Георгий Квантришвили
Александр Пурыгин родился 12 декабря 1965 года в городе Куйбышеве (ныне Самара). Отцом его был известный художник Валентин Захарович Пурыгин, мать, Галина Дмитриевна, была сотрудницей областной универсальной научной библиотеки. Закончив школу с углубленным изучением английского языка, Александр недолгое время был студентом Московского пединститута, но вскоре вернулся в родной город. Он был своим в кругу меломанов, собиравшихся в будни у фирменного магазина «Мелодия», а по праздникам – на книжном рынке. Вскоре хобби переросло в профессию, всё по тем же локациям можно было видеть Александра, предлагавшего магнитозаписи и пластинки. Дебютировал Александр как поэт-концептуалист, в компании с другом записав несколько квази-рок-опер. Арии в них исполнялись от лица партийно-государственных деятелей. Записи эти, к сожалению, утрачены. А друзья попали на заметку к «органам», попортившим им немало крови. «Неофольклорные» же стихи Александра были мало кому известны, они отражали сокровенную жизнь его души, попыток публикации он не предпринимал. В конце 1994-го года Александр поехал в Москву, навестить своего старшего брата, талантливого математика. Вышел на балкон и... погиб. Произошло это 28 ноября. Некоторая часть архива сохранилась у его вдовы Ольги Макеевой (в те годы – Широковой) и друзей.
Саша Пурыгин был вторым, младшим сыном художника Валентина Захаровича. Ребёнком он стал поздним, родители приближались уже к пятому десятку лет. На прогулках с маленьким Сашей их принимали за бабушку и дедушку. Впрочем, Валентин Захарович, даже поседев, смотрелся браво: в неизменном берете, кряжистый, точно приволжский осокорь. Как раз осокори чаще всего прочего встречались в его пейзажах.
В комнате Саши по стене поползла какая-то дрянь: то ли плесень, то ли грибок. Избавиться от неё не получилось, тогда стена была заставлена гигантской палитрой, где Валентин Захарович когда-то экспериментировал с цветом, мазком и фактурой. Краски на ней вспыхивали и тускнели, завивались воронками и раскручивались, сталкивались, корёжась в местах столкновения, расходились, разлетаясь на штрихи и брызги. Сашин отец стал моим любимым художником после того, как я увидел эту стену. К этому времени он уже был знаменитостью, но что значит знаменитость для юного варвара? В общем, когда Валентин Захарович заглянул в комнату к сыну, я стоял перед стеной, разинув рот, думаю, по моему виду ему всё стало ясно. Вообще отец почти всегда заглядывал к сыну, когда приходили гости, но дальше рукопожатий, как правило, дело не заходило – Саша как-то необидно и тихо его выпроваживал. Однажды Валентин Захарович всё-таки обиделся. Кажется, он был в подпитии и ему приспичило поболтать, Саша же ошибочно посчитал, что гостю это будет в тягость. Я стал свидетелем если не скандала, – скандалящего Сашу мне видеть не довелось ни разу, – то некоторой размолвки.
– А вот ведь, Саш, слишком ты торопишься иногда, – укоризненно заметил Валентин Захарович.
– Это, знаешь, пап, не только я тороплюсь, жизнь становится быстрее, вступать в противоборство с этим ускорением темпа контрпродуктивно! – меланхолично возразил Саша. – Вот наш гость вполне может быть, что уже прожил этот день и погружается в субъективное пространство его персональной ночи. И наши распри могут в это пространство внести те нюансы, за которые мы не готовы брать ответственность.
После некоторой паузы Саша завершил тираду трагическим финалом:
– Лично я – не готов...
Я пытаюсь воспроизвести если не строй, то некоторое приближение к строю Сашиной речи – и терплю фиаско. Сашина речь удивляла. С обилием причастных и деепричастных оборотов, книжных слов и оборотов, отвлечённостей и абстракций – у кого-то другого она, может быть, выглядела бы манерным выпендрёжем. Для Саши она была органична. Иногда во время разговора он делал паузу – за ней следовали или редкое слово, или особо сложный синтаксический оборот. Странно, но в его стихах всё выстраивалось по-другому. Налицо была дихотомия: Саша устный не совпадал с Сашей литературным, но и тот, и другой были в высшей степени оригинальны. С Сашей литературным я познакомился чуть раньше.
Время от времени на заседания литобъединения «Факел» забредали неприкаянные авторы: иногда сразу же вживую, иногда их опережали тексты. Как-то ментор ЛИТО Юрий Борисович Орлицкий отозвал меня в сторону:
– Вам, Георгий, может быть интересно, тут явно футуризмом попахивает. Автор придёт на следующее заседание.
