Елена Мордовина
Среди программистов бытует шутка о том, что цель их работы – всего лишь намагнитить быстро вращающиеся металлические пластинки в правильных местах. Поэзия – тоже такой способ намагничивания движущейся материи: эти буковки, которые поэты складывают в слова, строки и строфы, магическим образом действуют на нас спустя десятки, сотни и даже тысячи лет: мы точно такие же программируемые субстанции – и на целые поколения магически и магнетически воздействуют именно поэты.
Всю эту околесицу о программистах и поэтах сочли бы совершенно уместной в эпоху развития программирования, естественным образом совпавшую с расцветом языковой и вычислительной семиотики (все-таки «из одного гнезда», как говорил Вагрич Бахчанян) – а уж тем более на факультете математической лингвистики Новосибирского университета, где в конце 60-х годов учился будущий поэт Игорь Бухбиндер. Факультет считался тогда передовым, и подобные разговоры велись там непрестанно. И физики, и лирики были тогда увлечены структурно-семиотическим методом, в СССР уже выходил научный журнал «Труды по знаковым системам», а студенты со всего Союза ездили в Тарту на семинары к Лотману. Вместе с Игорем училось множество лингвистически и математически одаренных студентов, в том числе и Вадим Делоне, стихи которого также представлены во втором томе антологии «Уйти. Остаться. Жить» (ЛитГОСТ, 2019). Существование в общем культурном поле университетского братства, инфильтрация друг в друга, взаимное наставничество, симбиотическая концептуальная работа неожиданным образом вылились в итоге в совместный бунт.
Участие обоих поэтов в студенческом протесте против ввода советских войск в Чехословакию одинаково трагически отразилось на их судьбах. После ареста и допроса Игорь Бухбиндер был исключен из университета и выслан в город Фрунзе. Его старший товарищ и наставник Вадим Делоне отбывал срок в уголовном лагере Тюменской области, поскольку до этого уже был осужден условно за участие в демонстрации на Пушкинской площади в защиту Галанскова, Добровольского и Лашковой.
Сокрушительные жернова судьбы, неизвестно где и кем предначертанные этому человеку, начали свою адскую работу. И как всякий одаренный поэт, Игорь Бухбиндер явственно слышал скрежет этих жерновов и предчувствовал страшную, нечеловечески тяжкую судьбу и раннюю мучительную смерть.
…Дом спалив,
Стоял я над своим разверстым гробом,
Как бы боясь перед собой уйти,
И смерть спокойным панцирным сугробом
Калила мозг и леденила стих...
(«Качался дом... И ночью…»)
Устроившись работать машинистом на ТЭЦ, Игорь Бухбиндер не только не прекращал творческую деятельность, но и активно участвовал в литературном объединении при Дворце культуры завода им. Ленина, которым руководил Лев Аксельруд, а также в литобъединениях «Горные зори» и «Время». Как вспоминает поэт Михаил Озмитель, студию Аксельруда посещали такие фрунзенские поэты как Борис Коган, Юрий Медных, Анатолий Абдурахманов, Юрий Богомолец, Любовь Данильченко, Александр Никитенко. Потеряв старшего наставника в лице Вадима Делоне, Игорь примерил на себя эту роль и взял шефство над юным Озмителем. Сам посвящая много времени переводам с английского и французского, он пытался увлечь этим и своего младшего товарища. Тексты, которые они переводили – «The crystal ship is being filled / With thousand girls and thousand thrills…» – а это, на минуточку, The Doors, о которых, в отличие от The Beatles, вообще в то время мало кто слышал – достать в СССР того времени было практически невозможно. И все-таки Игорь каким-то образом их доставал. Или расшифровывал на слух с аудиозаписей (которые достать тогда было ничуть не проще).
