Елена Семёнова
Прошло чуть более четверти века с того времени, когда свою короткую жизнь – в 35 лет – прожил поэт Рашид Шагинуров (1951–1986), один из самых красивых, талантливых, обаятельных и эмпатичных героев антологии «Уйти. Остаться. Жить». Время, казалось бы, небольшое, но ситуация с сохранением памяти в каждом отдельном случае складывается по-разному. Рашиду Шагинурову, увы, очень не повезло в смысле сохранности архивов. История разбирательств родственников и друзей – кто кому и когда отдал архив стихов и переводов и кто его потерял (либо не потерял) – подспудно длится до сих пор и неизвестно, чем это кончится. Может быть, рано или поздно где-нибудь они всплывут. Но суть в том, что даже по тем семи стихам, которые сохранились (пять из них представлены в этой публикации на «Совлите»), виден серьёзный талант автора. Самое сильное стихотворение «За стенкой умирает старый крот…» отметил на своей страничке в Фейсбуке писатель Леонид Юзефович, также в своей статье его отмечал поэт, критик Андрей Пермяков.
С поисками архива Рашида Шагинурова связана интересная история из нашего (с Борисом Кутенковым и Николаем Милёшкиным) антологического опыта. Вдова поэта Ирина Семёнова привела нас в квартиру в Оружейном переулке, где одно время жил Рашид, сказав, что архив можно обнаружить где-то в шкафах или на антресолях. Мы приложили немало усилий по разбору старого хлама, но, к сожалению, архив не был найден – обнаружили только большой чемодан книг, и Ирина подтвердила, что эти книги принадлежали Рашиду. Но усилия наши всё-таки не прошли даром. Получилось неожиданное и важное пересечение – среди книг мы обнаружили раритетный сборник стихов другого поэта антологии – Николая Данелия. Не скрою, это было для нас подобно метке, знаку, что мы идём по верному пути, включая этих поэтов в одну книгу. И, в любом случае, мы прикоснулись к краешку истории жизни, которой жил поэт Рашид Шагинуров – по крови татарин, по месту рождения – новосибирец, по духу – свободный человек с широким европейским образованием.
«Родился и вырос в Новосибирске в татарской семье. С юности увлекался поэзией и математикой. Учился в Физико-математической школе им. М.А. Лаврентьева при Новосибирском государственном университете, откуда был отчислен. После школы поступил в Новосибирский энергетический институт на факультет электротехники, тогда же вместе с друзьями создал движение “пеньков” – весёлых оболтусов, которые занимались коллективными розыгрышами и спонтанной общественной провокацией. В начале 70-х бросил институт, работал электриком. Позже уехал в Москву, где устроился работать по лимиту. Был оператором газовой котельной, занимался фотографией, переводил английскую поэзию. Умер от рака печени. Стихи были опубликованы посмертно – в антологиях “Самиздат века” и “Русские стихи 1950–2000 годов (Т. II)”» (Правда, по словам Ирины Семёновой, Рашид говорил ей, что он поступил в Новосибирский энергетический институт по настоянию родителей; есть также информация от Юлии, что отчислили его из школы за его неуёмное остроумие).
Даже от этой короткой биографии Рашида, которую написала его дочь Юлия Шагинурова, исходит ощущение задора, беззаботности и легкости. Казалось бы, человек не получил, да и не стремился к получению социального признания, умер в расцвете жизненных сил и возможностей от внезапно обнаруженной болезни (рак, как сказала Юлия, возможно, был последствием гепатита, которым поэт заболел в армии), но в этой истории почему-то не ощущается острого гнетущего надрыва. Вдова Ирина Семёнова и Юлия, вспоминая о Рашиде, не погружаются в мрачную скорбь, они улыбаются, светлеют, смеются. По их свидетельствам, Рашид был добрым, притягательным человеком, которого любили друзья. Он умел шутить, во всем находил смешное, и шутки никогда не были злыми и циничными. И, что, наверное, даже более важно, Рашид был человеком, обладающим высокой степенью внутренней свободы, что было непросто в советскую эпоху. Юлия отчасти связывает это с этнической маргинальностью, которая помогала сохранить трезвость мышления и сопротивление навязываемой советской морали.