С этими словами он вручил небольшую стопку машинописных листов. Разумеется, проигнорировать следующего заседания я не мог. Чего не скажешь об остальных участниках. В памяти отложилось, что кроме Юрия Борисовича и меня никто, собственно, и не пришёл. Я опоздал. Гость сидел спиной ко мне. Орлицкий по праву руководителя, как обычно, во главе стола. Довольно бесцеремонно поставив стул напротив гостя, я принялся с интересом его рассматривать. Светлые глаза, дружелюбно глядящие сквозь очки с большими толстыми линзами, лохматый, но не слишком длинный хаер, зубастый рот. Я был уверен, что человек, начитавшись Хлебникова, теперь подражает будетлянину. Поразительно, Хлебникова гость не читал. Имя, само собой, знакомо, но пока руки как-то не доходили. Дело принимало совсем другой оборот. Как Мариотт вслед за Бойлем открыл тот же самый закон, наш современник, пусть с большим временным разрывом, движется по траектории, проложенной Велимиром! Было от чего обалдеть.
Впоследствии Саша пояснит, что побудило его обратиться к абстрактной поэзии. Чистой абстракции, то есть тотальной зауми в кручёныховском духе, у него не было, заумные слова вкраплялись во вполне конвенциональные синтаксис и лексикон. Конвенциональность, скажем честно, относительную и расшатываемую разными способами, вплоть до форм слов: «пьянен», «пепела», или «запеленаный». Откуда же страсть к зауми, окказионализмам, агнонимам (я, к стыду своему, долгое время считал «рокайль» сугубо Сашиным неологизмом) и эрративам? Направление мыслей было, как можно понять, следующим…
Слово «стол», для примера, имеет в виду любой стол. Все столы объединены общими для них признаками, которые и подразумеваются в этом слове. Появлению слова предшествовало осознание этой общности. Осознав эту общность, человек смотрит на стол и видит в нём «стол». Между тем, любая общность умозрительна. Конкретный предмет имеет уникальные свойства, присущие только ему. Попав в ловушку понятий, человек повсюду обнаруживает только общности, мир же уникальностей, своего рода «тёмная материя» окружающего мира, теперь от него скрыт. Сашиной задачей, – прошу оценить грандиозность замысла, – стало не создание текстов. Задачей стало – изменить восприятие мира.
Вы скажете, всё это было в классический период авангардизма. Но с тем же Хлебниковым Саша не совпадал если не в методе, то в направлении движения. Хлебников искал и находил смысл, Саша, наоборот, предполагал раствориться в пространствах по ту сторону смысла, в этом смысле (мои извинения за тавтологию) он дитя психоделической революции, о чём ещё будет повод упомянуть. Созидание нового мира не занимало Сашу ни в малейшей степени. Не вождь, но шаман, не трибун, но гедонист.
Фольклорные интонации его стихов – об этом следовало бы поподробнее, ведь это первое, что бросается в глаза, – не инспирированы реальным фольклором. Это одновременно не- и нео-фольклор. Не принадлежащий к какому-либо сообществу, не отсылающий к каким-либо сюжетам, кроме того мнимого сообщества и тех сюжетов, которые создаются непосредственно этими текстами. Представить людей, напрямую руководствующихся Сашиными советами («плюнь в лужу гнедой криви» и т. п.) можно разве что в одном случае – если в постапокалиптическом мире тетрадь с его стихами будет обнаружена выродившимися потомками. Думаю, этот фэнтезийный мир существует в тех же пространствах по ту сторону смысла, где Саша «видел жизнь вещей».
Сашин поэтический дебют состоялся, однако, в совсем ином ключе. Ситуация отчасти анекдотическая. После покупки магнитофона возникла идея проверить возможности звукозаписи. Так появился пародийный цикл квази-рок-опер. Их Саша записывал в компании с ближайшим школьным другом, а затем и коллегой по бизнесу, Колей Козловым. Действующими лицами опер стали члены Политбюро ЦК КПСС: от Брежнева, Суслова и Демичева до Капитонова, Долгих и Зимянина... Их арии излагали передовицы тогдашних газет в поэтическом переложении. Борьба за развитой социализм, противостояние тлетворной буржуазной культуре, повышение производительности труда, битва за урожай на колхозных полях – об этом пелось в манере советских и зарубежных поп-идолов. Коле Козлову забава впоследствии обошлась дорого, его исключили из ВУЗа (наябедничал кто-то из послушавших карикатурные «заседания Политбюро ЦК»). Взяли «органы» на заметку и Сашу. Сам он об этой истории вспоминал не очень охотно, но с юмором. Завершающее творение в этой стилистике было создано уже в октябре 1993-го года и «воспроизводило» заседания вскоре расстрелянного Парламента. Арии на этот раз исполняли Руцкой, Макашов и Хасбулатов… Записи эти, к сожалению, утрачены, так что «концептуалистская» сторона Сашиного творчества осталась только в воспоминаниях. А свои «неофольклорные» стихи Саша почти никому не показывал, не пытался публиковать, даже никогда не читал вслух. Хотя отдельные фразы из них превратил в мемы – повторяя их в определённых ситуациях.
