Елена Семёнова
Марк Рихтерман – особенный персонаж антологии «Уйти. Остаться. Жить» уже потому, что опыт его поэзии, столь классичной, ясной, строгой и музыкальной, очень прозрачно черпающей из источника XIX века (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Анненский) стал также философским опытом исследования понятия «смерть» в контексте её близости и предрешённости. В постоянном балансировании на грани и ощущении её дуновения. То, о чём многие литературоведы и филологи писали (в том числе для антологии) в основном гипотетически, ему было суждено испытать, осмыслить и эмоционально, и телесно.
Марк Рихтерман (1942 – 1980), талантливый поэт, поэт, замеченный мэтрами (при жизни стихи дважды публиковались в «Дне поэзии» с предисловием Евгения Евтушенко и с предисловием Арсения Тарковского), с детства страдал тяжёлой болезнью почек. Ещё ребенком его по рекомендации врачей отправили в Северный Крым, где он вырос у дедушки и бабушки: вероятно, тамошний климат немного отсрочил прогрессирование болезни. Об этих местах и о своих предках сам Марк писал так: «Дед был огромен. Каким я его помню: голова стриженая наголо, рост – под потолок, глаза монгольские, хищные, широкий 60-го размера пиджак, вечно не застегнут, т. к. жмёт; голосом и телом дед сразу заполняет горницу в хате. Эту хату он построил в 20-х годах. Строена она по образцу украинских хат из самана, пол глиняный, огромная русская печь, внутри всё побелено известью. Когда он вернулся из плена в 18-м году, в западно-белорусском местечке, где он жил, засобирались ехать «на землю», в степь, в Крым. Само собой, что поехали жить в степь, на земле те, кто любил крестьянский труд, любил и знал лошадей. Ни книжники, ни торговцы не поехали, они остались мечтать о Земле Обетованной, о которой знали по канонизированным учебникам Талмуда, а эти люди с огромными нескладными руками – все эти Рихтерманы, Вороновы, Зайдманы (отец с гордостью перечислял названия родов, видимо, многочисленных тогда) поехали попробовать жить вольно, как жили Авраам, Иаков и двенадцать колен Израиля. Степь, раскинувшаяся между двумя морями – Черным и Азовским – не обманула их. Пахло ковылём и солью, и земля была благословенна (крымский чернозём), никто не мешал жить»
Жизнь Марка, казалось бы, завертелась, казалось бы, входила в своё русло. Детство и учёба в деревенской школе в Крыму, техникум в Симферополе, исторический факультет МГУ им. Ломоносова (правда, не оконченный, поэт оставил учёбу по идеологическим соображениям), работа на заводе авиационным инженером. Рихтерман женился, родилась дочка… Но вот, в расцвете жизненных сил недуг обострился, и… последние четыре года жизни Марк Рихтерман был обречён на жестокие изматывающие телесные страдания. Благодаря силе духа этого человека (о ней прекрасно написала в своей статье для антологии Мария Маркова) этот период можно назвать своего рода «крестным путём». И результатом этого пути стало отнюдь не знание (знание – вещь относительная и утлая; стихи Рихтермана состоят более из вопросов, чем из ответов), а прозрачные, словно озноб под кожей проходящие духовные озарения. Сам поэт ощутил и свидетельствовал, что поэзия его в этот период перешла в иное качество. Не оттого, что стала изощрённой, витийственной, а оттого, что обрела изнанку осмысленного чувствования (или прочувствованного осмысления) пограничных состояний.
