Максим Палкин
Как-то, перечитывая «Элегию Эле», я захотел прочесть сразу весь цикл стихотворений, посвящённых Эле. Мне непременно казалось, что такой цикл есть – если не составленный самим Борисом Рыжим, то уж кем-то извне точно. Почему я так думал? Интуитивно я ощущал, во-первых, важность образа Эли в творчестве Бориса Рыжего, во-вторых, очевидное сверхтекстовое единство стихотворений и составляющих этот, как оказалось, несобранный цикл (или – рецептивный), название которому даже не нужно придумывать: «Эля». Стоит ли говорить, что в интернете никакого «цикла» я не обнаружил? Что ж, подумал я, тогда составлю его сам. Однако – в чём заключалась небольшая сложность: в какой-то момент я почувствовал, что стихотворений, как бы «посвящённых» Эле, больше, чем стихотворений, в которых Эля номинируется напрямую. Тут же у меня возник вопрос: а почему я решил, что больше? Этот вопрос перетёк в другой, самый главный: что вообще значит Эля для Бориса Рыжего? Нет, не в смысле биографическом (к этому ещё вернёмся), а как образ, как мотив, как символ. Вот что пишет Юрий Казарин по этому поводу: «Существует несколько версий прототипической ситуации этого текста: а) никакой Эли не было; б) была Эля, но автор её не знал вообще; в) Эля не умерла; г) всё было так, как сказано в стихотворении. Что здесь наиболее важно? Думается, двадцатилетний поэт плачет не столько по Эле, сколько по годам школьным, отроческим (курсив здесь и далее – М.П.), где на фоне комсомолки возникает образ ангела… В тексте ничего не происходит – но происходит Смерть. Смерть – это функционально-денотативная доминанта (наряду с “музыкой”, “поэзией” и “любовью”) всего творчества. Здесь, в этом тексте автор заявил и объявил факт смерти (Эли-Ангела) – главным в своей подростковой и уже двадцатилетней жизни…». Или вот, Илья Фаликов: «Это Юля, став Элей (вернёмся – М. П.), безвременно ушла, ознаменовав уход детства, лучших лет, лучших чувств и упований». В общем, Эля – это детство, отрочество, школа – лучшие времена, которых вдруг не стало. Исходя из этого определения, мне удалось собрать десять стихотворений, в которых прекрасное былое воплощается в образе Эли – напрямую или косвенно. А подобное воплощение отвлечённых понятий через живого человека даёт возможность автору не просто сказать, что детство – прошло, а что детство – умерло. Смерть человека представляется проще, чем умозрительные «былое», «отрочество» – да ещё и их кончина. Борис Рыжий нашёл этот физический образ для своего детства – это Эля. «Эля».
Юрий Казарин: «Также заметим, что Б. Рыжий идеализировал ювенильный период своей жизни и жизнь родителей и воспринимал детство и отрочество как “потерянный рай”. Стихи, которые будут рассмотрены, несомненно, содержат в себе компонент мифа, мифологичности. И это закономерно: человек любит приукрашивать прошлое». «Потерянный рай» – казалось бы, удачное и точное определение, однако – не совсем. Рай был потерян по известной причине: грех. Потерянный рай – наказание. Но детство заканчивается не «за что-то», а просто так. Потому что время. Вот и «Эля» умирает по неизвестным для лирического героя причинам: «...позвонит мне кто-нибудь – всего-то / больше нет тебя, и всё на этом», «Ты была на ангела похожа, / как ты умерла на самом деле…».
Таким образом, заканчивая предисловие к собранному мной циклу, я хочу предложить один из вариантов прочтения его: «Эля» – как не просто «потерянный рай», а как беспричинно потерянный рай. Потерянный без греха. «Потому, что жизнь не ждёт», – как заметил другой Борис, Пастернак. Напоследок скажу, что список стихотворений может быть неполным – или, наоборот, излишним: это и понятно, ведь мы имеем дело с циклом, складывающимся в читательском сознании. Так что это только моё видение. И ещё: каждое стихотворение я снабдил своим маленьким комментарием, заметочного и технического характера.
