Елена Мордовина
Артур Волошин – яркий представитель львовской поэтической школы. Родился во Львове. Окончил среднюю школу. Стихи писать стал рано, с 16 лет выступал с их чтениями. Сборники при жизни не выпускались. В 1981 году переехал с родителями в Москву. Писал до конца жизни.
Как поэт Артур Волошин сформировался в эпоху расцвета движения хиппи в Советском Союзе. Несмотря на то, что центрами притяжения для советских «детей цветов» были Питер, Москва, Каунас, Рига и Таллин, своеобразной Меккой, «точкой сборки» этого неформального движения, по утверждению культового представителя андеграунда Алика Олисевича, был все-таки Львов.
Монастырские крепости пятнадцатого века, величественные костелы, узкие таинственные улицы и вымощенные булыжником площади – сам город помогал юному поэту овладевать метрикой и ритмикой, насыщаться образностью. Купола и строительные леса в текстах Артура Волошина, старый ангел, ограда сада, за которой живет Люсьен де Рюбампре – привет, Париж! – все это обусловлено внутренней «размерностью» Львова, его пространства – в том смысле, который вкладывал в это понятие великий Умберто Эко.
В одном из интервью писатель рассказывал, как сочиняя роман, просчитывал размерность диалогов, ориентируясь на длину галерей собора, тем самым позволяя собору структурировать текст. Так же и ритм города структурирует поэзию и прозу, создает, выковывает авторов на своих средневековых наковальнях.
Здесь, в атмосфере старинного Львова, «завязываются напряжения, сгущаются эскизы форм» – так характеризовал процесс творчества один из персонажей другого всемирно известного автора Бруно Шульца. Он определял способность улавливать эскизы этих форм как свойство демиургов. Надо быть демиургом, чтобы это поймать, уловить, предощутить.
и мне смотреть, держась за дождевые прутья, –
куда? – на них, на ангела?..
Близость Запада, собственно, уже Запад, своеобразная внутренняя раскованность, достаточно высокая степень свободы по сравнению с другими регионами СССР, польское радио и пресса, рок-музыка, байкеры, колесившие на Валдай и в Прибалтику, хиппи, как босые кармелиты когда-то, собиравшиеся у стен католического монастыря, – все это создавало особую романтическую, неподдельно живую атмосферу.
Все измеряется, поверяется архитектоникой древнего города. Воспитанный этим городом поэт даже в природе видит продуманную невидимым архитектором структуру мироустройства.
И над деревьями, будто бы над колоннадой,
ветер то плыл, как давно отзвучавший хорал,
то, наводя свой последний безумный порядок,
лишнее золото с купола леса сдирал.
Львовская поэтическая школа сформировалась именно здесь, в «республике Святого Сада» у заброшенного монастыря босых кармелитов, провозглашенной одним из культовых персонажей тусовки Ильком Лемком, на ступенях Доминиканского собора, на площади Рынок, на Лычаковском кладбище, где хиппи скрывались от вездесущих представителей власти, на улице Армянской, где в 1979 году открылась культовая кофейня «Армянка» и где варили знаменитый кофе в джезвах на горячем песке.
Львовская поэтическая школа – это прежде всего Сергей Дмитровский, Гоша Буренин, Леонид Швец и Артур Волошин. Но нельзя оторвать этих поэтов от окружения, их сформировавшего. Здесь же тусили Борис Бергер, «Кузя» (Сергей Кузьминский), лидер одной из самых харизматичных украинских групп «Братья Гадюкины», ближайшие друзья Артура Волошина Жора Черный и Жора Белый (Трачук), множество знаковых персонажей современного литературного и музыкального мира – всех не перечислить.
Юные бродяги путешествовали по всей стране на поездах и автостопом, устраивались на «вписки» у знакомых и незнакомых «системщиков» или вообще у «левого» пипла, переписывались с югославскими рок-журналами, смотрели новые европейские фильмы в клубе Связи на Хасанской, слушали «Дорз» и «Джеферсон эйрплейн», сами играли музыку и просто одним своим существованием созидали новое культурное пространство.
