Среди программистов бытует шутка о том, что цель их работы – всего лишь намагнитить быстро вращающиеся металлические пластинки в правильных местах. Поэзия – тоже такой способ намагничивания движущейся материи: эти буковки, которые поэты складывают в слова, строки и строфы, магическим образом действуют на нас спустя десятки, сотни и даже тысячи лет: мы точно такие же программируемые субстанции – и на целые поколения магически и магнетически воздействуют именно поэты.
Всю эту околесицу о программистах и поэтах сочли бы совершенно уместной в эпоху развития программирования, естественным образом совпавшую с расцветом языковой и вычислительной семиотики (все-таки «из одного гнезда», как говорил Вагрич Бахчанян) – а уж тем более на факультете математической лингвистики Новосибирского университета, где в конце 60-х годов учился будущий поэт Игорь Бухбиндер. Факультет считался тогда передовым, и подобные разговоры велись там непрестанно. И физики, и лирики были тогда увлечены структурно-семиотическим методом, в СССР уже выходил научный журнал «Труды по знаковым системам», а студенты со всего Союза ездили в Тарту на семинары к Лотману. Вместе с Игорем училось множество лингвистически и математически одаренных студентов, в том числе и Вадим Делоне, стихи которого также представлены во втором томе антологии «Уйти. Остаться. Жить» (ЛитГОСТ, 2019). Существование в общем культурном поле университетского братства, инфильтрация друг в друга, взаимное наставничество, симбиотическая концептуальная работа неожиданным образом вылились в итоге в совместный бунт.
Участие обоих поэтов в студенческом протесте против ввода советских войск в Чехословакию одинаково трагически отразилось на их судьбах. После ареста и допроса Игорь Бухбиндер был исключен из университета и выслан в город Фрунзе. Его старший товарищ и наставник Вадим Делоне отбывал срок в уголовном лагере Тюменской области, поскольку до этого уже был осужден условно за участие в демонстрации на Пушкинской площади в защиту Галанскова, Добровольского и Лашковой.
Сокрушительные жернова судьбы, неизвестно где и кем предначертанные этому человеку, начали свою адскую работу. И как всякий одаренный поэт, Игорь Бухбиндер явственно слышал скрежет этих жерновов и предчувствовал страшную, нечеловечески тяжкую судьбу и раннюю мучительную смерть.
…Дом спалив, Стоял я над своим разверстым гробом, Как бы боясь перед собой уйти, И смерть спокойным панцирным сугробом Калила мозг и леденила стих... («Качался дом... И ночью…»)
Устроившись работать машинистом на ТЭЦ, Игорь Бухбиндер не только не прекращал творческую деятельность, но и активно участвовал в литературном объединении при Дворце культуры завода им. Ленина, которым руководил Лев Аксельруд, а также в литобъединениях «Горные зори» и «Время». Как вспоминает поэт Михаил Озмитель, студию Аксельруда посещали такие фрунзенские поэты как Борис Коган, Юрий Медных, Анатолий Абдурахманов, Юрий Богомолец, Любовь Данильченко, Александр Никитенко. Потеряв старшего наставника в лице Вадима Делоне, Игорь примерил на себя эту роль и взял шефство над юным Озмителем. Сам посвящая много времени переводам с английского и французского, он пытался увлечь этим и своего младшего товарища. Тексты, которые они переводили – «The crystal ship is being filled / With thousand girls and thousand thrills…» – а это, на минуточку, The Doors, о которых, в отличие от The Beatles, вообще в то время мало кто слышал – достать в СССР того времени было практически невозможно. И все-таки Игорь каким-то образом их доставал. Или расшифровывал на слух с аудиозаписей (которые достать тогда было ничуть не проще).