Список стихотворений:
- «Элегия Эле» (1994)
- «На белом кладбище гуляли…» (1995)
- Яблоня (1996)
- «Во-первых, - вторых, - четвёртых…» (1998)
- «Когда менты мне репу расшибут…» (1998)
- «Я усну и вновь тебя увижу…» (1999)
- Из «Маленьких трагедий» (1999)
- «10 класс…» (2000)
- «Рубашка в клеточку, в полоску брючки…» (2000)
- «Стань девочкою прежней…» (2000)
1) «Элегия Эле». 1994, октябрь
«Центральное» стихотворение об Эле. Стихотворение-впечатление, первое впечатление от «встречи с детством» (встреча как полное и резкое «прочувствование», переживание детства, как экзистенциальное ошпаривание), первое впечатления от смерти детства (для удобства, я буду называть «бездумное былое» одним словом – детством). Стихотворение непосредственное: ещё нет никакого осмысления, никаких осмысленных эмоций.
Неожиданность кончины детства: «Знал ли – не пройдёт четыре года, / я приеду с практики на лето, / позвонит мне кто-нибудь – всего-то / больше нет тебя, и всё на этом». «Ты была на ангела похожа, / как ты умерла на самом деле», – как умирает детство? «Куда уходит...»? «Все живут. Никто не застрелился», – факт смерти ещё не принят: лирический герой не может смириться с тем, что Эля (или «Эля») умерла, а жизнь продолжается. «Личико ребёнка» – на протяжении всего цикла «Эля» будет рисоваться уменьшительно-ласкательными суффиксами, что, впрочем, неудивительно. Также «школа», со всей присущей ей семантикой, будет присутствовать на протяжении всего цикла, то выдвигаясь на передний план, то отодвигаясь на задний, создавая фон.
Юрий Казарин: «“Ты была на ангела похожа”, но – ты умерла, – вот эмоционально-духовная кода этого стихотворения. Эсхатологический оксюморон «ангел умер» в этом тексте распространяется в поэтическом мире Б. Рыжего на все сферы реальной и ирреальной действительности (God is dead?).
Поэт любит свою любовь (любовь, созданную поэтом (запомним эту фразу – М.П.)) и ужасается этой любви. Ужасное и прекрасное в нерасторжимом единстве – вот образ любви поэта.
Тоска по любви, ужас любви, горе любви, муки любви, боль любви etc. – это не избыточность данной онтологической категории, а естественное свойство её, или – сила любви.
Любовь для Б. Рыжего – это любовь-прощание. Любишь – значит, прощаешься. Любишь – значит, точно, непременно умрёшь...»
2) «На белом кладбище гуляли…». 1995, август
Впервые в цикле появляется предчувствие смерти детства, её «лёгкое» присутствие (образ бабочки). «Был тёплый август, вечер был…» – август как последний месяц лета, лето, которое со школьных времён ассоциируется с чем-то светлым и свободным, в преддверии осени – осени как начала учёбы, как увядающей поры, как смерти природы и т.д.; и осмысление этого предчувствия (с четвёртой строки). «Мы смерть старухой представляли», – детское, прямиком из сказок, представление о смерти, но она оказалась «чернокрылой бабочкой».
Отмечу несомненную связь со стихотворением Георгия Иванова «Ты не расслышала, а я не повторил…» (ср.: «Был Петербург, апрель, закатный час…» – «Был тёплый август, вечер был…»; «Ты не расслышала, а я не повторил…» – «Ты ничего не понимала, / я ни о чём не говорил»), т.к. это созвучие мне представляется важным в том числе для цикла: то, что сказал лирический герой Г. Иванова, и что не расслышала его возлюбленная, – то не стал совсем говорить лирический герой Б. Рыжего. Почему? Предположу, что ответ кроется в «непонимании» обоих возлюбленных, ср.: «Ты улыбалась. Ты не поняла…» – «Ты ничего не понимала…». Так что всё-таки остаётся непонятым, и о чём молчит герой Рыжего? Обратимся к стихотворению Г. Иванова. А молчит он о том: «что будет с нами, что нас ждёт. / Черёмуха в твоих руках цвела… / Вот наша жизнь прошла, / А это не пройдёт».