Прозаическое свидетельство тому – роман Рихтермана «И в мрачных пропастях…», в котором он описал опыт своего пребывания в Боткинской больнице. Строго говоря, даже не роман, а повесть-дневник, героями которой стали соседи-больные, товарищи по несчастью, часто очень молодые, не повидавшие жизни, которые на глазах поэта уходили один за другим. Вещь откровенная, страшная – в чём-то даже пострашней дантовских кругов ада, ибо в ней представлены невымышленные свидетельства о страданиях людей обречённых. Четыре года поэт подвергался гемодиализу (аппарат «искусственная почка»), восьмичасовой болезненной процедуре по очищению крови от шлаков. И даже во время процедуры продолжал писать, переводить, пристально наблюдать за собой и с болью и жалостью — за другими. Вот небольшой отрывок:
«Мне еще хочется немного рассказать о женщинах того периода. Их было меньше, чем мужчин. Некоторые поражали своим мужеством. Особенно Шакурова. Я её хорошо запомнил. Лет 40, светловолосая, измождённая. У неё получилась плохая фистула (негде было делать, все вены изрезаны шунтами); всякий раз, когда на диализе ей кололи фистулу (она несколько раз лежала на диализе со мной рядом), я видел, как ей мучительно больно, но она терпела и только тихо постанывала. У нас тогда только начинали ставить первые фистулы (ей поставили второй, мне – третьему), игл было мало, они были тупые; несмотря на то, что они были одноразового пользования, ими кололи много раз, а фистульные иглы очень толстые (чтобы обеспечить кровоток через аппарат) и должны быть очень хорошо заточены, иначе – боль. И врач начинает ошибаться, колоть по несколько раз, не попадать в вену, гематомы, а это уже совсем страшно. Но Шакурова всё терпела мужественно. Она была ещё и очень доброй».
Плохое оборудование, тупые и не всегда одноразовые шприцы, не всегда опытный персонал.… Один раз Рихтерман чуть не умер от сепсиса, фактически родился второй раз. Осложнения – болезнь глаза, полиневрит. И вечно мучающие повторяющиеся вопросы – «за что?», «зачем?»: «На этом ли свете / Судьба абсолютно права? // Зачем же вложила / Она в мою душу мечту, / Зачем обнажила / Те знаки, что я не прочту? // Зачем в этом месте / И в этом несчастном дому / Случайные вести, / Которых, увы, не пойму?» И это постоянное, на протяжении 24 часов (поэт очень мало спал) осмысление жизни в контексте отпущенных страданий: «О, восемь выпавших часов! – / Моя палата мер, весов, / Все передумаешь за срок, / Который мне отмерил рок, / Пока я весь от пота взмок. / Так давит низкий потолок, / Пока гоняет кровь мотор, / И смерть глядит почти в упор».
Однако, если абстрагироваться от ужасных подробностей, связанных с недугом и лечением, стихи Марка Рихтермана отсылают к другому регистру, в иное измерение. Во-первых, в них почти всегда разговор с природными явлениями (листья, лес, почва, небо, ветер, тополя), взаимосвязь с ними, ощущение души как птицы («Чик-чирик – святое дело / Жить на свете – чик-чирик, / Чик-чирик – душа и тело, / Чик-чирик – к чему привык»; «Лежу, прислушиваясь к стуку / В груди живущей острой птицы»). В стихах всегда ощущение лёгкости и света («сквозящая синь в кристалле», «голубая белизна», «солнца лучик из тверди голубой»), полёта. Да, искусство не становится утешением для самого автора, но он, обращаясь к читателям, пытается дать утешение другим: «Проснитесь днём. Вглядитесь в даль / Дороги белой и неровной, / Далёкой, близкой ли... условной, / Единственной на той земле, / Где все мы дремлем в хрустале».