Новосибирск 60-х для многих был морально тяжелым и душным местом. Не было той благодатной литературной среды, где могла бы развиться творческая индивидуальность. И упомянутое движение «пеньков», эдакий доморощенный акционизм, – было одним из способов взбаламутить это болото. По рассказам Юлии, акции были, например, такие: на общественном пляже «пеньки» все вместе ныряли и неожиданно всплывали голыми попами, или, бродя по городу, по рынку, говорили на тарабарском, выдуманном языке. Отец Рашида, который прошел Великую Отечественную, был инженером-механиком в лётных войсках, а после войны стал заместителем генерального конструктора Новосибирского авиационного завода имени В.П. Чкалова, нёс в себе высокую степень «тревожности», которая, как и у многих, развилась у него в тоталитарном государстве, где за любую ерунду можно было загреметь в лагеря. У Рашида не было осуждения этой психологии страха. Он, романтик и мечтатель, хранивший в себе свой «остров свободы», относился к этому с иронией – просто слегка поворачивал ситуацию, как кубик-рубик, и открывалась ёе смешная сторона. Например, когда отец как-то раз яростно будил его с утра и гнал на выборы, он подчинился и пошел, а потом говорил: «Какая трагедия! Пришел вторым. Не достался мне приз – пластинка с повестью “Малая земля”».
Так или иначе, в начале 70-х Рашид приехал в Москву и устроился по лимиту работать оператором в газовой котельной, летом, когда котельные не действовали, он работал дворником. Не осталось никаких свидетельств о его попытках поступать в вузы, посещать ЛитО, где-то публиковаться. Словом, Рашид, что было логично для многих интеллектуалов, не принимавших систему, влился в «поколение дворников и сторожей». Однако при этом он не вошёл в круги андеграунда – мы не имеем сведений, что он был хоть как-то причастен к неформальным литературным объединениям. По словам Ирины, Рашид был крайним индивидуалистом, не отождествлял себя ни с какими социальными общностями, да и других людей оценивал не по социальному статусу, а как сгусток энергии, совокупность талантов и интересов. Подобно другому поэту антологии – Николаю Пророкову, Шагинуров генерировал свою среду, «общество милых лиц» (цитата из Пророкова). Как и в Новосибирске, он, благодаря своей энергии, обаянию, эмпатии, вскоре сформировал свой круг друзей, которые его обожали, хотели общаться с ним 24 часа в сутки – и дома, и в той самой котельной. По рассказам Ирины, стены её были исписаны всякими смешными стихами, например: «Духами пахнет это ложе, / О боже, ты была здесь тоже, / Но понял я при свете дня, / Что, к сожаленью, без меня». Или, скажем, стихотворение, посвященное другу: «Я нашёл свою подкову, / Встретил Сашу Чудакова, / Он богат, как Аладдин, / И не любит пить один».
Однако такой в некотором смысле «богемный» образ жизни оказался палкой о двух концах. С одной стороны, это был именно тот веселый, бурлящий творческий котел, о котором Рашид мечтал. Москва Рашида Шагинурова была как Париж Хемингуэя или, скажем, Париж Шагала. По словам дочери Юлии, которая в то время была подростком, это была «компания молодых мечтателей». И, может быть, как раз свобода – самое прекрасное, что у них было. Понятно, в ту пору ни у кого не было мобильных телефонов, и даже обычные городские были не у всех. Поэтому заранее договориться и что-то запланировать было сложно. И в жизни был элемент некоей волнующей спонтанности. Друзья могли нагрянуть среди ночи с большим букетом роз, сворованных у памятника Ленину: «Это от Володи». Совсем юные люди из компании друзей Рашида были «нелегальными печатниками»: по ночам в типографиях допечатывали брошюры для разных сект, вроде баптистов и адвентистов седьмого дня. Это давало очень хорошие для юных людей заработки, которые тут же со всем пылом юности проматывались – водка лилась рекой; одно из сильных впечатлений Юлии тех лет – тусовка на чьей-то даче и зажаренный целиком на вертеле поросенок. Но не надо думать, что всё это ограничивалось кутежом. Гостями Рашида Шагинурова в разное время были такие люди, как поэт и издатель Александр Шишкин, и такая знаковая фигура, как православный священник Дмитрий Дудко.