3) «Яблоня». 1996 год, апрель. (Апрель опять же! Если Эли не стало действительно в апреле (см.: «вот, умерла Эля / в середине апреля»), то это стихотворение – к годовщине. – Прим. авт.)
Стихотворение уникально тем, что кончина детства осмысляется не через Элю напрямую, а через другой физический объект мира – яблоню, образ которой можно сопоставить с образом Эли. «Ещё зимой я думал, ты жива… / И осмысляя смерть твою, весною…», – августовское предчувствие из прошлого стихотворения обернулось смертью в зимнее время. «Я помню осень, как ты не хотела / ронять листву. Я это упускал / из виду… / Как ровен был мой шаг. / Что мне мешало вдруг остановиться? / Когда бы я в ту осень ведал, как / должна та осень в сердце преломиться…», – в цикле появляется чувство вины, но вины, скорее, не за смерть детства (яблони, в данном случае), а за недостаточную чуткость и недостаточное внимание – то есть неблагодарность. Первые три строфы – попытка осмысления, анализ собственных чувств; последняя строфа – непосредственно лирическое переживание.
4) «Во-первых, -вторых, -четвёртых…». 1998
Это стихотворение – стихотворение-принятие, принятие факта смерти, с отголосками последующей благодарности (стихотворение «Я усну, и вновь тебя увижу…»). Более того, эти стихи – не только очередная реакция на смерть Эли, но и реакция на свои стихи о смерти Эли. То есть событие смерти перемещается в другую реальность – в творческую, придуманную автором (об этом будет сказано напрямую в другом стихотворении из цикла: «Хожу по прошлому, брожу, как археолог...»). «...горе моё, прости же / за юношеские вирши, / прими благосклонно взрослые…», – снова чувство вины (правда, уже по другому поводу). Да, прошлое – не вернуть, но запечатлеть в стихах – можно. Это, в общем-то, и есть благодарность лирического героя (или самого Бориса? Не разделяю).
Лирический герой проговаривает-признаёт, что о мёртвых «вовсе сведений мало», и у него остаётся только один вопрос: «Эля, ты стала облаком / или ты им не стала?» (запомним этот вопрос). «вот, умерла Эля / в середине апреля», – конечно, в разных стихотворениях «Эля» умирает в разные времена года, и нет смысла притягивать это за уши к настоящей концепции (хотя, я всё же стараюсь зачем-то); и снова Г. Иванов: «апрель, закатный час…». Впрочем, если угодно, трактовать это можно так: нельзя сказать точно, когда кончается детство. Только если привязать его окончание к какому-либо событию из своей жизни, которое делит всё на «до» и «после». Определение случится в стихотворении «10 класс».
«Меня оттуда выгнали. / Ты тоже ушла поневоле» – найдена точка сходства, и тот, и та – аутсайдеры в этом «правильном» мире, но по разным причинам. «...прими благосклонно взрослые / с меньшей долею фальши. / С большею долей смеха / и культурного эха», – любопытно, что, помимо очевидного «меньшей долею фальши», в заслуги «взрослым виршам» вменяется «большая доля смеха и культурного эха». Если со «смехом» понятно, то вот с «культурным эхом» посложнее. Может быть, автоирония? «Деревья стоят чёрные / на фоне белого снега», – отдельно отмечу образ дерева («Яблоня»).
5) «Когда менты мне репу расшибут…». 1998
Условно стихотворение можно разделить на две части: первая – скороговорочная и как бы лавинообразная (эффект скороговорки особенно заметен в авторском прочтении), все образы в стремительном полёте перемешиваются и образуют единый снежный ком (на «скорость» играют парцелляция, аллитерация и ассонансы («Наташа. Саша. Лёша. Алексей…» и тд.), лексический повтор («И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.») и другие приёмы); вторая – сокровенная, проговаривается через усилие (последние две строфы). Во второй части текст стремительно «тормозит» (анжамбеман «...Одна / с косичками…» служит своеобразным препятствием. И парцелляция исчезает: последние семь строчек стихотворения написаны в четыре предложения). Обращаю внимание именно на вторую часть стихотворения: «Три женщины. Три школьницы. Одна / с косичками, другая в платье строгом, / закрашена у третьей седина…», – «с косичками» – предположим, что это Эля, «другая в платье строгом» появится в последнем стихотворении цикла («Стань девочкою прежней с белым бантом…»), причём образ «строгого платья» возникает сразу после смерти «подруги». Можно попробовать рассмотреть три женских образа как три стадии жизни, три времени: «с косичками» – детство/юность и прошедшее, «в платье строгом» – взрослость/зрелость и настоящее («строгое» платье), «закрашенная седина» – очевидно, старость и будущее. Но это можно воспринимать как допущение. Любопытней другое: лирический герой как бы исправляет сам себя: «Три женщины» на «Три школьницы», тем самым акцентируя внимание на первой стадии жизни – стадии «Эли».
