреть, как солнце из низовья, – / Сквозь рясу дряхлую червлёный луч зевает, – / Сквозь трефу червами, на выдох вдохновеньем / Шьет ноздри в коже шпажная пальба / По телу сердца, у солнца я учусь с усмешкой мир / Презирать, – плеч с лбом лазуря сшибы». Собственно, мы тут видим то же общение со светилом, как у Маяковского в «Необычайном приключении», сравнение поэтического промысла с промыслом Солнца, но насколько тоньше, обостренно-чувственней, ассоциативно многогранней это сделано! Если поискать ассоциацию (ну, как тут без нее, ведь сам поэт ее возводит в ранг!), то это отчасти похоже на современный психоделический балет, когда тело, как душа, пульсирует всеми фибрами и говорит на ее языке («Все говорит в тиши на языке души, / Единственном достойном пониманья»). В заключенье статьи (а я надеюсь, что будут и дальнейшие исследования творчества Александра Рудницкого) хотелось бы отметить, что пласт сохранившихся текстов насыщен экспериментами, каждое новое стихотворение приносит сюрприз, что говорит о напряженной работе и отсутствии инерции. Такая работа не может не найти слышащего и понимающего читателя.
Стихи Александра Рудницкого
ЗВЕРИНЕЦ
Серое утро. Зверята спешат на работу.
Складки одежды похмельны и спины продрогли,
В лицах, однако, стабильное знанье успеха.
Как бы хотел я быть предан их стадному долгу,
Но не могу, нагнетая о пище заботы,
Ноги бесцельно влекут меня саблей проспекта.
Башня бьёт «десять». Забыв халкингольские ссоры,
Псы-сторожа в налокотниках ситцевых, синих,
Лилией жёлтой плюясь, сквернословя палату,
Не торопясь прибивают плакат к козырьку магазина.
Купите всё, вплоть до власти гнилья помидора,
Если дано превращать в бегемота зарплату.
Мой бюджет – нуль, он давно вкуса денег не знает,
Шкап опустел и карман табаком опорошен,
Раньше, признаться, я грош занимал по знакомым,
Раньше, признаться, я был окостюмлен, начёсан…
Втайне, признаться, я грош долговой презираю.
Вот и сную средь толпы скаковым насекомым.
Есть у меня в часы пик озорная забава:
Ловко пропасть в толчее разнобоя потока,
Вшой приторочиться к платью козы иль верблюда
И шантажировать щипом огрызок порока,
Пусть из авоськи блондинки подобием лавы
Валится наземь реальный, размноженный рубль.
Так и сегодня соблазна души не сдержал я.
– Эй, оборванец, гляди, с тротуара дороги
Две вожделеннопрекрасны вихрятся бумажки,
Приобретёшь на них пару перчаток-острогов,
– Нет, мне претит для желудка столовая кашка,
Я бы на таксомашине хотел покататься.
Гаммой неведного прихоти дрогнули клёны,
Из-за точёного шпиля цветка светофора
Автомобиль появляется ядеркой строгой,
Рдянны, брезгливы прожилки белков продувного шофёра,
Из-за навеса стекла светлячок пламенеет зелёно,
Чуждый, как город с его вездесущим налогом.
Ну-с. Я сажусь. Называю и время, и место.
Юркая лапка взвинтила расплаты рулетку,
И понеслись мы по трасс голубым перекатам,
Трубные сфинксы тянулись вдоль сабли-проспекта.
Ехали долго, быть может, в далёкой Бразильи Фиеста,
Пораскровавив быков-теодоров, окончилась Летой.
Нам улюлюкали вслед всполошённые стаи,
Стайки гиен кувыркались пред шинами, мыслили позы,
На перекрёстках мелькали забавные в джинсах мартышки,
С ними общались вараны все в складках вельветовой кожи…
Город спешил на работу, а серые старые мыши всё корчили рожи.
