Елена Семёнова
Когда мы готовили второй том антологии «Уйти. Остаться. Жить», Николай Милешкин притащил откуда-то добытый им голубой сборничек в мягкой обложке. Это была единственная книга поэта Владимира Гоголева (1948–1989) «Ранимое зренье», изданная в 1990 году в издательстве «Прометей». Издание плохое, в процессе чтения книжечка буквально рассыпалась на листочки, бумага пожелтела от времени. Зато обложка оформлена другом Владимира Гоголева, прекрасным художником Эдуардом Штейнбергом: в голубом пространстве, летучим наброском – воздушная геометрическая композиция с белыми крестами. Конечно же, это указание на духовный характер стихов Гоголева, но… указание аккуратное, ненавязчивое, без того чрезмерного акцентирования христианской символики, которое часто вызывает ощущение фальши относительно реального чувства.
И еще: один из крестиков венчает не купольную крышу, а треугольную. Как будто бы вера поэта во Христа ещё более интимна, перенесена в пространство традиционной русской избы, которая сама по себе сакральный символ и напрямую апеллирует к душе. Вот и первое ощущение от стихов Владимира Гоголева было странным, потрясающим. Минимум церковной лексики, транслирования библейских сюжетов, бравирования верой, которое бывает сродни кликушеству. Нет… Только ощущение тишины, красоты, чистоты и торжественности, восхищения и гордости от осознания того, что «Азъ есмь Человек», несущий в себе частицу Господа: «Опять стремится влаги преизбыток / Из уст небесных перейти в уста / Земных созданий, снова юный свиток, / И чаши край, и внутренность листа / Вбирают нежно неземной напиток. / Когда же чаши внутренность чиста, / Когда душа как изумрудный слиток: / Вокруг неё блистает красота». Ещё выразительнее любовь и осознание того, что в мире всё делается через человека как проводника, причастного Божьему могуществу, Гоголев передал в таких строках: «Когда бы не ваши, пропавшие в мире, глаза, / Кто бросил бы в мир ледяное дыханье псалма? / Вращение неба… кто стал бы его обращать, / Когда бы не этот, в груди вырастающий глад / По тёмной реке, по ночному струенью дождя…»
Вопрос о включении стихов Владимира Гоголева в антологию был решён без всяких дискуссий. Было ясно: перед нами значительнейшая фигура российской поэзии конца XX века. Думаю, равная по степени таланта, скажем, Арсению Тарковскому. Однако помимо книги «Ранимое зренье», которая подобна сборнику псалмов, молитвенных песнопений в самом откровенном понимании этого слова, информации о поэте было очень мало. Вот что мы знали изначально: «Родился в Хабаровске. После службы в армии учился в Литературном институте им. А.М. Горького, откуда был отчислен из-за несовместимости его мировоззрения с официальным советским. Жил в Москве, в 80-е работал сторожем в издательстве «Наука»: охранял особняк Морозовых в Подсосенском (бывшем Введенском) переулке. В ночь с 27 на 28 марта 1989 года был убит недалеко от подмосковной станции Красково». Скупые сведения, вызывающие, однако, неподдельный интерес. Но лакуны стали постепенно заполняться. Выяснилось, что много лет существует круг людей, знавших Владимира. Это его вдова Валерия Гоголева; Елена Чулкова, поэт; прозаик, педагог Наталья Стеркина; однокурсница по Литинституту Ольга Васильева, написавшая статью о Гоголеве «Беззвучный глас» в журнале «Духовный собеседник» от 2018 года. На основе воспоминаний, статьи, а также эссе Владимира Гоголева «Охваченность» (ныне полный его текст, увы, недоступен) ижевский поэт, литературовед Ирина Кадочникова написала для антологии статью «Всё исполнено речью». Оба материала, причём первый в тесном взаимодействии с биографией (Ольга даёт выразительный портрет поэта) – это глубокий анализ неординарной, в чём-то мистической личности (вся жизнь Владимира охвачена сетью странных совпадений и встреч), шествовавшей по пути своего духовного становления.