В этих строках – рано обретённая мудрость, как у Лермонтова («Выхожу один я на дорогу…»), и, может быть, и даже наверняка эффект поэзии Рихтермана именно в том, что ранняя мудрость сопряжена с острым запахом юных надежд. И в поэтической прозе, и в стихах Рихтермана заметна перекличка с другим талантливым героем антологии Владимиром Полетаевым, ушедшим из жизни в 18 лет. Сравним. Полетаев: «Люди живут в окнах. Каждое окно – цветной фонарик, ввечеру фонари загораются, и видно, как внутри ужинают… целуются. Город – много окон, поставленных друг на друга … А жить хочется в нём легко и мудро, жить, как светится вечером окно во флигеле, забившемся в угол двора»; «…До чего же хорошо, когда живёшь на Белом Свете!.. И падает снег... И тебе семнадцать лет (а расти мне, кажется, расхотелось)…» Рихтерман: «А всё равно хорошо, что весна, ветер, что впереди неизвестное, может быть, ужас что, но жить, жить! А может быть, и не жить, а растаять, лететь духом, паром над чёрной землёй, – ни боли, ни слабости, ни вины, – над чёрной землёй, талой водой, синими, как на школьной карте, озёрами и морями, под белыми облаками, “курлы-курлы”... Да, как-нибудь подавать голос, петь до самозабвения на ветру, пусть даже никто не слышит, чтобы не стыдно, но петь и лететь...»
Присутствует интонационная и эмоциональная перекличка и в стихах двух авторов: «Когда сгустится сумрак неба / И станет влажною листва, / Как птицы на остатки хлеба, / Ко мне слетаются слова…» (Рихтерман), «…когда приметы листопада / закопошатся там и сям, / когда незваная прохлада / уже бежит по волосам…» (Полетаев). И тут хочется отметить вот какую почти неуловимую тонкость. Сохранились аудиозаписи Рихтермана, сделанные Виктором Каганом, где прекрасно слышно, с каким искренним и уверенным пафосом произносит свои строки поэт, с пафосом почти божественным, которому трудно не поверить. Это та самая уверенность, подкреплённая испытанием ради уловления щемящего и распахнутого, страшного и светлого момента полёта и свободы. Об этой свободе пишет Полетаев: «Свобода? Да. О, вечная свобода! / Свобода жить, свобода умирать. / И белый снег, какая благодать, / с январского повалит небосвода…». Об этой же свободе читаем и у Рихтермана: «Вот так живу. Иду по краю, / Отрезанный ломоть природы, /И ни за что не умираю, /И жду свободы, жду свободы...».
В поэзии Марка Рихтермана «переходы» от обыденности к таким вот пограничным состояниям – и именно из-за остроты болезненных переживаний – выражены особенно резко. И стоит обратить внимание на то, какого потрясающего эффекта автор добивается предельно простыми средствами. Скажем, в тексте «Когда стоишь на грани, понимаешь…». В казалось бы незамысловатом признании с предсказуемыми рифмами «понимаешь – вспоминаешь», «есть – весть», «откуда – чудо», «времена – стена» Рихтерману удаётся достичь апогея, прикоснуться к тайному и сокровенному, дать квинтэссенцию ощущения готовности и бесстрашия перед переходом в иное измерение: «Я спутал и смешал все времена, / Когда стоишь на грани, то стена, / К который ты прижат, прозрачна взору, / Вот так стоять бы, обретя опору, / Но я влеком и должен я идти, / Прощайте все! Счастливого пути».
Стихи Марка Рихтермана:
* * *
На улице ветер
Качает во мгле дерева,
На этом ли свете
Судьба абсолютно права?
Зачем же вложила
Она в мою душу мечту,
Зачем обнажила
Те знаки, что я не прочту?
Зачем в этом месте
И в этом несчастном дому
Случайные вести,
Которых, увы, не пойму?
И что будет завтра,
Когда нас не будет с тобой?
Почти без азарта
Слежу за своею судьбой.
Но я не узнаю,
Чем мне это завтра грозит,
Дорога сквозная
В далёкое время скользит.
Пространство сквозное,
Как тонкая плёнка, дрожит,
И рядом со мною
Такой же страдалец лежит.
1977
ПОЕЗД
По какой позабытой привычке
Мы с тобою приходим сюда?
Диковатый рожок электрички,
Тёмно-синие вдаль провода…
Жизнь прошла. Начинаем вторую,
Может, в этой уложимся в срок?
Но одежду смертельно сырую
Не обсушит уже ветерок.
Сядем в поезд. Пойдут встречным курсом
Голубые пустые леса,
И, обшарпан, обглодан, обкусан,
День уткнётся ничком в небеса.