МОЯ АССОЦИАЦИЯ
Моя ассоциация, прошу тебя дать силы мне
И выстоять помочь, не приобщив плохого,
В священство вслушиваюсь зримое твоё,
Где светом свет, где светом светит слово,
Где знаки стёрто-поистёртых лет
Цветами алыми возрадовались снова,
Где лучший день, как радости ответ.
С твоих небес не оборвутся тучи,
Не упадут на земли и не вскручат
Потоки глыб, стремящихся в обвал
Обрушить самый запрещённый шквал.
Лучись, пока природный камень лучит,
Пока хранится верности хорал.
Есть соловей, который Бога учит,
Ему так Бог, наверно, наказал.
Ассоциация, прошу тебя дать силы,
Иначе не смогу закрыть сырой подвал,
Там ультра призраков шатаются могилы –
Изломанности новый идеал.
Туда как попаду, так и пропал:
В капкане бес компьютером из глины,
И вязкий бич уже окутал спину,
И вяжется: «Попал-попал – пропал!»
Ассоциация…
МИРАЖИ
Мысли устали, но шёпотом-ропотом-шёпотом
Травы расскажут сказку про Пройдено-Дойдено.
Может быть, самое главное неводом Ропота
Было проскользнуто и в проскользнутость не войдено.
Пальцы сусальные – лёд накипевший, нестаянный,
Гнутостью сухость окутала ветви жестяные,
Криками – таями, таями, таями – стаями
В небе горели – болели снега снеготаями.
Улицы зябкие соль выедала пробоинами,
Наст, коченевший под вдохом и шагом прохожего,
Боль человека, на зимнюю птицу похожую,
Нёс над Москвою рядами, отрядами, воинами.
Цепи домов искажались кривлённою линией.
Хронос-палач ухмылялся: убитых тоннами.
Мне бы губами к иконе, горящей инеем.
Мне бы словами к распятому и влюблённому.
Только бы не заболеть золотыми листьями –
Разумом не закричать по сезону слёзному,
И миражи поплывут…
РОК ХАРД
Ты убиваешь меня…
Кипячёная юбка, завернись же
я лишён твоего сахара, голубка, твоя любовь
хвалит халву.
Карниз умасти, голубь мой, тростниковым орлом.
В клёкот я жажду, голубка, купать
любовь твою в молоке.
Ты убиваешь мой пот. Ты танцуешь на
кинутой шляпе.
Ты кольцуешь меня – ветерком вертикальным.
Умер я, умер, голубка,
в снежную ночь,
любви кинута перчатка, ведь этому впору
всемогущий закон.
Умерла я, умерла, голубь мой,
в заточенье.
Порхни, голубка. Чем я обречена,
голубь мой, ночь напролёт?
Спорхнул я на дол,
попал в сеть,
Ваша любовь
целлюлозы клетчатей.
Раз повидала и рассыпалась снегом,
Снег? снег летит летом. Снег выпадает в зените.
Ты восхищаешь горящую соль, ты танцуешь
на кинутой шляпе,
ты кольцуешь меня, – ветерком вертикальным.
Ты воруешь горячую соль.
Ты танцуешь на
брошенной шляпе.
Ты кольцуешь меня –
ветерком вертикальным.
Ночь напролёт, ночь напролёт, ночь напролёт…
а казнь близка.
***
Как верна мудрость человека:
Лучи длиннее – день на убыль.
Есть светлый дурачок от века,
Ещё бывает круглый рубль.
***
Нарциссов выводок и мягкий серый снег, –
награвированы на небо тучи, –
Кассирш ожёгший лак, пропойца, псом пахучий…
Не старость ли моя плетётся в царстве нег?
***
Звук снова улетает на Восток,
Мгновенный взлёт качнул лучей папирус,
Стоянка стаи временем обвилась,
Горит гнездо – перерожденья плод.