6) «Я усну и вновь тебя увижу…». 1999
Стихотворение-благодарность. Впервые в цикле благодарность номинируется напрямую, благодарность и детству, и времени как таковому: «...поблагодарить тебя за то, / что когда на целом белом свете / та зима была белым-бела, / той зимой, когда мы были дети, / ты не умирала, а жила…», – благодарю, детство, что закончилось не так рано, как могло бы. Примечательно, что «той зимой», которую имеет в виду Б. Рыжий в этом стихотворении, Эля не «умирала», в отличии от яблони из одноимённого стихотворения, а «жила». «И потом, когда тебя не стало, – / не всегда, но в самом ярком сне – / ты не стала облаком, а стала / сниться мне, ты стала сниться мне», – благодарю, детство, что сохранило память о себе, что стало являться во снах. «ты не стала облаком…», – перекличка с вопросом из стихотворения «Во-первых, -вторых, -четвёртых…»: «Эля, ты стала облаком / или ты им не стала?», – однако я не думаю, что стоит воспринимать слова «ты не стала облаком» как своеобразный ответ на риторический вопрос из более раннего стихотворения. В стихотворении 1998 года облако, скорее, является образом чего-то чистого, райского, безгрешного. А в рассматриваемом стихотворении облако есть образ чего-то такого, что не оставляет следа; тогда как герой благодарит детство за то, что оно не пропало бесследно, а стало являться во сне, причём в «самом ярком» сне, т.е. самом дорогом, значимом, запоминающемся.
7) Из «Маленьких трагедий». 1999
Я долго колебался, включать ли это стихотворение из «Маленьких трагедий» в цикл. Сейчас попробую объяснить, почему включил. «Хожу по прошлому, брожу, как археолог. Наклейку, марку нахожу, стекла осколок», – лирический герой, блуждая по прошлому, находит, в основном, только какие-то маленькие части былого, обрывки воспоминаний, однако: «...Тебя нетронутой, живой, вполне реальной, весь полон музыкою той вполне печальной. И пролетают облака, и скоро вечер, и тянется моя рука твоей навстречу. Но растворяются во мгле дворы и зданья...», – на фоне вышесказанного выглядит вполне цельным образом, целой картиной («ты», музыка, облака, «скоро вечер», «моя рука твоей навстречу», дворы, зданья), что, в свою очередь, рифмуется с «самым ярким сном» из предыдущего стихотворения. Ключевое слово: «живой».
Ср.: «любовь, созданная поэтом» (Ю. Казарин) – «И ты бледнеешь в темноте – мое созданье». Важный ключ: «моё созданье», «моё», – впервые в цикле используется притяжательное местоимение относительно Эли; впрочем, прикоснуться-вернуться – нельзя: «...и тянется моя рука твоей навстречу. Но растворяются во мгле дворы и зданья».
8) «Разговор с небожителем» (или «10 класс»). 2000
В стихотворении, наконец-то, называется та самая граница детства и не-детства, то самое «до» и «после», контрапункт жизни и смерти – 10 класс: «там смерть твоя с моею жизнью / пересеклась, / и в точке соприкосновенья – / 10-й класс». Более того, не просто 10 класс, а – ещё уже – апрель (снова апрель! третий уже, кажется), ср: «вот, умерла Эля / в середине апреля» – «апрельскою любуюсь синью». Однако события, ставшего причиной смерти, не называется. Повторюсь: его, скорее всего, и невозможно определить. Впервые в цикле появляется мотив не возвращения в прошлое, а его повторения: «мы ещё раз / потом сыграем, как по нотам», свойственный художественному миру Б. Рыжего вообще.