Впрочем…
Ему хотелось иного,
Совсем несложного века,
Пригодного шириною
Для бога и человека…
(«Жил бедный еврейский мальчик…»)
И в поисках этой несложной жизни и судьбы, пригодной для бога и человека, поэт обзавелся семьей. Какое-то время был счастлив. У него родилась дочь. Семейная жизнь, вроде бы обещавшая спасение в самом своем начале, не задалась – и жернова судьбы замололи с удвоенной силой. У Игоря Бухбиндера открылся туберкулез, он переехал от семьи в рабочее общежитие, в скромную комнату на четыре койки. Его не печатали, поскольку он был политически неблагонадежен, но и этого в глаза ему сказать не решались, а лгали (цитирую Озмителя) о «слабой образности», «неудачных рифмах» и «незнании классики».
В довершение всего, когда стихи Бухбиндера были напечатаны на Западе в альманахе «Майя» (а позже перепечатаны в «Антологии новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны» Кузьминского), у него снова начались неприятности с властями. Но к тому времени поэт был уже смертельно болен.
4 июля 1983 Игорь Бухбиндер умер от астмы в городе Фрунзе.
Даже надгробный памятник его разбили вандалы (жернова судьбы и здесь неумолимы – им, увы, подвластны даже гранит и мрамор).
В наследство нам остались гениальные стихи этого «бедного еврейского мальчика» и воспоминания друзей. Словами одного из них, Михаила Озмителя, хочется завершить это краткое предисловие к подборке стихов Игоря Бухбиндера:
«Это было не той ночью, это было другой, когда мы как-то особенно хорошо засиделись во дворце культуры, и вышли из него в двенадцатом часу на свежий воздух, под полную луну, в апрельскую ночную свежую зелень. И уже все «Киргизское крепкое» было выпито, и уже делили затяжки сигарет… Мы прошли на недостроенный железнодорожный мост через улицу, и оттуда Игорь, в ослепительно белой под лунным светом рубашке откинув горбоносую голову к небу читал эстонца Руммо, читал японские трехстишия:
За ночь вьюнок обвил
Бадью у моего колодца…
Наберу воды у соседа.
И всем казалось, что радость будет, что в тихой гавани все корабли… И нам казалось, что вот-вот, настанет утро и никто не будет нарушать прохладную нежность вьюнка, чтобы залить хоть водой злое похмелье».
Стихи Игоря Бухбиндера
* * *
Жил бедный еврейский мальчик
За крайним окном от входа,
Жил бедный еврейский мальчик,
А солнце жило поодаль,
Лучи его попадали
На крашеный пол местами,
Но это такой подарок,
Что нынче ж его не станет.
Он рос и играл на флейте,
На чёрной костлявой палке,
Совсем как другие дети,
Только пореже плакал.
Его колотили братья,
А он не ходил в задирах –
Иного рода занятье
Душою его водило.
Он – верно, один из класса –
За книгой сидел ночами,
И грозный мир простирался
За узенькими плечами.
Его населяли скалы,
Индейцы, моря, растенья,
И вёрткая нить рассказа
Ввергала его в смятенье:
Ему хотелось иного,
Совсем несложного века,
Пригодного шириною
для бога и человека, –
О, только без рук в карманах,
Предательства и скандалов!
И чтобы душа прямая
Одну любовь постигала.
Но, мальчик, за годы эти,
Что можешь ты в ней постигнуть, –
Любовь не одно столетье
Держали в закрытых книгах.
Уж так повелось на свете,
И незачем тут виниться:
Тайком вырывают дети
Из нашей любви страницы...
Мой мальчик, глуха ли похоть
К горячим увещеваньям?
Ты хочешь добра эпохи? –
Но ей ведь и так неплохо,
С машинами и вещами.
ВОПРОСИКИ
Ты родился впотьмах,
Белый снег, на ладони не тающий?
Как туманны твои очертанья в дымах –
Все не та ещё?
Что-то мягкое снится – но это пройдёт, не волнуйся.
Темнота на ресницах –
Плывём, не забыть бы вернуться.
Этим городом ранним,
Ранним – им дышать не придётся.
Не родившись, теряем –
Дешёвый смешок парадокса.
Чуть колышимый ветром,
В развалинах снов уценённых,
Словно маленький Вертер
Проходит босой пацанёнок, –
По обманному мху,
По ладони, усеянной иглами,
Я играть не могу:
Мы с партнёром по детству не сыграны.
Разве в пыльных музеях,
Средь праздно изваянных граций,
Мне в свою одиссею
До гроба дано наиграться.
