Елена Семенова
Смена поколения, смена географических декораций…. Мы уже писали на этом ресурсе о поэте Владимире Полетаеве, окончившем жизнь самоубийством в возрасте 18 лет в 1970 году. Это был исход великих шестидесятых, преддверие эпохи перемен в нашей стране. В этом же году явился на свет еще один, и тоже очень талантливый поэт Дмитрий Долматов, которому было также суждено уйти в юном возрасте – в 21 год, по причине (скорее всего) нечастного случая, так как формулировка такова — «погиб при невыясненных обстоятельствах» под Ленинградом.
Оба родились в благодатных культурных центрах России, Владимир – в Саратове, где тогда находился в ссылке его отец, а Дмитрий – в Перми. Владимир с семьей переехал в Москву и полюбил ее, был замечен Львом Озеровым и Олегом Чухонцевым – мэтрами «традиционной» школы. Талант Дмитрия, выросшего в творческой неформальной среде (квартира его родителей в 80-е стала литературным салоном встреч пермских поэтов, художников, музыкантов) заметил ведущий поэт уральской поэтической школы Виталий Кальпиди. Начинающий автор встречался с «метаметафористами» Алексеем Парщиковым и Александром Еременко, однако — «штурмовал» не Москву, а полюбившуюся ему интеллектуальную столицу, где ему оказалась близка эстетика «митьков»: он познакомился с Дмитрием Шагиным.
Не можем утверждать, но, вероятно, во многом из-за того, что у Долматова «на местах» был такой активный покровитель как Кальпиди, за молодым поэтом закрепилось определение – «лидер второго поколения «новой волны» в Перми». Через год после смерти Долматова Кальпиди составил и издал его первую и единственную его книгу (1992), которая стала первой среди десятка первых книг уральских «неофициальных» поэтов в серии «КПП» («Классики пермской поэзии»). Полетаев же, который «с нуля» доказывал свою поэтическую состоятельность в муравейнике Москвы, не получил подобного титула, вписывавшего его в контекст эпохи.
Поэты примерно равны по таланту, но сильно отличаются, как человеческими, так и поэтическими темпераментами. У Полетаева – ровное строгое классическое дыхание и (несмотря на пылкость натуры) строгое скрупулезное отношение к будущей профессии переводчика, сосредоточенные индивидуальные занятия поэзией, переводом, их осмыслением. Факты же биографии Дмитрия Долматова (информация взята с сайта «Пермский край. Энциклопедия»), невольно заставляют думать о том, что он – натура более непостоянная, мятущаяся, либо (ждал ли кто-то этот несчастный случай под Ленинградом?) он был заряжен как поэт «позднего» формирования и на раннем этапе еще не успел настроиться, поймать свою волну.
Собственно, речь в воспоминаниях друзей и биографии в основном идет о промежутке всего в пять лет, за которые Долматов успел ярко заявить о себе. В 1987-м поступил на филфак Пермского государственного университета, но проучился всего год. На первом курсе была первая поэтическая публикация в газете «Молодая гвардия». О дальнейшей официальной учебе не упоминается. В период с 1988 по 1991-й год состоялись встречи и знакомства со столичными мэтрами, Долматов стал одним из пермских участников движения «митьков», после отчисления из университета служил в армии в Калуге, и она, по свидетельствам друзей, изменила Дмитрия. В какую сторону изменила, – сказать сложно, друзья пишут, что письма оттуда были тревожны: писал об одной из разборок между «дедами» и «салабонами». Есть также не особо щедрые сведения о том, что, вернувшись в Пермь, занимался разработкой художественных и издательских проектов (проект детского журнала «Магазин «Детский мир»), публиковал арт-журналистские материалы в газете «Молодая гвардия».
Облик Дмитрия Долматова контурно вырисовывается из дружеского воспоминания Олега Гельфанда, опубликованного в блоге в Живом журнале. Это как раз период первого курса. Был студенческий театр-студия «Отражения», основанный Дмитрием Заболотских, там ставили спектакль по пьесе Федерико Гарсиа Лорки «Когда пройдет пять лет». Все студенты, занятые в пьесе, писали стихи. «Самые яркие стихи писал совсем молоденький мальчик, семнадцатилетний первокурсник Дима Долматов. Стихи в основном были абсурдистские, немного напоминающие Хармса, но с особенным, присущим Диме соединением абсурдного и лирического», – вспоминает автор. Далее Олег Гельфанд повествует о проекте создания журнала «Дебаркадер», редакторами которого стали – он сам, Лена Филимоновых и Дмитрий Долматов.