Что в первую очередь бросается в глаза в биографии Владимира Гоголева, так это своего рода эскапизм, отказ от стремлений веско обозначить себя в общественной жизни, построить литературную карьеру, принадлежность к тому поколению, которое, по меткому определению Бориса Гребенщикова, поименовали «поколение дворников и сторожей». Людей, которые старались минимально соприкасаться с государственной системой и формировали свое личное сообщество, свой «храм», где нет цепей и вольно творить, как заблагорассудится. Однако эскапизм Гоголева не был эскапизмом в буквальном понимании этого слова – «бегством от реальности». По свидетельству Натальи Стеркиной и других, Владимир был общительным человеком, всегда стремился к людям. И речь в этом случае идет именно о формировании своего круга. Круга людей, близких по духу. Подобном кругу Черткова в 1950-е, лианозовцам, Южинскому кружку и т.п., но ещё более неявному и уж точно до сих пор никак не обозначенному на литературной карте.
Восстановление этого круга напоминает проявку фотографии, когда постепенно – то здесь, то там – проступают отдельные фрагменты. И, одновременно с этой проявкой, становится понятным, на каких интеллектуальных и духовных дрожжах возрастал талант Владимира Гоголева. Что, скажем, кроется под определением «отчислен из-за несовместимости его мировоззрения с официальным советским». Это удалось выяснить благодаря Валерии Гоголевой. Оказывается, Владимир был отчислен из Литинститута в конце 70-х фактически перед самым его окончанием, когда он уже написал и сдал на рецензию диплом – литературный разбор-эссе поэмы Александра Блока «Двенадцать» – и оставался всего месяц до защиты. А причиной было то, что Владимир дружил ни много ни мало с Сашей Соколовым, а когда тот покинул СССР, переписывался с ним.
«Этого было достаточно, – как сообщает Валерия, – чтобы у ректора института начались неприятности, и он был вынужден Володю отчислить». Конечно, формально все было замаскировано: учебная часть придралась к тому, что Гоголев не принес справку с работы. (Во время учебы Владимир работал внештатным сотрудником журнала «Современник» – рецензентом в отделе писем и рукописей, но справку там не могли дать, потому что он не был прописан в Москве.) Вот еще слова Валерии Гоголевой об этом эпизоде, ярко характеризующие поэта: «Помню, что я была очень расстроена и ездила в учебную часть Литинститута – просила дать время, чтобы принести эту злосчастную справку, но внятного ответа не получила. На мои настойчивые просьбы к Володе – самому поехать и все уладить – он отвечал, что это бесполезно и что он не выносит на дух саму учебную часть и тамошних сотрудниц».
В то время Гоголеву было 25 лет. В своей статье Ольга Васильева пишет, что после знакомства с Владимиром у них началась новая жизнь: он познакомил их со многими авторами, которых они ещё не знали, – скажем, с Бердяевым и Соловьевым. Они много общались, вели долгие разговоры о литературе и философии, о православии и духовности. Уже в те годы Гоголев носил окладистую бороду, которую в минуты задумчивости любил покусывать, и ходил с пухлым бесформенным портфелем, где были в основном книги. Ольга отмечает, что это был счастливый период в его жизни. Он жил с любимой супругой: сначала они мельком виделись в Библиотеке иностранной литературы (Валерия училась в аспирантуре химфака МГУ), а по-настоящему познакомились и разговорились в троллейбусе, едущем из района Орехово-Борисово к метро «Каширская». По ее словам, «Володя был завораживающе интересен в разговоре, и внешне казался неотразимо обаятельным и прекрасным».
Между прочим, именно здесь, наверное, стоит сказать, что, будучи общительным, Владимир вообще любил знакомиться с девушками в транспорте. С Натальей Стеркиной он также познакомился в троллейбусе. В их знакомстве есть элемент мистики. Наталья ехала с подругой в гости. Вдруг незнакомый мужчина, прислушавшись к их разговору, в котором они затрагивали эзотерику, стал подавать реплики (отметим, мужчине было 28 лет, а Наталье – 22). В итоге так заинтересовал девушек, что они позвали его с собой в гости. В тот раз Наталья не обменялась с ним контактами, но спустя полгода… они вновь случайно встретились на проспекте Вернадского. Наталья описала это такими словами: «Я поняла, что этот человек нужен мне». С того момента их общение продолжалось, и в том же особняке издательства «Наука», и позже. Мистика, по мнению Натальи, была и в том, что они, не сговариваясь, приняли крещение в один год, и в том, что он неожиданно знакомил её с правильными и важными людьми и книгами. И так продолжалось вплоть до гибели Владимира.