Что в игре уцелеет? –
Короткие крылья заката
Да младенческий лепет
Времён, погребённых когда-то,
Где бреду я неузнан
И как бы в ином измереньи,
Далее имени узы
Сменив, ненавистные зренью.
Как вздымается грудь!
Я невольно ступени считаю.
Путь прерывисто-крут –
Вместе с ним до небес вырастаю.
Наклонённые башни,
Обещанный миг холодящий!
Это я, но вчерашний,
Это ты, но в сегодня входящий.
Наши роли просты:
Надо вжиться в единое время –
Не оно ль с высоты
Нас объемлет столетьями всеми,
Замыкаясь в кольце,
Как зыбучее тело трясины?
Это грех на отце
За распятого внуками сына.
Это авелев крик
На устах неповинного камня,
Удушающий миг
На гортани твоей замыкая.
* * *
Сколько долгу на мне – не считал,
Сколько лет на кону – бумеранг.
Бог Поэзии, принц Нищета,
О, не всё ж без конца выбирать!
Слово – жить – бумеранг – умирать.
* * *
Качался дом... И ночью
Забился дождь, как птица в кулаке,
Не представляя этот сон воочью,
Себе я снился. Где-то вдалеке
Качался дом...
Мимо разбитых стёкол, осквернённых кладбищ,
Прочь от покровов, содранных с земли.
Себе я снился, словно древний кладезь
Любви и ненависти. Дом спалив,
Стоял я над своим разверстым гробом,
Как бы боясь перед собой уйти,
И смерть спокойным панцирным сугробом
Калила мозг и леденила стих...
И понял я тогда, от скольких радуг
Освобождён летящий человек, –
Он пьян и не выносит неба на дух,
Но это с ним и это в нём навек.
* * *
Нет на свете земли, за которую стоило биться.
Под пятой энтропии прохладна она и чужда.
Словно демон пустыни, поводит ноздрями убийство,
Приходя в города.
О, мой ангел небесный, зачем говорить понапрасну?
Оглянись и увидишь, что пала бессмертная рать.
Если время земное тебе не покажется рабством –
Есть ли смысл умирать?
ЗРЕЛОСТЬ СВЕТА. СЕ3АНН
Красные руки ласкают,
Белые – хлеб подают.
Рушится красная скатерть
В детски-крахмальный уют.
Устлано иглами ложе
В дальнем сосновом раю.
Красный побег невозможен? –
– В белом раздумье стою.
* * *
Внезапно выравнивается росток –
Затем, что приходит пора возмужанья.
Душа степенеет – и прежний восторг
Сужает до кроткого самодержавья.
И что б ей томиться, по чём или ком,
Ступая, как в воду, в прохладную зрелость –
Покуда в земле, обожжённой ростком,
Хоть малому зёрнышку не отболелось?..
* * *
Погоди... На ладонях смола
Запеклась лиловеющей коркой...
Жизнь и вправду когда-то была,
И не жаль её, праздной и горькой.
Только нужно отбросить слова
И придти на песчаную пустошь,
И упасть, словно тень от ствола,
Но меня ты и впредь не отпустишь.
Ты мела волосами песок,
Собирая улов позолоты:
То его между пальцами ног
Запекая в ажурные соты,
То ревнуя его и гребя
На плаву непостижном руками...
Он сумел заарканить тебя,
Расцарапать о мокрые камни.
А когда ты спала на волне,
Неизвестно чему улыбаясь,
Что-то грубо вставало во мне
И о гордость мою ушибалось...
Мне казалось, гудел океан
За грядою грудных переборок
Или бредил угрюмый орган,
Неуклюже вступая за хором...
Знаю я, что тебя уже нет
На песке, замутнённом прибоем,
Я сумею глядеть тебе вслед,
Но не в силах идти за тобою.
Нет, проститься с тобой, до конца,
Невозможно стоять на причале:
Нет на свете такого лица,
Где бы губы мои не кричали!
Память, память! И всё ж не темна,
В тихом доме, где всё нежилое,
Где поёт молодая струна,
Не рискуя задеть за живое.