Проспект Ленина, 5 – по этому адресу Саша прожил значительную часть своей недолгой жизни. Ныне оживлённая транспортная магистраль, в те времена – тишайший вялый аппендикс. По проложенным в центре проспекта рельсам ничего не ходило, они заржавели и заросли травой. На них сидела и пила пиво неагрессивная молодёжь из интеллигентных семей. Сквозного проезда для автотранспорта тоже не было. Сюда забредали лишь такси и пока не столь многочисленные личные авто обитателей окрестных домов. Саша не был единственным моим другом, здесь жившим. Чаще всего я шёл сюда наугад: кто-нибудь да окажется дома. Сашина позиция в списке посещений была в начале. Семиподъездная девятиэтажка, оставляешь справа художественную школу, потом сворачиваешь в проезд во двор.
В первую же встречу выяснилось, Саша – меломан. У него было всё. Всё, что интересовало меня. Саша был одним из немногих в городе, кто при упоминании любого из альбомов The Mothers of Invention, Soft Machine, Майка Олдфилда или Клауса Шульце, покопавшись в своих хаотичных залежах, тут же ставил на магнитофон бобину с плёнкой. Сольные альбомы Сида Барретта, которые тот записал после ухода из Pink Floyd? Пожалуйста! А что там пел Артур Браун после того, как распрощался с Винсентом Крейном и The Crazy World приказал долго жить? Давай послушаем! Слушал музыку Саша своеобразно.
Стоит упомянуть, закончил он 11-ю школу – с углубленным изучением английского. Чуть ли не единственную в городе, где языку действительно учили. По всей вероятности, и для него это был едва ли не единственный школьный предмет, действительно его интересовавший.
Итак, в процессе слушания Саша вскакивал, ставил запись на паузу и подробнейше разбирал, о чём именно спел сейчас Моррисон (впрочем, любимой пластинкой Саши была «An American Prayer», где Моррисон не поёт, а читает и рассказывает) или Капитан Бычье Сердце. Был он из тех переводчиков, для которых дорог дух, а не буква, и, подозреваю, временами понимал тексты очень своеобразно.
Фирменный магазин «Мелодия», рядом с которым тёрлись меломаны, располагался всего в полукилометре от Сашиного подъезда. Там Саша, при всех своих странностях, а может, и благодаря им, был как рыба в воде. В конце концов, в тот не слишком долгий период, когда продавцов музыки перестали гонять, Саша занял место перед «Мелодией». Коммерсантом он был, мягко говоря, неблестящим, но, пока корпорации и монополисты не наложили тяжёлую лапу на этот сектор рынка, прокормиться можно было и здесь. Конечно, Заппой и Капитаном Бычье Сердце прокормиться нельзя было и тогда. Но Саша случайно набрёл на «жилу». «Жилой» оказались обильно издававшиеся в те времена виниловые пластинки. В городе-миллионнике, изголодавшемся по современной музыке, расхватывали их довольно быстро. Оказалось, что по советской неубиваемой традиции часть этих пластинок торговые организации распихивали по медвежьим углам – деревням, где они и пылились в компании с книгами Булгакова и Пастернака, Шаламова и Буковского. Это не шутка, я сам покупал Шаламова, Буковского, Марченко и менее известные книги того же рода в райцентре Большая Глушица в 110-ти километрах от областного центра. Разок-другой-третий Саша съездил просто ради любопытства, пока не выяснилось, что это наиболее прибыльные из его коммерческих операций.