А гибель… Второе, что бросается в глаза в биографии Гоголева, – это гибель. Она тоже странным образом была связана со знакомством с девушкой в транспорте. В 1988 году, возвращаясь из Москвы на электричке (тогда он уже жил в Красково), поэт разговорился с девушкой и вышел раньше: помог донести ей до дома швейную машинку. Потом доехал до Красково на последней электричке и по пути к дому нарвался на шайку неизвестных, которые забили его нунчаками: Владимир лежал на берегу реки до утра и истек кровью. Тело было настолько изуродовано, что на отпевании и прощании не открывали гроб. Близкие были шокированы внезапностью, странностью и зверской жестокостью его гибели. Одна из версий – о том, что Владимира перепутали с диссидентом, редактором христианского журнала «Чаша» Александром Огородниковым, потому что швейную машинку могли принять за печатную – явно несостоятельна. Ибо машинки в тот момент с ним уже не было. Была только знаменитая торба с книгами. В итоге смерть, которая, с одной стороны, выглядит как вполне ординарная – в те годы по Подмосковью уже бродили бандитские шайки, а Владимир, по словам друзей, не был «ботаном» и вполне мог принять их вызов – была осмыслена как символическая и мученическая, и именно в контексте духовных воззрений и исканий поэта.
Чтобы объяснить это, нужно, открутив семь лет назад, вернуться в 1982 год, когда 34-летний поэт принял крещение, и привести отрывок из статьи Ольги Васильевой, которая все годы после окончания Лита находилась в переписке, в творческом общении с Гоголевым: «И всё же изумление наше было велико, когда мы получили от него короткое письмо, в котором он описывал, как таинственным образом было ему видение его собственной смерти. Он был так напуган и взволнован этим, что умолял приехать одного из нас и быть восприемником при его крещении. Я не присутствовала при этом событии, но его восприемник рассказывал, как не спали они в ночь накануне крещения, вникая в формулы чинопоследования этого церковного таинства. <…> Это событие сильно изменило Володю. Он каждый день ходил к обедне и уже не покидал храм после литургии оглашенных, как делал это примерно в течение года перед принятием крещения. В христианстве его более всего поразила идея страдающего Бога. Он писал нам о страстотерпчестве, о необходимости сораспятия со Христом. Мифологема “чревной смерти”, “вынашивания смерти”, мне кажется, была коснувшимся его слуха божественным глаголом. Он был поражен видением смерти, она, как тютчевская “колесница мироздания”, прокатилась перед ним. Он продолжал писать стихи и прозу, иногда присылал свои сочинения нам. Если бы мы могли знать в то время, насколько реально было значение Володиного “вымысла”!»
Всё это именно так. По сути, сам Гоголев раскрывает эту мифологему в стихах. Однако, поскольку в этой обзорной статье не «расползёшься мыслью по древу», хотелось бы ещё вкратце очертить круг общения и литературных занятий поэта. Во-первых, Владимир профессионально занимался культурологическим, литературным и философским анализом произведений Василия Розанова и Григория Сковороды. Также в сфере его интересов были работы Константина Леонтьева, собрание святоотеческих текстов «Добротолюбие» и другая православная литература. Отстранившись от официоза, Владимир вошёл в круг диссидентов – философов, писателей, художников, которые так или иначе влияли на его мировоззрение. Вот как описал своё знакомство с Гоголевым синолог, доктор исторических наук, профессор Владимир Малявин: «Я тогда недавно вернулся из-за границы, стал преподавателем МГУ и в глазах Владимира был столичным мажором, конформистом. Поэтому, чтобы быстрее сблизиться с ним, выдал себя за американца. Он поверил. А когда при следующей встрече я раскрыл свой глупый обман, он отношения не порвал».