Впрочем…
Ему хотелось иного, Совсем несложного века, Пригодного шириною Для бога и человека… («Жил бедный еврейский мальчик…»)
И в поисках этой несложной жизни и судьбы, пригодной для бога и человека, поэт обзавелся семьей. Какое-то время был счастлив. У него родилась дочь. Семейная жизнь, вроде бы обещавшая спасение в самом своем начале, не задалась – и жернова судьбы замололи с удвоенной силой. У Игоря Бухбиндера открылся туберкулез, он переехал от семьи в рабочее общежитие, в скромную комнату на четыре койки. Его не печатали, поскольку он был политически неблагонадежен, но и этого в глаза ему сказать не решались, а лгали (цитирую Озмителя) о «слабой образности», «неудачных рифмах» и «незнании классики».
В довершение всего, когда стихи Бухбиндера были напечатаны на Западе в альманахе «Майя» (а позже перепечатаны в «Антологии новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны» Кузьминского), у него снова начались неприятности с властями. Но к тому времени поэт был уже смертельно болен.
4 июля 1983 Игорь Бухбиндер умер от астмы в городе Фрунзе.
Даже надгробный памятник его разбили вандалы (жернова судьбы и здесь неумолимы – им, увы, подвластны даже гранит и мрамор).
В наследство нам остались гениальные стихи этого «бедного еврейского мальчика» и воспоминания друзей. Словами одного из них, Михаила Озмителя, хочется завершить это краткое предисловие к подборке стихов Игоря Бухбиндера:
«Это было не той ночью, это было другой, когда мы как-то особенно хорошо засиделись во дворце культуры, и вышли из него в двенадцатом часу на свежий воздух, под полную луну, в апрельскую ночную свежую зелень. И уже все «Киргизское крепкое» было выпито, и уже делили затяжки сигарет… Мы прошли на недостроенный железнодорожный мост через улицу, и оттуда Игорь, в ослепительно белой под лунным светом рубашке откинув горбоносую голову к небу читал эстонца Руммо, читал японские трехстишия:
За ночь вьюнок обвил Бадью у моего колодца… Наберу воды у соседа.
И всем казалось, что радость будет, что в тихой гавани все корабли… И нам казалось, что вот-вот, настанет утро и никто не будет нарушать прохладную нежность вьюнка, чтобы залить хоть водой злое похмелье».
Стихи Игоря Бухбиндера
* * *
Жил бедный еврейский мальчик За крайним окном от входа, Жил бедный еврейский мальчик, А солнце жило поодаль, Лучи его попадали На крашеный пол местами, Но это такой подарок, Что нынче ж его не станет. Он рос и играл на флейте, На чёрной костлявой палке, Совсем как другие дети, Только пореже плакал. Его колотили братья, А он не ходил в задирах – Иного рода занятье Душою его водило. Он – верно, один из класса – За книгой сидел ночами, И грозный мир простирался За узенькими плечами. Его населяли скалы, Индейцы, моря, растенья, И вёрткая нить рассказа Ввергала его в смятенье: Ему хотелось иного, Совсем несложного века, Пригодного шириною для бога и человека, – О, только без рук в карманах, Предательства и скандалов! И чтобы душа прямая Одну любовь постигала. Но, мальчик, за годы эти, Что можешь ты в ней постигнуть, – Любовь не одно столетье Держали в закрытых книгах. Уж так повелось на свете, И незачем тут виниться: Тайком вырывают дети Из нашей любви страницы...
Мой мальчик, глуха ли похоть К горячим увещеваньям? Ты хочешь добра эпохи? – Но ей ведь и так неплохо, С машинами и вещами.