А потом на забытом перроне
Вдруг шагнём в полусвет-полутьму,
Где деревья, одетые в брони,
Проживают в морозном дыму.
И на маленькой станции этой,
На заснеженном поле пустом
Станет жалко нам белого света,
Но кому мы расскажем о том?
Среди бедных замёрзших растений,
Озарённых во мгле наугад,
Жизнь прошла. Мы с тобой только тени,
О, куда эти тени летят?
1976
* * *
Хороши мои дела –
По ночам всё та же мгла,
По утрам всё та же, та же
Голубая белизна,
И пустынные пейзажи
Наблюдаю из окна.
В неизменности такой
Есть отрада и покой,
Есть надежда, есть привычка,
И судьбы слабеет гнёт,
Жизни серенькая птичка
Тонким голосом поёт:
«Чик-чирик – святое дело
Жить на свете – чик-чирик,
Чик-чирик – душа и тело,
Чик-чирик – к чему привык.
Чиви-тав – легко и просто
Дни проходят – чиви-тав,
Ты глядишь на них с помоста,
Чиви-тав – не сосчитав».
И не надо, и не стоит,
И не ставь упрёк судьбе,
Пока всё это простое
Не накопится в тебе.
Вот тогда-то жди удара,
Ощути её размах –
Гнев богов, слепая кара,
Боль Эдипа, жизнь впотьмах.
1976
ГЕМОДИАЛИЗ
1
О, время, – ты потеря крови,
Ловлю себя на полуслове –
Жизнь незамеченной прошла,
И вот уж скользкая игла,
Вползает в голубую вену
И красную вздувает пену
2
Течет кровавая река,
Над ней сверкают облака,
И ужас краткости момента
Стоит в глазах у пациента,
И детство, юность, даль, любовь,
Как айсберги, вплывают в кровь.
3
Мне жалко юности вчерашней
И обстановки той, домашней,
Где ангел крылья распростёр,
И на стене висит ковер.
И лёгкие блуждают тени,
И дух стремится к перемене,
И за окном висит звезда
Крупинкой молодого льда.
4
О, восемь выпавших часов! –
Моя палата мер, весов,
Всё передумаешь за срок,
Который мне отмерил рок,
Пока я весь от пота взмок.
Так давит низкий потолок,
Пока гоняет кровь мотор,
И смерть глядит почти в упор.
5
Смеркается. Включили свет,
Душа срывается в ответ.
Надежду новую храня,
Уже не слушает меня,
И вновь пускается в бега,
И жизнь всё так же дорога,
И даль опять сокрыта мглой,
И сердце бьется под иглой…
1977
* * *
Лежу, прислушиваясь к стуку
В груди живущей острой птицы,
А ночь протягивает руку,
Чтоб чем-нибудь да поживиться.
Я не хочу отдать ей даже
И малой малости событий,
Прядите, парки, вашу пряжу,
Но с ножницами подождите.
А за окном гуляет зелень,
Едва прикрытая покровом,
Душа моя! Останься в теле,
Простым удержанная словом.
Вот так живу. Иду по краю,
Отрезанный ломоть природы,
И ни за что не умираю,
И жду свободы, жду свободы...
1977
* * *
И солнечным ознобом
Согреет нас земля,
Когда пойдут за гробом
Скитальцы – тополя.
Пойдут, пойдут за нами,
Помашут рукавом,
И притворятся снами
В пространстве ветровом.
А нам не притвориться,
Не крикнуть петухом,
Нам тихо раствориться
В песчанике сухом.
И только солнца лучик
Из тверди голубой
Блеснёт, как будто ключик,
Потерянный судьбой.
Но кто кого в потере
Сумеет упрекнуть?
И где такие двери,
Что нужно отомкнуть?
1977
* * *
Слегка покалывало руки,
Потом пришёл другой симптом –
Я вдруг услышал в каждом звуке
Чудную песенку о том,
Как всё живет на белом свете,
С какою радостью растёт,
И странной грёзою о лете
Отмечен был его приход.