9) «Рубашка в клеточку, в полоску брючки…». 2000
Стихотворение продолжает предыдущее, а именно осуществляет тот самый повтор, точнее, запускает цикл бесконечных повторов («мы ещё раз / потом сыграем, как по нотам» (здесь важен сам повтор, сам бесконечный цикл жизни-смерти, встречи-расставания – пускай и в разных вариациях: с музыкой, с музыкой, с живым лирическим героем и мёртвой «Элей», с мёртвым лирическим героем и «вдвойне» мёртвой «Элей» или даже просто живой – это как у Гегеля с его концепцией «время – спираль», то есть с формулой «А – Б – А1», где Б отличается от А, но последующая А1 напоминает А, пускай уже и с изменениями.): вот сам лирический герой: «Рубашка в клеточку, в полоску брючки», вот Эля: «со смертью-одноклассницей...», но Эля – уже не живая, она – смерть, а он – жизнь (ср.: «там смерть твоя с моею жизнью / пересеклась»). А вот и «соприкосновенье»: «...под ручку / по улице иду, / целуясь на ходу». Вот Эля снова уходит-умирает: «Папаша твой зовет тебя, подруга, / грозит тебе и матерится, сука, / гребáный пидарас, / в окно увидев нас. / Прости-прощай». Вот снова-снова начинается игра с обещанной музыкой («мы ещё раз / … / сыграем, как по нотам»): «Когда ударят трубы / … / подкравшись со спины, двумя руками / закрыв глаза мои под облаками, / дыханье затая, / спроси меня: кто я? / И будет музыка, и грянут трубы, / и первый снег мои засыплет губы / и мертвые цветы». И вот, наконец, снова-снова Эля: «Мой ангел, это ты».
10) «Стань девочкою прежней с белым бантом…». 2000
Стихотворение моделирует схожую ситуацию с той, которая была в самом первом стихотворении цикла (школа: «Как-то школьной осенью печальной...» – «...у школы утром ранним нас собрали», линейка: «...собрались на встречу в школьном сквере. / В белой блузке, с личиком ребёнка, /слушала ты речи педагога» – «...в сентября начале / у школы утром ранним нас собрали, / и музыканты полное печали / для нас играли» и тд.), но если первое стихотворение – стихотворение-впечатление, непосредственный репортаж событий того времени, которые «действительно» имели место, то это стихотворение начинается с глагола в изъявительном наклонении (их много в тексте), т.е. ситуация действительно моделируется, а не воспроизводит прошлое, как в первом; особенно в первых четырёх строфах видно, как, буквально на глазах, создаётся хронотоп и обстоятельства самим говорящим («...в тебя влюблённым и в твою подругу, / давай-ка руку. / Не ты, а ты, а впрочем, как угодно – / ты будь со мной всегда, а ты свободна, / а если нет, тогда меняйтесь смело…», «...и музыканты полное печали / для нас играли. / И даже, если даже не играли, / так, в трубы дули, но не извлекали / мелодию, что очень вероятно…»). Впервые – и единственно – в цикле напрямую говорится, что дело не в Эле, а в «Эле»: «в тебя влюблённым и в твою подругу / … / Не ты, а ты, а впрочем, как угодно – / ты будь со мной всегда, а ты свободна / а если нет, тогда меняйтесь смело / не в этом дело» – «А дело в том, что в сентября начале / у школы утром ранним нас собрали, / и музыканты полное печали / для нас играли...». Дело в детстве. И даже не столько в том, какое это детство было (прекрасное или ужасное), сколько в том, что это было детство («И даже, если даже не играли, / так, в трубы дули, но не извлекали / мелодию, что очень вероятно, / пошли обратно. / А ну назад...»).