ВОПРОСИКИ
Ты родился впотьмах, Белый снег, на ладони не тающий? Как туманны твои очертанья в дымах – Все не та ещё? Что-то мягкое снится – но это пройдёт, не волнуйся. Темнота на ресницах – Плывём, не забыть бы вернуться. Этим городом ранним, Ранним – им дышать не придётся. Не родившись, теряем – Дешёвый смешок парадокса. Чуть колышимый ветром, В развалинах снов уценённых, Словно маленький Вертер Проходит босой пацанёнок, – По обманному мху, По ладони, усеянной иглами, Я играть не могу: Мы с партнёром по детству не сыграны. Разве в пыльных музеях, Средь праздно изваянных граций, Мне в свою одиссею До гроба дано наиграться. Что в игре уцелеет? – Короткие крылья заката Да младенческий лепет Времён, погребённых когда-то, Где бреду я неузнан И как бы в ином измереньи, Далее имени узы Сменив, ненавистные зренью. Как вздымается грудь! Я невольно ступени считаю. Путь прерывисто-крут – Вместе с ним до небес вырастаю. Наклонённые башни, Обещанный миг холодящий! Это я, но вчерашний, Это ты, но в сегодня входящий. Наши роли просты: Надо вжиться в единое время – Не оно ль с высоты Нас объемлет столетьями всеми, Замыкаясь в кольце, Как зыбучее тело трясины? Это грех на отце За распятого внуками сына. Это авелев крик На устах неповинного камня, Удушающий миг На гортани твоей замыкая.
* * *
Сколько долгу на мне – не считал, Сколько лет на кону – бумеранг. Бог Поэзии, принц Нищета, О, не всё ж без конца выбирать! Слово – жить – бумеранг – умирать.
* * *
Качался дом... И ночью Забился дождь, как птица в кулаке, Не представляя этот сон воочью, Себе я снился. Где-то вдалеке Качался дом...
Мимо разбитых стёкол, осквернённых кладбищ, Прочь от покровов, содранных с земли. Себе я снился, словно древний кладезь
Любви и ненависти. Дом спалив, Стоял я над своим разверстым гробом, Как бы боясь перед собой уйти,
И смерть спокойным панцирным сугробом Калила мозг и леденила стих...
И понял я тогда, от скольких радуг Освобождён летящий человек, – Он пьян и не выносит неба на дух, Но это с ним и это в нём навек.
* * *
Нет на свете земли, за которую стоило биться. Под пятой энтропии прохладна она и чужда. Словно демон пустыни, поводит ноздрями убийство, Приходя в города.
О, мой ангел небесный, зачем говорить понапрасну? Оглянись и увидишь, что пала бессмертная рать. Если время земное тебе не покажется рабством – Есть ли смысл умирать?
ЗРЕЛОСТЬ СВЕТА. СЕ3АНН
Красные руки ласкают, Белые – хлеб подают. Рушится красная скатерть В детски-крахмальный уют. Устлано иглами ложе В дальнем сосновом раю. Красный побег невозможен? – – В белом раздумье стою.
* * *
Внезапно выравнивается росток – Затем, что приходит пора возмужанья. Душа степенеет – и прежний восторг Сужает до кроткого самодержавья. И что б ей томиться, по чём или ком, Ступая, как в воду, в прохладную зрелость – Покуда в земле, обожжённой ростком, Хоть малому зёрнышку не отболелось?..
* * *
Погоди... На ладонях смола Запеклась лиловеющей коркой... Жизнь и вправду когда-то была, И не жаль её, праздной и горькой. Только нужно отбросить слова И придти на песчаную пустошь, И упасть, словно тень от ствола, Но меня ты и впредь не отпустишь. Ты мела волосами песок, Собирая улов позолоты: То его между пальцами ног Запекая в ажурные соты, То ревнуя его и гребя На плаву непостижном руками... Он сумел заарканить тебя, Расцарапать о мокрые камни. А когда ты спала на волне, Неизвестно чему улыбаясь, Что-то грубо вставало во мне И о гордость мою ушибалось... Мне казалось, гудел океан За грядою грудных переборок Или бредил угрюмый орган, Неуклюже вступая за хором... Знаю я, что тебя уже нет На песке, замутнённом прибоем, Я сумею глядеть тебе вслед, Но не в силах идти за тобою. Нет, проститься с тобой, до конца, Невозможно стоять на причале: Нет на свете такого лица, Где бы губы мои не кричали! Память, память! И всё ж не темна, В тихом доме, где всё нежилое, Где поёт молодая струна, Не рискуя задеть за живое.