* * *
Вретище. Рубище. Чёрные звуки оков.
/Или вериги во мне ещё не отзвучали?../
Встретишься. Влюбишься. – Боже, но ведь не таков!
Не для меня эту кроткую жизнь завещали.
Ты как засада на тропах моих залегла,
В сердце вселилась и мысли стеснила оградой –
Так всемогуще – страданья живая игла
Вдруг озаряет пространство уснувшего Ада!
Негде расстаться и встретиться негде двоим.
В этом огромном – когда и кому доведётся! –
И, к молчаливым корням прилепившись твоим,
Слушать, как сердце в ночи безотчётное бьётся.
* * *
Так ускользает поцелуй из рук:
Пусть бабочкой – в какую оболочку
Вместится твой белоголовый луг,
Тот – бездыханный – безуханной ночью.
Пусть маленькие всадники разят!
Любовь – аркан с гремучею стрелою.
Прольются слёзы. Вытекут глаза,
И я опять от солнца рану скрою.
V.D. (VENERIAN DISEASE)
Багровой белкой растревоженная страсть,
Нагое лоно.
Я не могу, я не хочу в тебя запасть –
Ты непреклонна.
Прольётся ночь и не окончится добром,
Мой белый лебедь,
Мы ни крупинки друг из друга не вберём,
Но кто ответит, /кто ответит/.
О, почему недолговечен парашют
Раскрытый в тайну,
Когда я до смерти тобою надышусь –
Тебя не станет.
/Тебя не станет/ Ты уходишь в немоту,
К чужим столетьям,
До крайней косточки вместимая в мечту, –
Спасёшься ль этим?
Так ты уходишь и звучишь, как тишина,
Как зов нейтринный,
Невытравимо пронизающий, до дна
Невытравимый.
НЕ СУДЬБА
Погуби меня, обвей меня дыханьем трав,
О сестра моя, нежданная сестра!
Упади единый волос с головы твоей –
Удушу на сердце голубей.
Я не знал тебя подавно, да и знал ли кто
Порожденье пуха и смолы,
Привезли тебя в подарок – в голубом авто?
Иль на спинах тёплые слоны?
Мимо легких фанз китайских,
Мимо длинных стен
Чёрных лотосов прозрачные слова
Закружились, опадая у твоих колен,
Но тебя не тронула молва.
Я не знал тебя, не звал тебя на дне ночей, –
Это только выдумка одна,
Будто помнишь, погибая, как звенит ручей
И видны все камешки до дна.
* * *
И знаю я – всё сбудется с тобой,
Каких бы благ душа ни избежала,
Жужжит оса над сладкою губой,
И я, закрыв глаза, целую жало.
* * *
Эта нежность сродни великаньей,
Я не брошу обтёсывать камни:
Ваше имя когда-нибудь в них
Отзовётся печально и глухо,
Словно скрипка, прижатая к уху,
Словно нежность, гордыне сродни...
ГОСПОДЬ
Не знал я, что голубя ранят,
Без них не живущий ни дня.
Я столько столетий был занят,
Что радость щадила меня.
Писал сокровенные книги
И землю их кровью кропил,
И в память о прожитом миге
Лишь имя своё сохранил –
В нём горечь игры без актерства,
Изгнанье на все времена...
В какое доверие втёрся! –
– За всё рассчитайся сполна.
СЛЕД ЧЕЛОВЕКА
...Степень родства, степень робости, риска и рабства.
Горло пространства захлестнуто мёртвой петлёй.
Не разобраться самим. Нипочём
Не разобраться.
След человека затерян меж богом и тлёй.
Лучше слагать славословье могучему Пану
/Будь же ты проклят, нашёптанный кем-то напев!/
Лучше окончить свой путь не изведав обману,
Флейтой тугой и смолистой в ночи прохрипев.
Лучше пуститься отважной тропой росомахи.
/Чья это слава, чей крест на вершине горит?/
Кончены споры. Отброшены
Детские ссоры и страхи.
Время страстей миновало,
И разум царит...
Ах, понимаю, зачем жизнь похожа на горло!
Тот – человек – не спелёнутый мышцами хрящ –
В самом рожденье
/Как крик на полслове/
Оборван.