«Эля» – это «неделя света и покоя». «И ты уйдёшь вся в белом – в голубое», – образ облака (см. эпиграф: «Эля, ты стала облаком / или ты им не стала?», ср.: «Только пар, только белое в синем...» и др.). Смерть детства случается в середине предпоследней строфы – и тут же после этой смерти лирический герой и всё, что его окружает, начинает взрослеть, резко перемещаться в будущее: «мимо цветов» (понятно, по какому поводу (ещё раз: как и с музыкой на школьном дворе: она же – музыка торжественной линейки и она же – музыка а-ля похоронный оркестр (из предыдущего стихотворения); цветы – это и цветы на 1-ое сентября, но это и цветы на похоронах («и мёртвые цветы» из предыдущего стихотворения; главное здесь – повтор, «сыграем, как по нотам»), «решёток», «в платье строгом», «вперёд» («А ну назад…», – в детство, «вперёд» – …), «в тоне дерзком и жестоком», и, самое главное: «ты будешь много говорить о многом / со мной, я – с богом». Цикл закольцован.
P.S.
1) Ю. Казарин («Внутренний мир и миры Бориса Рыжего»):
«Стихотворение “10-й класс…” имеет оппозитивную хронотопическую систему, в основе которой находятся оппозиции “прошлое (утраченное) – настоящее/будущее (не обретенное)”, базируется данная оппозиция на единстве и противоположенности трёх типов времен: утраченное отрочество/юность – невозможное будущее – мифологическое вечное (“ангелы”). Типичная для стихотворений Б. Рыжего мутация художественного/поэтического времени: от утраченного (детство) – к невозможному (к тому, что остановит смерть) – и к наивысшему, мифологическому, иррациональному (ангелы)».
<Стихотворение «Рубашка в клеточку, в полоску брючки…»>: «Типично для Б. Рыжего в стихотворении фактологический сюжет преобразуется в сюжет психологический, духовный: “И будет музыка, / и грянут трубы…” И здесь же – “мёртвые цветы” (смерть, её присутствие и предчувствие), и – ангел. Так психологическое время превращается в мифологическое, в высоко духовное».
«Во всех лирических стихотворениях автор горюет по утраченному раю, коим является детство, отрочество и отчасти юность. Зрелое состояние автора (и героя) ведёт его только к гибели, к смерти. Интерес к смерти присущ любому человеку, тем более – поэту. Но Б. Рыжий патологически привязан к концепту “смерть”;
поэзия (лирическая) Б. Рыжего – максимально эсхатологична;
поэтому всё, что происходит после утраты рая (детства, отрочества и отчасти юности) всё это направлено в одну сторону – к смерти;
близость содержаний стихотворений Б. Рыжего к реальной его жизни, биографии – велика. Стихи, очевидно, автобиографичны. И весь полный свод стихотворений Б. Рыжего представляет собой стихотворно-лирический дневник».
«Смерть в поэтическом мире Б. Рыжего, таким образом, это прежде всего результат работы такого компонента поэтического дара, как предвосхищение. Такая ситуация (эсхатологической природы) характеризуется в большей мере не ожиданием смерти, а “обживанием” смерти, привыканием к ней».
2) С. Лурье («Поэт Рыжий – облака синие»):
«Ведь какие стихи: мальчик лет двенадцати (“я” без маски), держа за руку одноклассницу, идёт по улице провинциального города, как по ущелью, как по оврагу, – как по адской, короче говоря, пробирается теснине; впрочем, светло и почти весело; но из окон глазеют уродливые демоны – и кричат матом; а где-то впереди, уже скоро – музыка, но – духовая; и одноклассницу зовут – Смерть».
3) Н. Непомнящих («Мотив воли к смерти в творчестве Б. Р.»):
«Стремлению к смерти подчинено даже собственное детство, которое в стихах пересоздаётся заново: “себе-ребёнку” в прошлом приписывается заданный актуальным настоящим смысл, а мотив ожидания смерти, являясь частью общего мортального сюжета поэта, оказывается включённым в концепт ДЕТСТВО».