С другой стороны, это круглосуточное общение мешало Шагинурову, мешало сосредоточиться на своем образовании и творчестве. Он очень хотел остаться один, но это, увы, редко получалось. Как вспоминают вдова Ирина и дочь Юлия, Рашид всегда активно занимался самообразованием – невероятно много читал, заказывал книги, например, в магазине «Академкнига» по самым разным областям знаний. Также в доме было много книг, которые не продавались, а издавались в самиздате. Рашид общался с диссидентами, историками, христианами, которые этим самиздатом занимались (многим из них грозили большие сроки за антисоветскую деятельность). Круг чтения был чрезвычайно широк. Он читал философов – Ницше, Фрейда, Рудольфа Штайнера, Василия Розанова, Павла Флоренского, Сергея Булгакова, Николая Бердяева, Льва Гумилева, из поэтов и писателей, например – Уильяма Блэйка, Георга Тракля, Роберта Бёрнса, Осипа Мандельштама, Зинаиду Гиппиус, Николая Гумилёва, Владимира Набокова, Андрея Платонова, Марину Цветаеву, Михаила Булгакова, Александра Солженицына. Это, конечно, лишь очень и очень краткий список. Он также хорошо знал японскую литературу и поэзию, китайскую и индийскую философии. Дочь Юлия вспоминает, что отец отметил в ней склонность к филологии и предложил поступать на филфак МГУ. И учиться ей было легко, благодаря тому, что с раннего возраста родители ненавязчиво занимались её интеллектуальным воспитанием: к моменту поступления, например, античную литературу она знала прекрасно.
Особая история связана с переводами Рашидом англоязычной поэзии. Дочь Юлия свидетельствует, что отец недостаточно хорошо знал английский язык, но, тем не менее, пытался переводить. С языком ему помогал его младший брат. Шагинуров переводил Уильяма Блэйка, Джона Донна, Томаса Элиота, Перси Биши Шелли, некоторые сонеты Шекспира, Чарльза Гамильтона Сорли, Дилана Томаса. По духу ему были близки битники – он делал попытки переводов Аллена Гинзберга. Пробовал переводить также Боба Дилана. В 80-е годы в гостях у Рашида бывал поэт, переводчик Ян Пробштейн, который помогал ему, разбирая его переводы. Может быть, как казалось в то время юной дочери Шагинурова, делал он это несколько свысока. По словам Яна Эмильевича, у него хранились переводы Шагинуровым поэта Роберта Бриджеса, которые он после передал Евгению Витковскому, ныне покойному. Тот собирался включить эти переводы в антологию «7 веков английской поэзии». Однако в итоге всех перипетий и переездов тексты были, увы, утрачены. По словам Юлии, перевод стихотворения Бриджеса «Лондонский снег» был исключительно хорош.
Что касается национальной и религиозной идентичности, Рашид Шагинуров был космополитом. Ирина Семёнова, говорит, что он был «совершенно европейским человеком». Да, он знал татарский язык, дома с родителями и братом порой говорил по-татарски, интересовался татарами, читал этнографические книги о них... Однако он не был мусульманином, в Москве общался с православными священниками, а незадолго до ухода из жизни даже крестился. (Нужно учитывать, что церковные обряды в то время были практически под запретом). Тем не менее, приняв христианство, он всё же не чувствовал себя православным человеком. Можно сказать, так и остался на перепутье. Воплощением этой рефлексии и неустроенности стал и его лирический герой – маленький человек, абсолютно неправильный, неудачливый, невзрачный, но при этом очень человечный.
Стихи Рашида Шагинурова
* * *
Утра мудрёней ночи торжество
На скипетре три лучика из спектра.
А может, просто светофора ствол
И мелкий дождик с примесью электро.