* * *
Вретище. Рубище. Чёрные звуки оков. /Или вериги во мне ещё не отзвучали?../ Встретишься. Влюбишься. – Боже, но ведь не таков! Не для меня эту кроткую жизнь завещали.
Ты как засада на тропах моих залегла, В сердце вселилась и мысли стеснила оградой – Так всемогуще – страданья живая игла Вдруг озаряет пространство уснувшего Ада!
Негде расстаться и встретиться негде двоим. В этом огромном – когда и кому доведётся! – И, к молчаливым корням прилепившись твоим, Слушать, как сердце в ночи безотчётное бьётся.
* * *
Так ускользает поцелуй из рук: Пусть бабочкой – в какую оболочку Вместится твой белоголовый луг, Тот – бездыханный – безуханной ночью. Пусть маленькие всадники разят! Любовь – аркан с гремучею стрелою. Прольются слёзы. Вытекут глаза, И я опять от солнца рану скрою.
V.D. (VENERIAN DISEASE)
Багровой белкой растревоженная страсть, Нагое лоно. Я не могу, я не хочу в тебя запасть – Ты непреклонна. Прольётся ночь и не окончится добром, Мой белый лебедь, Мы ни крупинки друг из друга не вберём, Но кто ответит, /кто ответит/. О, почему недолговечен парашют Раскрытый в тайну, Когда я до смерти тобою надышусь – Тебя не станет. /Тебя не станет/ Ты уходишь в немоту, К чужим столетьям, До крайней косточки вместимая в мечту, – Спасёшься ль этим? Так ты уходишь и звучишь, как тишина, Как зов нейтринный, Невытравимо пронизающий, до дна Невытравимый.
НЕ СУДЬБА
Погуби меня, обвей меня дыханьем трав, О сестра моя, нежданная сестра! Упади единый волос с головы твоей – Удушу на сердце голубей. Я не знал тебя подавно, да и знал ли кто Порожденье пуха и смолы, Привезли тебя в подарок – в голубом авто? Иль на спинах тёплые слоны? Мимо легких фанз китайских, Мимо длинных стен Чёрных лотосов прозрачные слова Закружились, опадая у твоих колен, Но тебя не тронула молва. Я не знал тебя, не звал тебя на дне ночей, – Это только выдумка одна, Будто помнишь, погибая, как звенит ручей И видны все камешки до дна.
* * *
И знаю я – всё сбудется с тобой, Каких бы благ душа ни избежала, Жужжит оса над сладкою губой, И я, закрыв глаза, целую жало.
* * *
Эта нежность сродни великаньей, Я не брошу обтёсывать камни: Ваше имя когда-нибудь в них Отзовётся печально и глухо, Словно скрипка, прижатая к уху, Словно нежность, гордыне сродни...
ГОСПОДЬ
Не знал я, что голубя ранят, Без них не живущий ни дня. Я столько столетий был занят, Что радость щадила меня. Писал сокровенные книги И землю их кровью кропил, И в память о прожитом миге Лишь имя своё сохранил – В нём горечь игры без актерства, Изгнанье на все времена... В какое доверие втёрся! – – За всё рассчитайся сполна.
СЛЕД ЧЕЛОВЕКА
...Степень родства, степень робости, риска и рабства. Горло пространства захлестнуто мёртвой петлёй. Не разобраться самим. Нипочём Не разобраться. След человека затерян меж богом и тлёй.
Лучше слагать славословье могучему Пану /Будь же ты проклят, нашёптанный кем-то напев!/ Лучше окончить свой путь не изведав обману, Флейтой тугой и смолистой в ночи прохрипев.
Лучше пуститься отважной тропой росомахи. /Чья это слава, чей крест на вершине горит?/ Кончены споры. Отброшены Детские ссоры и страхи. Время страстей миновало, И разум царит...