По словам Малявина, говорили они тогда почти исключительно на темы мистического знания, духовного опыта, смысла традиции, «сокровенной России» и т.п. В какой-то мере интересовался Гоголев и восточными духовными практиками: это уже шло со стороны другого друга – режиссёра театра и кино, писателя, религиозного философа, богослова Евгения Шифферса (1934–1997). Кстати, именно от него Гоголев возвращался домой в день своей гибели. В круг друзей входил уже упомянутый художник, представитель второй волны русского авангарда Эдуард Штейнберг с супругой киноведом, искусствоведом Галиной Маневич, философ Олег Генисаретский и его жена Вера, написавшая послесловие к книге «Ранимое зренье». К сожалению, по свидетельствам Натальи Стеркиной и Валерии Гоголевой, за исключением одной поэтической книги (а тексты для «Ранимого зренья» были взяты из самиздатской книги, которую Гоголев сам подготовил и раздарил друзьям за год до смерти), все архивы поэта утрачены.
Но, помимо литературно-философских исследований, была и просветительская деятельность. Во времена, когда даже Библия была запрещена в открытом доступе, Владимир занимался изготовлением и распространением самиздата и ксерокопий запрещенной литературы и публицистики. Вместе с другом, алтарником сельского храма, в спецхране Исторической библиотеки, они копировали духовные тексты, затем Владимир переплетал их, изготовлял самиздатские книги. Таким образом, им были выпущены и распространены многие сотни духовных книг Святых отцов, дореволюционных духовных авторов и религиозных философов начала XX века. Последний, и самый плодотворный период жизни он прожил в Красково, на даче Александры Исаевны Гулыги (1921–1996), писавшей под псевдонимом «Александра Исаева», литературоведа, переводчика с немецкого и французского языков (переводила Лессинга, Гёте, Руссо, Дюма, Томаса Манна, Брехта). Там же жила её дочь от брака с философом Арсением Владимировичем Гулыгой (1921–1996), Елена Арсеньевна Гулыга (1946–2008), поэт и переводчик. По словам Натальи Стеркиной, «там, “под деревьями”, в его облике уточнилась его внутренняя суть, он был поэтом, жил поэтом, отходило куда-то лишнее» (цитата из статьи Ирины Кадочниковой). Кстати, Наталья вспомнила ещё об одном важном деянии Гоголева. Это было духовное противоборство с неким популярным в 80-е сектантом Коваленко, который своими инсинуациями охмурял и завлекал не сведущих в православии дам. То есть Владимир был не только поэтом и просветителем, но ещё и миссионером, хотя, скорее всего, эту миссию никак не манифестировал.
В заключение хотелось бы отметить, что разговор о творчестве и личности Гоголева далеко не закончен. Во время написания этой статьи на «фотографии» проявилась ещё одна сфера его интересов. Наталья упомянула, что именно он познакомил её с поэзией Георга Тракля, а Владимир Малявин «продлил» это ответвление, сообщив о его любви к немецким мистикам и романтикам, даже к готическому шрифту. По его словам, Гоголев в последние годы даже интенсивно изучал немецкий. Владимир считает, что интерес этот происходил из его характера, стержнем которого было стремление быть особенным («Вообще любил отыскивать экзотических авторов; конформистов, людей стандартных презирал»). Остается теперь понять – как это сочеталось во Владимире Гоголеве с христианством, православием, с понятием, например, православной общины. Но это уже тема для другой статьи.
Стихи Владимира Гоголева
* * *
Жизнь прожить понемногу,
Неприметно, незримо.
Отрешённо, убого,
Лёгкой тенью от дыма
По дорогам пройти –
Тонкой тропкой лесною,
Веет ветр за спиною
И радость пути!
Сна и хлеба немного.
Чтенья мера строга.
В поминании Бога
Радость долга.
Вдохновенною речью
Строй незыблемый мост,
Помня кротость овечью
Под пологом звёзд!
И алмазный сей свиток
На сердце тверди,
Правды явленный слиток:
Радость позади!
Радость впереди!
1981
* * *
Не помню, друг, я твоего узора,
Но, братец лист, люблю твоё пыланье.
Поверь, в тебе сгустилось много взора,
Далёких звёзд густое остыванье.
Происхожденье яркого убора
Загадочно, полно очарованья.
Люблю тебя! люблю как голос хора!
25.X.1982
* * *
На пустыре
Листья сухие и сучья.
И на заре
Вековечная грусть.
Вспыхнет костёр.
В свете неровном окрестность.
К ней прикоснётся душа.