Саван его облачает плотнее, чем плащ.
ПОЭМА ОЖИДАНИЯ
Свитер зазнайства давно перешит –
Значит, и прошлого тоже не надо,
Что за печаль тебе, что за отрада
Тёмную душу свою ворошить.
Перебирая утраты, как струны:
В медленном вальсе, в исходном июне
Целую жизнь озаглавить: «3абудь».
Крыльями бабочки сны оторочить,
Крыльями бабочки, крыльями ночи.
/Ворох стрижей на открытую грудь/
В медленном сне, забываемом вскоре,
Где бы то ни было, – лишь бы не в школе:
Жирные стрелы набегов и дат.
Розовый Пушкин в ухоженных бачках,
Дети в обносках и дамы в собачках,
Римское право и рабский мандат...
Сколько возможностей нам для раздумий!
Мы тут такое кадило раздуем,
Что потускнеют лампады житий.
Чёрная радость и белая злоба,
Крепкая стража, глядящая в оба,
Вмиг отбивая охоту шутить.
Ненависть к детству, смердящему газом,
Запах чесночной, квартирной тоски,
Кубок Нике, присуждённый миазмам,
Страшного фильма немые куски:
Как, свирепея от пьяных регалий,
Вы над девчонкой моей надругались,
Тешась дрожащим её животом;
Как приходил я в себя накануне –
В медленном вальсе, в проклятом июне,
Не сознавая, что будет потом;
Как, заглушая любовные пытки,
/Не разрешайте спиртные напитки/
Я прижимался к сырому столбу,
Чувствуя тяжесть прощального гуда,
Даже без тени надежды на чудо,
Даже без крохотки мысли во лбу...
СТАНСЫ СО СКОБКАМИ
Слова, мой друг, слова,
А надобно призванье,
Светлейший пот со лба
/О прозы прозябанье!/
Слова, мой друг, слова,
Как мне поверить им,
Чужим или твоим
/Различно-безъязычным/
Первичным ли, двоичным –
Их код непостижим
Одушевленьям личным.
Бегут из-под руки,
Как цифирки легки,
По ленточке раздумий:
Нагнёшься удержать –
Одним дыханьем сдунешь.
/Как важно не дышать/
Слова, слова, мой друг!
Нам мучиться за двух
Загадкой икебаны, –
/Такая уж судьба нам:
Слова, слова, мой друг./
* * *
Я с ложью покуда управлюсь,
На лобное место взошед,
Но правда, голимая правда-с,
Гонимая вшами взашей?
ЗИМНИЕ МЫСЛИ
Под полом перекатывались мыши.
Январь, мою судьбу переменивший,
Казалось, никуда не убывал,
А становясь фривольней с каждым разом,
Прозрачно намекал лукавым глазом
На прогоравший в печке идеал.
Зима и не пыталась отпираться –
Следы непринуждённого пиратства
Лежали неминуемо на всём:
И том, как я постанывал ногами,
Как сдавливала горло мне клещами
И раннее удушье обещала
Болезнь, непритязательная днём;
Как ощущенье становилось бытом
/А может быть, натруженным, избитым,
Давно забытым трюком бытия?/;
Как рос перед глазами промежуток, –
Который был-то не настолько жуток,
Чтобы не свесть его к одной из шуток,
Какими покрывает нас земля.
Со стороны прямое сумасбродство –
Сдирать с души телесную коросту,
А между тем я сознавал, что в ней
Я гол и далеко не так надёжен,
Как обнажённым, с простодушной кожей –
Доверчивей? И, стало быть, древней?
О, жизнь моя, тоска по озареньям,
Ты и не снилась бедным назореям!
Твоя печаль – лишь чей-то пьедестал.
Ещё не поздно перейти на престо,
Дрова в печи не смеют возгореться,
Пока за пультом дирижёр не встал.
Играй же, мой оркестрик бесталанный!
Судьба моя, что не спросясь дала мне
И стол, и кров, – прошу тебя: звучи!
Воспламени продрогшие поленья,
Дай им подняться над золой и тленьем
Неистовыми искрами в ночи!