Чаще всего здесь, у «Мелодии», мы и встречались. Оттаскивали нераспроданный винил к Саше домой, закупали… тут придётся упомянуть об ещё одной «жиле»… Люди моего поколения помнят сухие молдавские вина: «Совиньон», «Фетяска», «Алиготе»… Делали их из натурального виноградного сока. Алкоголики не покупали их принципиально: мало градусов. Снобы предпочитали более громкие названия, да и жуткие пластмассовые пробки-набалдашники отвращали взор. Как случайно обнаружилось, в магазине неподалёку чуть не полсклада забито ящиками с невостребованными никем молдавскими винами. Никем, кроме нас. Продавщица выносила несколько запылённых бутылок, на наших глазах отирая их фартуком. Сначала ещё сердобольно интересуясь, не вскрыть ли пластмассовые набалдашники, а потом уже и не интересуясь, а просто натренированными движениями срезая острым ножом боковину пробки. Благодаря чему бутылка превращалась в легко откупориваемую.
Всё хорошее когда-нибудь кончается. Не помню, сколько месяцев или даже лет нам понадобилось для того, чтобы опустошить эти залежи. Но в один далеко не прекрасный день продавщица вместо нескольких бутылок вынесла одну.
Нашей страстью, помимо психоделического рока и не менее психоделических стихов, стали своеобычные путешествия по родному городу.
И в годы позднего застоя, и в последующих перестройке и наступающих лихих девяностых Самара изобиловала уютными пустырями, крышами, полузаброшенными двориками, полуоставленными жилыми и индустриальными строениями, дачами, кладбищами, стадионами, самовольно разросшейся в неожиданных местах зеленью, бесхозными участками побережий Волги и Самарки. Саша оказался ценителем, исследователем и обитателем этой ныне исчезнувшей, отрезанной высокими заборами, охраной и шлагбаумами, подмятой многоэтажными человековейниками, автостоянками и торговыми центрами Самары. Тягостной трансформации любимого города Саша уже не застал, но триумф попсы и говнорока и не обещал иного будущего, кроме того, которое наступило.
Временами мы попадали в удивительные ситуации («пространства» – любил говорить Саша).
Раз, обнаружив в одном из дворов полузаброшенную беседку, мы обосновались в ней. Уговорив очередную порцию молдавского винпрома, мы что-то бурно обсуждали, когда вдруг услышали перестук колёс. Затем послышался паровозный гудок и… во дворе появился состав из нескольких вагонов с паровозом во главе. Состав пересёк двор, проскочив в каком-то метре от нас.
Оказалось, через двор шла узкоколейка, рельсы которой заросли настолько, что мы умудрились их не заметить.
Саша погиб, сорвавшись с балкона высотного дома. Поехал навестить старшего брата, немного выпил в честь встречи, вышел на балкон покурить и назад не вернулся. Была ли это трагическая случайность или добровольный уход из жизни – этого нам знать не дано.
Стихи Александра Пурыгина:
ВСТАВЕНЬ
На земле живёт чудак
На литых озёрах гор
Кормит окуней и пчёл
Ходит он по сону злата
И рукам даёт работать
Корень-велень добывает
Топит в плеске луж дремучих
А из них фонтаны Леса,
Леса сына
Леса духа
Пепел вязи в клади вёсен
Сны листвы в кладовке сосен
И слова в ведёрке мыслен
Утра синь придет
осветит любя
Пот седых полей,
Золотой песок
Лета гонг на лице росы
А над избой чувств
быстрый звон косы
Гроз мосты расцвели
фиолетово
Паста сизарей на
холсте красы
Верь коре кости,
мышцы воли клей
По долам бежит
вод прозрачных ток
Волна круто бьёт
льда сырые виски
Канарейкой поёт тусклый
лён листвы
И уста земли сеют
серый снег
Угасает вдали поздний
Солнца свет
Огонь пляса живёт
В бодрой крови планеты.
ОГОНЬ ПЛЯСА
Хочешь? Я расскажу
Я знаю, что такое
уголь веса
Я видел жизнь вещей –
Любопытная пьеса
Старый дом пьянён белизной
Окна маком ярки
Взойди на порог –
Тьма плетёт кружева,
А сквозь ставни видны
Капли ранней луны
Ступишь правой вперёд – войдёшь в зал действа
Воздух лёгкий парит
колесниц гонца
Стен, стропил тут уже нет давно
Врассыпную грачи, клёсты
Видишь камень-алтарь,
Рань в плену зари
Вот явь раза:
Веки – крепь глаза
грустью в плен плача
Поцелуй вестей моря
принесёт конь счастья.