Читаем знаки эти, как скрижаль
Забудь про всё и предан будь маршруту
Вперёд! Скорее ногу на педаль –
И «дворники» вычёркивают смуту.
Зелёный брызгает как кислый виноград
И всею тяжестью мы давим эту гущу,
Как жир земли. Сквозь мыслей наших чад
Глядит в глазок всеведущий ведущий.
Что там за ним? Что нам диктует ночь?
Зелёный, жёлтый, цвет мазута с кровью...
Инспектор-жрец по-новой гонит прочь
Как будто счёт ведущий поголовью.
Он все лучи несёт в своей руке,
За всех в ответе и за всё спокоен
Есть стоп-сигнал там в будке-маяке
И брызги красного, как кляксы скотобоен
Ночь пониманья выше и родства
И всех досужих наших околесиц
Огни принять за форму естества
За суть ли взять звезду и полумесяц
СНИМУ
Чужие жилища – цепочки и крючья,
И лестницы марш как беда неминучая.
С площадок, просунувшись в дверь бородой,
Я с каждым готов поделиться бедой.
А также разжиться в дорогу советом.
Но лучше пожить здесь хотя бы до лета.
И бледный денёк пусть глядит слеповато
В окошке двойном, переложенном ватой.
Да, я уже проживал у старушек.
Уверен в сверхценности их безделушек.
Не двигаю стульев, не ем из тарелок,
С почтеньем держусь средь вещей престарелых,
Снимаю всегда у порога ботинки
И занят лишь тем, что сдуваю пылинки.
Хочу я быть признанным только Домкомом,
К домашним привычным спешить насекомым,
Хозяйственно браться за ручку из меди.
Пускай теснота и дерутся соседи
И баки с бельём пусть и кошек хоть тыща,
Но только б не эти чужие жилища.
* * *
За стенкой умирает старый крот,
Не может вспомнить суру из Корана, –
То по-арабски, то по-русски врёт:
Сады джанна (1), пустыня джаханнама (2)
Всё перепуталось – уже не разобрать.
Встал ангел смерти, но с лицом соседки,
Она вошла – и взглядом на кровать,
На простыни и прачечные метки –
На цыпочках; послушать тёмный бред
Татарско-русско-тарабарской речи,
Подаст на расширенье в горсовет,
Когда вконец уже крота залечат
«Кадам шериф (3), – бормочет глупый крот, –
Мы только пыль, что под стопой Пророка».
Соседка-смерть шипит, разинув рот:
«Чуланчик сделать – выйдет больше проку».
_______________________
1 Джанна – мусульманский рай.
2 Джаханнам – мусульманский ад.
3 Кадам шериф – след стопы пророка Мухаммеда.
НА БУЛЬВАРЕ
Стал воздух теплей и полезнее,
И женщины сняли чулки,
И девочки чертят прилежные,
Ведут по асфальту мелки.
И чаплинскою походкой –
Ах, если б ещё в котелке, –
Гуляет, измученный водкой,
И плащик свисает в руке,
Какой-то без возраста чижик
Смешной на своих на двоих,
Пытаясь достоинство выжать,
Держась как завидный жених.
Садится он к женщинам ближе
И много несёт чепухи...
Но взгляд отрывают от книжек –
Дела его явно плохи.
Оставив плевок на асфальте,
Уходит уже без надежд.
Жужжат обороты скакалки
И жалят прикрытую плешь.
ДОЖДЬ
Небо землю накрывало
И, рискуя обвалиться,
Горизонты замыкало,
И сдвигало все границы.
Озираясь и сутулясь,
Дождь пошёл по днищам улиц.
Много вод вмещало небо,
Вымещало – не вместить.
Ливень взял в тугие струи
Тьму подъездную сухую,
Ограничил мою прыть.
Радиаторы и трубы,
Чья-то память, чьи-то губы...
Чьих-то душ бесплотный слепок
В смытых надписях нелепых.
Время шло, текло, и слякоть
Растворила столько всяких,
Неуспевших оглядеться...
Время! Дай шепнуть: «Я жил»
Дождь по улице кружил...