Журнал, к сожалению, так и не вышел. Зато Олег приводит важные факты: в журнале Долматов был именно творческим редактором – оценивал стихи, причем называл он их не стихами, а «текстами», приходил к Олегу поздно вечером с новыми «текстами» и побуждал к деятельности («Говорил он всегда тихо и мне поначалу приходилось переспрашивать»). В итоге Долматов принес для журнала самые интересные стихи пермских авангардистов, с которыми он общался – Виталия Кальпиди, Владислава Дрожащих, Сергея Стаканова. «Интересно, что я, несмотря на то, что на шесть лет старше Димы (для того возраста – целая вечность), стеснялся его. Он представлялся мне уже тогда поэтом истинным, из книжек, а сам себе я казался графоманом. Завораживал и его тихий голос, и стихи, и знакомство с маститыми поэтами!», – вспоминает Гельфанд.
Для полноты картины и для смены регистра процитируем также слова Виталия Кальпиди из его предисловия к сборнику: «Главное открытие Дмитрия Долматова, какое он сделал для себя, заключалось в том, что цель жизни – не презентация собственного Эго, а нечто другое. Сформулировать это «нечто другое» он попросту не успел, что, однако, не помешало душе его еще при жизни двинуться в Путь», и еще: «Дмитрий Долматов, мне кажется, был одним из самых многообещающих побегов молодой уральской поэзии. Об этом говорит хотя бы уже то, как непринужденно и органично он в последних своих стихах преодолевал «эдипов комплекс» авангарда, по концентрическим кругам которого почти безнадежно блуждают многие его сверстники».
Вот именно что: на голову «восьмидесятника» Долматова со всей своей мощью, извиваясь всеми щупальцами и блестя разноцветной чешуей, обрушился дракон авангарда. В отличие от Полетаева, который ориентировался на классику и на Пастернака, у школьника Димы, прислушивающегося к чтениям и разговорам пермских поэтов «на кухне», горизонты (сразу!) оказались более необъятными, количество регистров более широким. Ведь в авангарде восьмидесятых, понятно, опосредованно прорастали влияния и футуристов, и обэриутов, и ничевоков, и т.д. И в этом случае, понятное дело, в текстах идут в ход ирония, абсурд, а также шутка, бурлеск, буффонада, игровая, экспериментальная поэтика, что предполагало большую свободу и раскрепощение в творчестве. Безусловно, задействована была и художественная эклектика – не зря же Долматов сам рисовал, дружил с «митьками» и писал статьи об искусстве. Но представляется, что он не то чтобы «преодолевал «Эдипов комплекс» авангарда», а, играя и шутя с ним, – дразнил этого дракона.
«Сари на море. Сари на море. / Сари на море – класс! / Раз Сари на море, то Сари – в восторе. / Ведь Сари здесь первый раз. / В цвету олеандры, запели солярии / В кустах африканских роз, / А Сари на море летит сквозь фистали – / Сари на море всерьёз. / Глупая Сари, милая Сари. / В море влюбилась она. /Уже включили ночные фонари –/ Сари на море одна». Как тут не вспомнить распевность Игоря Северянина, его «В шумном платье муаровом, в шумном платье муарово, по алее олуненной вы проходите морево». И можно заметить, что поэт уже в раннем возрасте мастерски, свободно владеет этим инструментарием. Такая же свобода и распевность в стихотворении « – Мой милый, Баден-Баден – это рай…». Заметно, с каким удовольствием и легкостью поэт обитает в этом пространстве игры.
А стихотворение про Соню Коротышку – это же, по сути, постмодернистское переосмысление песни Александра Вертинского: «Умирала Соня Коротышка, / Нянечка, сварливая со сна, / принесла ей супа и картошки. / За окошком хмурилась весна. // А в палате пусто, тошно, душно. / И, улыбку склеив на губах, / умирала Соня Коротышка, / танцовщица в местных кабаках». Сравним с «Piccolo bambino»: «Вечерело. Пели вьюги. / Хоронили Магдалину, / Цирковую балерину. / Провожали две подруги, / Две подруги — акробатки. / Шел и клоун. Плакал клоун, / Закрывал лицо перчаткой». У Вертинского – театр, акцентированная драма, Долматов же отрабатывает тему в регистре шансона – с минимальными «бедными» средствами, с намеренным использованием просторечия – «с кем ты целовалася взасос». И эта обыденность (почерпнутая у лианозовцев ли?) лишь подчеркивает трагизм. В любом случае, это уже тоже знак владения материалом.
По корпусу сохранившихся стихов можно ощутить, что они неоднородны. Невооруженным глазом видно, что Долматов экспериментирует, пробует, отчаянно смешивает на палитре цвета. То уходит в жанр условной баллады (но все равно шутливый) («На диких горах Алтая / Замок Алькерна стоит…»), то приближается к абсурду: «Деревья унеслись на юг, / теряя гроздьями трамваи. / Их кучи дворники сжигают, / боясь абонементных вьюг. <…> Тарелки стройными рядами / штурмуют заданный квадрат. / Ушёл в подполье детский сад. / Идёт Восьмая мировая. / Митьков разбитые стада / сдают без боя города». И, между прочим, к абсурду уже не напрямую обэриутскому, а опосредованному – перекликающемуся с текстами группы «Аквариум» Джорджа Гуницкого: «Нагие поезда, пустые города, Пришедшие, увы, в упадок навсегда».