* * *
Ветер потерял голову от любви
Полюбил, полюбил по усы
И пошла канитель ветрена
Развенчалася стать надутых щёк
И пошёл танцевать только видя вдали
рукав блузы хохочущей синей зари
* * *
В чёрных браслетах
блестящих камней
Ласковый запах блестящей
воды
Руки бугрящейся пены
Сжали шершавость
песка. Проступила сукровица
суши, отупело отрыгнув
яркие камни гальки
Желтая моча заката
поглотила всё
* * *
Это бал королевы
Это сон метранпажа
Это лик обелиска
Это пепела сажа
Щавель катит дорогой
По дороге две мысли полетели игриво
Ветер песен приятель
Поцелуем в колени
Жало её одиноко в веке листьев опало
Крен нагих деревьев
Человеком упавшим
Воздух белым подмечен
Упорядочен спящий
Это кофе играет на кофейнике газа
Жизнь конца февраля
Смех весеннего глаза
* * *
Жизнь это просто цветы
Это тот расписной
и заполненный
короб
Где ты лишь подставное
лицо стёртых
пыльной ладонью имён.
Так откуда же
ласковый сон,
что нежит истомой
уголки напряжённых, но
оттаявших (к лету)
глаз
Колесница миров-городов
сеткой чистых процеженных
линий валит лестницы
временных слов, ты отцеплен
и кажешься лужей.
Но вся эта челядь мгнове-
ний не оставит
пенную власть покоя.
Мы живём, смотрим и
дышим.
Вот в чём немного каждого
долька
* * *
Губы полные, молочные не щади – поговори
Молви слово двоеточия, на лице слезу слизни
Филин духа новоселья – под локоть – поговори
Говорит душа молочная: пой и в руку снег возьми
Капли чая горько-чёрного у моей шумят груди
Видишь, сердце снов-полночников поманило звон зари
Ветер кончился
Ветер занялся
Сны лопаточкой помнят родину
на лучах любви, на лучах любви
Плющи нос окошечком:
На румяных проледях, на постое улицы
Видна, взор пленяя, инеем подоткнута
вьюга да земля
вьюга да земля
* * *
Здравствуй, Вечер
Где рокайль отдалённых огней больших воспламенений города?
Ты их припас.
Цвет леса, влажной тряпкой отмеченный, отзвуком вечной жизни мастера?
Ты чалишь к гавани постелей деревьев сон
Золото, серебро улыбается, Вечер
В дали уснувших серебряных рельсов Ты прячешь фонарь
* * *
Вечер, Вечер,
Ветер ли унес печать печали
с натянутых подпруг
молвы
И Солнца зарь и
жар
ещё не достигли
покоя
Я уже раз вино твоё
пригубил, с минутой
каждою темней и
крепче
* * *
Самара вплывает в весну
Деревьев выстланные
звуки
На колких древоточа
На копьях сны застыли
бубнами
Как спальни течи
холодны, как взгляд
там падает свинец
* * *
Место – звёзд и лучей
Плюнь в лужу гнедой криви
Странен бег век
странен бег век
По площадке шестой мира
Железные письмена
Железные письмена
Валят пресным звоном
Стоит марево глаз
Стоит марево глаз
Шеи – кручёны
Мы ждём вас, мы ждём вас
Золотой шар голубой выси
Огненный пульс, огненный пульс
Греет чаны плескучей крови
Слышишь, время плести и сплетать кружева
Искренний шаг искренних искр
Вспыхнет сферой молний
Бриллиантов растаял след
Ледовой тревожной грустью
Вдох ритма света
Вдох ритма света –
Угли в сторону
Время – дерево лет – чует початки Солнца
Флёр небес
на пороге ключа сердечной мысли
Это сейчас
Темень теряет содружников
Вялых хрупки кости
Радость пряжу пьёт
Радость пряжу пьёт
Найденных песен
Череп помят, помят
Лей кровь щёк и дёсен
Видишь –
Время идти чувствовать плеск вёсен.
* * *
Образо-кружево прошлых
времён
Уносит распушенный ветер
событий
И папирос тёплый дымок
и густой
тает в прозрачном воздухе
встречи
Как хорош этот вечер
Плавный гость тишины,
что творит вечетканное
море покрытий
Звёзд лучи, что касаясь
творят глаза взор,
Запелёнаный ум – попечитель
стремит ток прямых дум
– утешитель
На лозе конца октября
Прядь волос налетая волнует
Золота цвет
* * *
Мой пол – гребень в
волосах волны
океана
Мой пол – тень
небоскрёба
на выжженной солнцем
улице
Мой пол – дворняга на
цепи экстаза
Мой пол – искра электротела
Он те тела, что я хочу
познать
Он в груде тел блестящих
от загара
Он белой полосой одежды
на устах
Порой щемящий монолог
на флейте соло