Тон во многом задавали персонажи, концентрировавшие вокруг себя тусовку – прежде всего иконописный хиппи Алик Олисевич и Пензель (Игорь Венцлавский), лидер львовских байкеров. Вокруг них собиралось огромное количество длинноволосых юных гениев в клешеных брюках, джинсах с огромным количеством латок (как на самом Алике), бархатных накидках с геральдическими лилиями на рукавах и милитари-френчах с аксельбантами а-ля Джими Хендрикс. Здесь царила разнообразная этника, в основном, западноукраинская. Этнический гуцульский кожух гармонично сочетался с джинсовой жилеткой. Кожаные куртки, налобные повязки, плетеные элементы, вышитые платья – все это зачастую изготавливалось вручную, дарилось и передаривалось. Иногда тусовку посещали какие-нибудь совсем уж экзотические эстонские хиппи в фетровых мягких шляпах, похожие на персонажей Эно Рауда Муфту, Полботинка и Меховую Бороду.
И в этом водовороте стилей романтическим рыцарем появлялся сам Артур – в вязаном кардигане, надетом поверх темной жилетки и сорочки с тонким галстуком, и будто в спешке перехваченном шелковым поясом – такая многослойность и нарочитая небрежность только подчеркивала поэтичность образа.
Во втором выпуске альманаха «Хиппи во Львове» (2012) Сэм Янишевский так описывает поэта: «Артур Волошин – длинноволосый, с грустными и одновременно весёлыми глазами, тонким изломанным лицом, фас которого напоминал профиль. Юный интеллектуал, поэт. Его короткие стихи были лаконичны и немногословны. Работал, если такое понятие применимо к Артуру, на почтовом ящике 49. Явно ничего там не делал, а тусовался с нами. Был неразлучен с Дмитровским» (Сэм «Поход по головам», с. 53).
Сохранилась историческая фотография, сделанная другом Артура Жориком Белым в уже упоминавшемся Святом Саду. Из своих тел львовские хиппи сложили на траве огромный пацифик, символизирующий протест против ввода советских войск в Афганистан.
В том же 1980 году, перед самой Олимпиадой, Артур Волошин едет к морю в компании львовской хиппи Натальи «Конфетки» Шинкарук. Рассказ об этой поездке «Свидание с морем» опубликован в третьем выпуске альманаха «Хиппи во Львове».
Они едут автостопом сначала в Киев, а потом в Одессу, по дороге постоянно подкалывают друг друга, аскают деньги у цивилов, ночуют в квартирах случайных встречных, влипают в истории, обсуждают книги. «Воннегут, Фолкнер, Камю, Гамсун, Олби, Нацуме Сосеки, Кобо Абэ», – перечисляет Наталья Шинкарук в своем рассказе авторов, увлекавших тогдашнюю тусовку. Тут же она описывает историю, в которой Артур проявил себя настоящим рыцарем.
«Водитель» глядел на меня масляными глазенками. Мерзкий рот так и пытался впиться в лицо:
– Ну, киска, смелее, ты ж не святая, не сопротивляйся так.
И тут дверь кабины распахнулась настежь. Я увидела Артура. Возмущенного и злого. Водитель отшатнулся:
– Чего тебе?
– Что случилось? Почему остановились?
Я словно онемела и уставилась на свои джинсы. На них остался след от его грязной грабли. Только слезы неудержимо текли по щекам. Если этот похотливый козел нас высадит – как будем добираться дальше? Ведь за все время не проехала ни одна машина.
Артур смотрел на него в упор. Нависла тяжелая тишина. Он видел мои слезы и грязный отпечаток на штанах – джинсы, кстати, тоже были его подарком.
– Вылезай, – удивительно спокойным тоном скомандовал Артур. – Рассказывай, что произошло.
Затем вернулся к водителю:
– Ты, гад, не смей касаться ее своими лапами. А то разрисую тебе физию, – и все сжимал в руке зонт.