Если б понять разговор
И запомнить печальную местность...
Дикое сердце любит нежданным дышать...
10.VII.1981
* * *
Я привлечён опять виденьем глада,
Остывший вижу в очагах огонь.
В протянутую падает ладонь
Осенний лист и тёмных звёзд плеяда.
И лица измождённые людей
Пространство затопили площадей
И взоры их унылые покорны.
Таков печальной родины венец.
И неужели это не конец?
Конец чего? Я слышу только горны!
27.X.1982
* * *
И зов утопающей, тонущей жизни опять...
Недвижимость пищи и вечера дивного след.
Внимай, о народ, отворяя молитвенный рот,
Не меньше, чем звёздам, мерцанию хлеба и щей.
Когда бы не ваши, пропавшие в мире, глаза,
Кто бросил бы в мир ледяное дыханье псалма?
Вращение неба... кто стал бы его обращать,
Когда бы не этот, в груди вырастающий глад
По тёмной реке, по ночному струенью дождя...
По каплям немым, прибегающим жар утолить?
Когда бы не жажда взволнованно-тающих губ,
Кто к нам обратил бы листа зеленеющий край?
Не думай о чаше, душа, и её вспоминай!
Натруженных рук... о, печати святых и благих,
Во всём расчленённых и в хоре явившихся сил!
Все пять возлюбили гончарный струящийся круг,
Податливость мягких, с песками замешанных глин,
Струенье огня и в огне порождённый сосуд.
* * *
Опять стремится влаги преизбыток
Из уст небесных перейти в уста
Земных созданий, снова юный свиток,
И чаши край, и внутренность листа
Вбирают нежно неземной напиток.
Когда же чаши внутренность чиста,
Когда душа как изумрудный слиток:
Вокруг неё блистает красота.
7.VI.1984 – февраль 1988
* * *
Е. К.
Ветка дрожит
Майской ветреной ночью
У глухого крыльца.
Звучанье в себя вбирая,
Ветка дрожит сырая
У самого дальнего края,
У самой земли конца.
18-19.VII.1982
* * *
Я приобрёл печальную привычку
В окно глядеть на дружество деревьев,
На их кружок, безмолвно отошедший
От шума и стремленья, от порога
Нелепо заострённой, колкой страсти.
И вот гляжу на них, гляжу откуда?
Древесным оком с горечью кореньев,
Кристаллом деревянным и ослепшим.
В произрастанье травном, безымянном
Со дна земли желанье понимаю
Превозношеньем странным и нелепым.
Под холод вечный тело подклоняю,
Под вечный холод, под огонь, под пепел.
30.III. – 8.VI.1983
* * *
Хотел бы видеть звёзды долгой ночью
И с ними быть в союзе молчаливом –
Они нужды и скорби отрешают.
Хоть повседневный груз не облегчают,
Но мысль о жизни делают непрочной,
А мысль о наказаньи справедливой.
28.XI.1982
* * *
Э. Ш.
Тяжёлому камню Ты близок,
Всесильный Господь.
И всем потонувшим,
И в глуби лежащему дну.
И рыбе немой,
И сухому на древе листу.
Их скорбь онемела
И втайне в Тебе говорит.
Распятого глас
Онемелей всех тяжко немых,
Но высказан вечно
И в юное чрево вонзён.
И тот, кто спелёнут,
Навеки его сохранит.
И выпьет он жизнь –
Целованье завитых пелён.
И выпьет он жизнь –
Говоренье недвижных камней.
Вот ангел безмолвный
На пне одиноком сидит,
А корни его
Обретаются в светлом раю.
За каждым плечом –
Полыханье святого огня.
И в ясности смерти
Омыт вековечный позор.
Послушай меня,
О послушай меня!
Я всё же немой,
Как в огне погибающий бор.
19.VII – 16.XII.1983
* * *
Осени поздней холодная влага.
Сосны святые в питье непрестанном
Выпили скоро желанную меру,
Взором вобрали всю кротость земли.
И отошли от шумящего края
Жизни горячей, и спешной, и жадной
В холод желанный, холод святой.
Нет, ничего не могу я прибавить
К этим свершениям могучей природы,
К этой холодной и льющейся речи...
Нет, ничего, кроме смерти моей.
30.III.1988