Мне вдруг явилось поле злаков,
На горизонте дальний лес,
По тропке праотец Иаков,
Идущий мне наперерез.
Седой, степенный, бородатый.
Улыбка кроткая ясна.
А я, случайный соглядатай,
Смотрел на всё сквозь призму сна.
Потом видение пропало,
Знакомым стало всё вокруг,
И жизнь опять пошла сначала
С тупым покалываньем рук.
1977
* * *
Душа моя – ночной зверёк –
Грызёт себе, грызёт.
Попробуй слово поперёк, –
Как воздух горек, и упрёк
По воздуху ползёт.
Душа моя – ночной птенец –
Стучит себе, стучит.
Попробуй не кормить – конец!
Душа моя – ночной гонец,
Что на скаку кричит.
И что поделать я могу
С душой такой чудной? –
Ведь если я слегка солгу –
И нет её со мной!
И как за каменной стеной
Утихнет мир ночной.
1978
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДУШИ
Когда рассвело, и усилился ветер,
Я душу свою позабытую встретил.
Она улетала незнамо куда.
Вернулась, когда наступила беда.
Она прикоснулась большими крылами
К нескладному телу, и ток между нами
Возник, и двухполюсный этот магнит
С тех пор от судьбы меня тяжкой хранит.
А я и не знал, что такое бывает,
Что души в несчастные дни оживают,
Живут, и свои расправляя крыла,
Спасают нас, слабых, от вечного зла.
Светало, и ветер в листве задохнулся,
Я крепко уснул, а когда я проснулся,
Когда я глаза свои снова раскрыл,
Всё слышался шелест спасительных крыл.
1977
* * *
Запомнится и ночь, и белые виденья
Просторных простыней, и штор ходячий треск,
Запомнится и день, и белые владенья,
И дождичек в окне, и солнца влажный блеск.
И эти день и ночь провалятся бесследно,
И что же их жалеть, коль больше отдаём.
Как просто мы живем, как пусто и как бедно!
Но как зато поём! Но как зато поём!
1978
* * *
Когда сгустится сумрак неба
И станет влажною листва,
Как птицы на остатки хлеба,
Ко мне слетаются слова.
Я их гоню, я им не верю,
Боюсь обмана, но потом
Мне, как затравленному зверю,
Дышать приходится о том,
Как страшно жить на этом свете,
Как сладко было жить на нём,
Как пробежал я версты эти
Ночным испуганный огнём.
1978
СОН ДНЕВНОЙ
Приснится ветер за окном,
Проснёшься – за окошком ветер,
И жизнь стоит не кверху дном,
Как все всегда на белом свете,
А тихо стынет в этой трети,
В её спокойствии дневном.
Как хорошо проснуться днём.
Не ночью, когда мрак и тени,
И в каждом шелесте растений
Всё слышится: давай начнём
Опять, опять игру с огнём,
Или не будем, но забудем,
Что мы с тобой причастны к людям.
Проснитесь днём. Вглядитесь в даль
Дороги белой и неровной,
Далёкой, близкой ли... условной,
Единственной на той земле,
Где все мы дремлем в хрустале.
1978
* * *
Достаточно только раскинуть руки
И крикнуть гортанно птицей…
Забыть былую привычку к муке,
Над белой взлететь больницей.
Окинуть взглядом предельно-острым
Простор, что казался бездной,
Махнуть крылами знакомым сёстрам,
Спешащим к другим болезным.
Висеть в пространстве, летая вольно,
Лазурью дыша открытой,
Чтоб телу было совсем не больно
И жизни не жаль прожитой.
И ты со мною, и ты со мною
В холодных лучах рассвета,
Ты так страдала тщетой ночною
Ты так заслужила это.
А, знаешь, это быть может ближе,
Чем мы с тобой представляли,
Не зря ведь я и ночами вижу
Сквозящую синь в кристалле.
1977