В других стихах литературная игра сочетается со стебом: «Я книгу «Сталь и шлак» читал / и Пушкина «Метель». / У дворника метлу украл. / Я металлист теперь! Металлолом наш класс таскал – / собрал я больше всех! <…> Я металлист, металломан. / Меня зовут Рувим! / Давайте крикнем всем козлам: / «Металл непобедим!» Тут определенно перекличка с московским концептуалистом Андреем Туркиным, который «проглотил звезду героя, чтобы иметь ее в груди». Той же постмодернистской иронией, но уже не столь язвительной, легкой наполнено стихотворение «Космонавтов очень жалко…» А наряду с этим шутовством и кривляньем вдруг – какая-то романтическая пиратская песня, как будто бы переводная с английского: «соль и холодный песок – / вот и готова опора / для кришнаитов любви, / для инвалидов бессонниц. / Выпита до половины / чаша рыбацкого эля. / Или ты будешь в раю, / или ты будешь на рее». И самое важное то, что во всей этой мистерии, в попытках дирижировать уловленными – то уходящими в тень, то ярко выступающими на свет – сущностями хаоса, есть элемент не самоцели, а «процесса», и присущего процессу покоя и непосредственности: «– Гей! – поднимай паруса / на легкокрылой триере. // Завтра мы будем на дне. / Завтра мы будем на небе»
Стихи Дмитрия Долматова
* * *
Встань в полный рост над тоской,
ветр аравийских песочниц,
выклянчи у богов
пайку туманного моря,
соль и холодный песок –
вот и готова опора
для кришнаитов любви,
для инвалидов бессонниц.
Выпита до половины
чаша рыбацкого эля.
Или ты будешь в раю,
или ты будешь на рее.
Лёгкой позёмкой несётся
стайка твоих поцелуев:
Мёртвое море проснётся,
Красное море ликует.
– Гей! – поднимай паруса
на легкокрылой триере.
Завтра мы будем на дне.
Завтра мы будем на небе.
1990
* * *
Умирала Соня Коротышка.
Нянечка, сварливая со сна,
принесла ей супа и картошки.
За окошком хмурилась весна.
А в палате пусто, тошно, душно.
И, улыбку склеив на губах,
умирала Соня Коротышка,
танцовщица в местных кабаках.
Где все те, что так тебя любили,
кто дарил тебе цветы в мороз,
где тот мальчик на автомобиле,
с кем ты целовалася взасос?
А теперь ну разве что – к могиле
ветер принесёт тебе цветы.
Умирала Соня Коротышка,
девочка небесной красоты.
1991
* * *
Когда в безжизненной ночи
пройдут ракеты,
воскреснут в маленькой печи
твои приветы.
В зияющей любви миров
сгорает вечность,
как в чёрной пропасти дворов
твоя беспечность.
И миллиарды человек
смеются в дымке.
И все периоды парсек
несутся в дырки.
Вся эта суета сгорит
в огне от спички,
и бог опять меня простит
в силу привычки.
* * *
Нам дарили на день рожденья
шляпы из ветра, плащи из тумана,
но, выходя из подъезда молчанья,
мы рассовали их по карманам.
А ты живёшь на краю послезавтра,
ну а сегодня – четверг.
Я бы отдал тебе плащ из тумана,
да у меня его нет.
Я подарю тебе шляпу из ветра,
но где её взять теперь,
если все ветры дуют из фетра,
а дожди идут из фланели?
Май 1987
ЧАСЫ
Где звуки содержат слова?
Где слон превращается в хлам?
Где ты видела рай или Рим?
– Во сне,
где дорога, ведущая в дом на сосне,
там, где крошечный косм на стене:
из колёсиков, гаечек, тактов и звуков,
но, скорее, из девочек, ветра и слуха,
где пасутся пружинки – золотые ужимки,
где на кухне в углу поселились морщинки,
где тусуются четверо возле окна,
наблюдая картину десятого сна.
БОЛТОВНЯ ДВУХ ПЕРМСКИХ ВЛЮБЛЁННЫХ
– Мой милый, Баден-Баден – это рай.
– Мой ангел, Баден-Баден – это город,
где кипарисы выпивают море,
выплёскивая пену через край,
где мишки на ветвях, как воробьи,
чирикают об ужине с малиной,
где голуби сражаются шальные,
где забывают горести свои.
– Мой светлый, Баден-Баден – это пляж,
где рыбы с крабами танцуют кукарачу,
где я лежу, смеюсь, смеюсь и плачу:
к концу подходит сказочный вояж.