О мудрость птиц, прервавших перелёт
В ветвях вершин, где таинство свершилось,
Птенец паденья чистой нотой вырос,
В свет гибких крыл звучанье флейта льёт,
Пусть сад цветущий жёсткая зима
Колонкой льда желает уколенить,
В нас только резче краски цветника.
Мы – та, реке обратная река,
Живущая, чтобы в пластичность верить,
Мы – сад, цветущий вьюгой в холода.
***
Дай наслаждений, как страданий,
Приди, чтоб снова раствориться:
Подобно черепахе птица,
И схоже с точкой расстоянье.
Несносный холод станет жаром,
Чушь мысли в мудрость обратится,
Размер рождает заклинанье:
«Уйди, чтоб снова появиться!»
Десной раздетой старость скажет:
«Какой кошмар прожить задаром!»
На тротуаре небылица
В бесцветные цветы рядится.
Позволь же горем насладиться –
И черепаха будет птицей,
Над лунным городом кружиться
Смешком огня, снегов пожаром.
***
Лавирует яхта навстречу волненьям,
По морю сомнений лавирует сердце,
Намаслены тросы, задраены дверцы
И в трюме сокровища всех вдохновений.
В упругости мышц натяженье каната.
Грудь дышит как парус, трепещущий ветром.
И пепельных чаек рыбачья кантата
Пикирует пену зигзагами света.
Но шквал изощрённый, о палубу рушась,
Срывает матроса к воронкам пучины,
И долго он мечется штормом незрячий,
Размолотой щепой и солью измучась,
Покуда его не заметят дельфины
И нищего скроют на берег горячий.
***
Лучше не знать
места, где я живу, –
веки смыкать,
спать наяву,
к гробу летя
на гулких часах.
Молкни, зрачок,
зреньем окрест,
мудрым бельмом
замкнутый слух.
Кожи лазурь
кожей старух
никнет, мутя
приторный мозг.
Вот я один –
в комнате рос –
вяну. Как дом,
некогда славный,
трещиной в ком
красного камня.
Чувственных губ
чёрный проём
плещет, двух глаз
воздух лишён
карих, и там
с бесноватостью птиц
веет Морфей
за скрещенных ресниц
гранью.
***
Блуждаю по грибы в критических узлах,
И так как левая нога короче,
В круг черновой по дебрям брошу пах,
К исходу закругляюсь к ночи.
Где иллюзорных звёзд включаю голоса
В окошко целлулоидных пелёнок,
Учусь колесовать программами глаза
И не забыть, что я – подонок.
***
Зачем так часто – ВДОХ и ВЫДОХ
В крепчайших нитях табака?
Я жертва кукольной обиды,
Я дыму продан с молотка.
***
Заклятый на ничто тёр слёзный узел я
В светильной тени у магнитного ручья:
Ладонью видел мирт и в кипарис ложился, там локти выпрямя
Отпрянули друзья.
Шептала мыслящая ива камышу,
Вдох штриховала дрожь, разбрызгала щеку
Крапивная роса, отравлен сухоцветом вдоль кутая саван
Понедельную луну.
Ни песней праздности, ни пчёлки в ручейке
Послушных признаков, ни паруса в листке
В случайном воздухе, – загадочным питоном
бьёт черву тишина
В надетом животе.
Включает ухо полугубье в хватке братской.
В ресницы хлопал бис с молоченных Аваций.
…деревья, газированные кровью…
один их смех…
…один глоток с румянца.
Я крикнул вкось. Заклятье, пахня кварцем,
Ответило на выпад той же веткой.
Для парных – злыдень, посрамлённый, без узлов
на мир, ненужный,
Я дрался криком с поэтичным предком.
КИТАЙСКАЯ ВАЗА
Старик в руке с хрустальной вазой,
Стекло стремглав залито солнцем,
И голубой тарантул сразу
В руке морщинистой трясётся.
Хохочет ваза в пальцах старца,
Хохочет старец с синей вазой,
И кровь у срезанных тюльпанов
Шуршит по скатам вен колодца.