Ах, понимаю, зачем жизнь похожа на горло! Тот – человек – не спелёнутый мышцами хрящ – В самом рожденье /Как крик на полслове/ Оборван. Саван его облачает плотнее, чем плащ.
ПОЭМА ОЖИДАНИЯ
Свитер зазнайства давно перешит – Значит, и прошлого тоже не надо, Что за печаль тебе, что за отрада Тёмную душу свою ворошить.
Перебирая утраты, как струны: В медленном вальсе, в исходном июне Целую жизнь озаглавить: «3абудь». Крыльями бабочки сны оторочить, Крыльями бабочки, крыльями ночи. /Ворох стрижей на открытую грудь/
В медленном сне, забываемом вскоре, Где бы то ни было, – лишь бы не в школе: Жирные стрелы набегов и дат. Розовый Пушкин в ухоженных бачках, Дети в обносках и дамы в собачках, Римское право и рабский мандат...
Сколько возможностей нам для раздумий! Мы тут такое кадило раздуем, Что потускнеют лампады житий. Чёрная радость и белая злоба, Крепкая стража, глядящая в оба, Вмиг отбивая охоту шутить.
Ненависть к детству, смердящему газом, Запах чесночной, квартирной тоски, Кубок Нике, присуждённый миазмам, Страшного фильма немые куски:
Как, свирепея от пьяных регалий, Вы над девчонкой моей надругались, Тешась дрожащим её животом; Как приходил я в себя накануне – В медленном вальсе, в проклятом июне, Не сознавая, что будет потом;
Как, заглушая любовные пытки, /Не разрешайте спиртные напитки/ Я прижимался к сырому столбу, Чувствуя тяжесть прощального гуда, Даже без тени надежды на чудо, Даже без крохотки мысли во лбу...
СТАНСЫ СО СКОБКАМИ
Слова, мой друг, слова, А надобно призванье, Светлейший пот со лба /О прозы прозябанье!/ Слова, мой друг, слова,
Как мне поверить им, Чужим или твоим /Различно-безъязычным/ Первичным ли, двоичным – Их код непостижим Одушевленьям личным.
Бегут из-под руки, Как цифирки легки, По ленточке раздумий: Нагнёшься удержать – Одним дыханьем сдунешь. /Как важно не дышать/
Слова, слова, мой друг! Нам мучиться за двух Загадкой икебаны, – /Такая уж судьба нам: Слова, слова, мой друг./
* * *
Я с ложью покуда управлюсь, На лобное место взошед, Но правда, голимая правда-с, Гонимая вшами взашей?
ЗИМНИЕ МЫСЛИ
Под полом перекатывались мыши. Январь, мою судьбу переменивший, Казалось, никуда не убывал, А становясь фривольней с каждым разом, Прозрачно намекал лукавым глазом На прогоравший в печке идеал.
Зима и не пыталась отпираться – Следы непринуждённого пиратства Лежали неминуемо на всём: И том, как я постанывал ногами, Как сдавливала горло мне клещами И раннее удушье обещала Болезнь, непритязательная днём;
Как ощущенье становилось бытом /А может быть, натруженным, избитым, Давно забытым трюком бытия?/; Как рос перед глазами промежуток, – Который был-то не настолько жуток, Чтобы не свесть его к одной из шуток, Какими покрывает нас земля.
Со стороны прямое сумасбродство – Сдирать с души телесную коросту, А между тем я сознавал, что в ней Я гол и далеко не так надёжен, Как обнажённым, с простодушной кожей – Доверчивей? И, стало быть, древней?
О, жизнь моя, тоска по озареньям, Ты и не снилась бедным назореям! Твоя печаль – лишь чей-то пьедестал. Ещё не поздно перейти на престо, Дрова в печи не смеют возгореться, Пока за пультом дирижёр не встал.
Играй же, мой оркестрик бесталанный! Судьба моя, что не спросясь дала мне И стол, и кров, – прошу тебя: звучи! Воспламени продрогшие поленья, Дай им подняться над золой и тленьем Неистовыми искрами в ночи!