4) Е. Изварина («Владимир Гандельсман, Денис Новиков, Борис Рыжий:
куда приводят поиски утраченного времени»):
«Если в стихах В. Гандельсмана, в их сплошном лирическом потоке голос взрослого, когда мы читаем “ретроспективное” стихотворение, вдруг становится голосом ребёнка (или – подростка, неопытного юноши), и в тот же миг мы, заодно с автором, начинаем видеть детскими глазами и слышать детскими ушами; если Д. Новиков так же по временам создаёт этот “эффект присутствия”, но зачастую не может удержаться от самоиронии, то Борис Рыжий всегда пишет о детстве как взрослый, всегда воссоздаёт “картинку”, постороннюю своему и (нашему, читательскому) сиюминутному существованию. На это указывает правильное, литературно выверенное построение рассказа, отчётливо прописанная временная граница между говорящим и тем, о чём он повествует: “Двенадцать лет./ Штаны вельвет./ Серёга Жилин слез с забора/ и, сквернословя на чём свет,/ сказал событие. Ах, Лора./ Приехала. Цвела сирень./ В лицо черёмуха дышала./ И дольше века длился день”. – Последнюю фразу может сказать только человек, для которого этот день раз и навсегда безнадежно миновал. Поэтому он больше не живёт в нём (в своём детстве) – он его либо жестоко судит <…> либо безнадежно сожалеет, что детство прошло, пропало…»
«Конечно, и у него присутствует взгляд на детство как на потерянный рай. Но если Гандельсман вводит читателя непосредственно в атмосферу этого блаженного состояния, и мы можем увидеть его свет, вдохнуть его воздух, то Б. Рыжий зачастую лишь описывает нечто, поясняя при этом, что сие есть рай…»
5) Я. Грот («Пушкинский Лицей»):
«Вообще перед смертью Пушкин никого из своих родственников не вспоминал, он не вспомнил ни недавно скончавшуюся мать, ни позвал ни отца, ни брата, ни сестру. Он вспоминал товарищей по Лицею: “Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать”. Перед смертью ему захотелось вернуться именно в мир лицейской жизни...»
P.P.S.
1) И. Шайтанов («Борис Рыжий: последний советский поэт?»):
«Романтический, даже можно сказать ещё точнее – байронический тип биографии. С массой других вписывающихся в неё более частных подробностей, включая первую любовь к рано умершей однокласснице Эле, что навсегда превратило её в существо почти неземное (“Эля, ты стала облаком / или ты им не стала?”), а в поэзию впустило тему смерти, уже никогда её не оставляющую. Одно из поздних стихотворений-воспоминаний и одновременно пророчеств:
Рубашка в клеточку, в полоску брючки –
со смертью-одноклассницей под ручку
по улице иду,
целуясь на ходу».
2) Т. Арсёнова («“The Real Life of… Борис Рыжий”: о книге Алексея Мельникова “Борис Рыжий. Введение в мифологию”»):
«Хотя некоторые комментарии реально-биографического плана к стихам Рыжего можно счесть вполне уместными и ценными с точки зрения психологии творчества, как, например, уточнение Ирины Князевой (гл. IV) относительно умершей школьницы Эли, которой посвящены «Элегия Эле», «Во-первых, -вторых, -четвертых…», «Стань девочкою прежней с белым бантом…» и др. тексты Рыжего: «Эля была моей, а не его одноклассницей. И умерла она – не за год до выпускного класса, а через год после него. Занесли какую-то инфекцию – в районной больнице. Просто Эля была первой, кто умер из наших ровесников…»
3) И. Фаликов («Борис Рыжий. Дивий Камень»):
«С Юлей срифмовалась Эля, девочка из 106-й, рано умершая, года через три после школы. По звуку и образу – одно лицо, отроческая звезда, ребяческая Лаура, Беатриче, Лиля (если уж по-маяковски). Такое ощущение, что Юля стала Элей по требованию жанра – элегии, их зарифмовал сам жанр. “Элегия Эле”.
<...>
Это Юля, став Элей, безвременно ушла, ознаменовав уход детства, лучших лет, лучших чувств и упований».
4) Ю. Казарин («Внутренний мир и миры Бориса Рыжего»):
«1991 год. Смерть Эли, вместе с которой Борис учился до 8-го класса включительно».
Юля? Эля? Одноклассница Бориса или Ирины? Через год после школы или через три?..