– Мой сладкий, Баден-Баден – это мир,
переплелись в котором век и вечность...
– Тебя не возмутит моя беспечность?!
Мой добрый, Баден-Баден – это миф.
Любимый, Баден-Баден – это класс!
– Будь он неладен со своим прибоем.
Сюда ещё приедем мы с тобою.
– С другой приедешь в следующий раз...
* * *
Ну, вот и век прошёл, всего лишь век – не больше.
Разбросан снегопад, ты бесишься в снегу,
хохочешь у ручья. А вот что будет после
той чёртовой весны, я вспомнить не могу.
Ах, птичий тарарам, запущенный в окошко –
как паводок в постель – умоет эту прыть
разливом. Птицам – что! Они же не нарочно
играют то в весну, то в проводы, то в смерть.
Ласкайся и ластись, укутанная ветром,
стелись по дну лесов, по снежной простыне.
Капель тебе судья. А приговор – не лето,
не осень. И гуляй покуда по весне.
Там мы стоим в реке в цветах и с колпаками,
с силком на осетра, с капканом на лису.
Охота ли тебе то нас ловить руками,
то длинноногих птиц, то осень, то весну?
Август 1991
* * *
А. Ф.
Ветку лимона – в силок косы.
Не спрячет саван твоей красы.
Венок кувшинок на белый лёд –
вставай, подруга, в наш хоровод.
Смерть не отпустит своих невест.
На крышку гроба – звезда и крест.
Декабрь 1990
СОНЕТ
Всё кончено. А нам и горя нет,
покуда все не кончились монеты.
Переплелись в моём венке сонетов
узоры пальцев, тени, полусвет,
рисунок снегопада на стекле,
накиданный по памяти моментом.
Пройдёт зима (но стоит ли об этом?),
и вместе с ней растает мой сонет.
Как птичий тарарам, в мою постель
весна обрушит чёртову капель,
и я проснусь, глаза не открывая,
под крики птиц, под неба акварель,
под крылья ангелов, снующих во дворе,
под шум толпы перед вратами рая.
* * *
Отражённая в витринах
лихорадка лихорадок
конвульсирующих звуков –
патрулей ветров.
Череда ночей и буден,
не меняющих порядок,
чехарда людей и мнений,
и ненужных слов.
Раздавили воздух – умер,
захотели – починили.
В ресторане заказали
время: выпили – орлайт!
Что ещё душе угодно?
Снег пошёл – пальто купили.
Вот такое это время.
Называется – декабрь.
Только Петя Иванищев…
у него в кармане – море,
а в аквариуме – горы.
Вот такой чудак.
В магазине «Мир природы»
захотел купить он горе.
Продавец (дурак, наверно)
не поймёт его никак.
Декабрь 1987
ОСЕНЬ
Деревья унеслись на юг,
теряя гроздьями трамваи.
Их кучи дворники сжигают,
боясь абонементных вьюг.
Учёными предотвращён
(утрачена была внезапность)
десант бактерий, не удавшись,
он называл себя дождём.
Тарелки стройными рядами
штурмуют заданный квадрат.
Ушёл в подполье детский сад.
Идёт Восьмая мировая.
Митьков разбитые стада
сдают без боя города.
1988 (?)
* * *
Космонавтов очень жалко,
они лёгкие, как пчёлки.
То сломается держалка,
то взрывается заслонка:
вылетают как попало
на четыре стороны
то ли девочки с Урала,
то ли мальчики с Луны.
Очень странно... Непонятно,
отчего и почему.
Только падают орлята,
будто пчёлки, на Луну.
Март 1991
* * *
Мы отступали третий день.
Комбат сказал, что это хитрость.
Все верили, но вот – он смылся,
и мы остались не у дел.
Итак, сегодня будет бой.
Дождь зарядил, мы ждали красных
и пили спирт из медсанчасти.
Какую водку – бог с тобой.
Ты появилась как могла,
сначала днём, потом – не помню.
Ночь наполнялась алкоголем,
и смерть над армией плыла.
А дальше – очередь моя.
Мы опрокинуто лежали,
и чьи-то армии бежали
за горизонт небытия.
А дальше... Разве в этом дело!
На кухне кран гудел, я спал,
а кто-то трупы подметал,
и ты безжизненно сидела.
Пробило: полночь. Битва шла,
как полагается, на убыль.
Остатки синих сбились в угол,
и ты за водкою ушла.
* * *
Я штурмовал пещеры Кроманьона.
Я сеял хлеб. Я расстрелял Христа.
Я сжёг систему Южного Креста.
Я поднимал на Зимний батальоны.
Я строил планы, рушил города.
Я расщепил парашу электрона.
Я был утоплен суками Харона,
повешен многими, но это ерунда.
В шестнадцать лет я буду коронован
во имя счастья мира и труда.