– Артур, не надо, не трогай его, – я тянула его за рукав. Ясно было, что силы неравны и тот мудила сейчас его убьет.
– Ах так, – сказал бугай. – Тогда идите пешком. Вскочил в кабину, ругнулся через окно. Взревел мотор – и «Газель» рванула с места. Пыль поднялась столбом. Мы остались в степи одни.
– Ну вот и все, не плачь, все обошлось, – успокаивал Артур, утирая мне слезы платком. – Я не дам тебя в обиду».
(Перевод с украинского – Елены Мордовиной)
Символист Константин Бальмонт, безусловно, сам во многом являясь романтиком, в своей статье «Романтизм» пытается определиться с этим понятием: «Есть в каждом языке четкие слова, имеющие свойство магической формулы. Сказав такое слово, сразу даешь образ, ряд образов, исчерпывающих и выразительных, и, однако, это слово применяется нередко совершенно произвольно».
Найти, предощутить эти слова – заветная цель поэта, его задача. Эта задача направляет его на путь метафизических исканий, на путь рыцарства: включиться в modus operandi рыцаря, «отдать лакею стремена – уснуть под утро».
Безусловно, огромную роль в формировании романтического, рыцарского сознания сыграла и театральная среда, в которой вращались все без исключения представители львовской поэтической школы. Ирина Гордеева в статье «Театрализация повседневной жизни в культурном андеграунде позднего советского времени», опубликованной в академическом сборнике Даугавского университета 2018 года, многое объясняет именно этим фактом. «Поэтому не случайно, – подчеркивает она, – что распространенными явлениями в сообществе хиппи были различные игровые практики, косплей, элементы ролевых игр и исторических реконструкций. Использование костюмов прежних эпох было частью повседневной жизни советских хиппи. Весьма нередко было ношение старинных кителей, френчей, галифе».
В этой статье она достаточно детально описывает участие Артура Волошина в киношных массовках:
«Львовский хиппи и поэт Артур Волошин (1962–1991) участвовал в массовке при съемке фильма Н. Мащенко «Овод» (1980 г.). Говорят, что есть фотография, где он и его друг Сергей Дмитровский (1961–2006) сняты в костюмах и гриме на съемках, по воспоминаниям К. Агалли: «Где-то есть фотография, как они оба сидят в костюмах и гриме на съемках фильма «Овод» во Львове — оба длинноволосые и необыкновенно органичные в длиннополых серых сюртуках, в нашейных платках и чуть ли не с цилиндрами в руках. Они как будто родились там и тогда, где и когда носить цилиндры — нормальное и привычное дело».
Также ходят легенды, будто 22 июня 1978 года, когда во Львове снимали фильм «Три мушкетера», на мостике в Стрыйском парке «семнадцатилетние хиппи и поэты Дмитровский и Волошин дрались на дуэли на заточенных рапирах до первой крови – в белых рубашках и черных брюках».
Эта легендарная дуэль описана во многих источниках, действие ее переносится в разные места и иногда связывается с разными событиями. Так описывает ту же дуэль участник тех событий Стас Горский: «Они дрались на дуэли… Дмитровский и Волошин. Это было в моём опустевшем доме. Они выбрали меня секундантом. Я поставил условие: до первой крови. Белые рубахи... спиленные наконечники у моих спортивных шпаги и сабли (подростком я занимался фехтованием). Дуэль была недолгой. Они поцарапали друг друга, я на этом остановил, наложил пластыри, открыл шампанское».
Где бы и при каких обстоятельствах ни происходила эта дуэль, доказывает она прежде всего то, что Артур Волошин, участник ее, и вправду был эмоционален до эйфоричности, до лесного гетевского ужаса:
И музыкант уже убит
рапирой ноты,
и шут в объятьях аонид
твердит остроты,
и здесь никто уже не ждёт
прозрачной яви,
а по путям лесным идёт
дьявол.
Неудивительно поэтому, что именно театр стал тем местом, где Артур постоянно читал свои стихи. Вот как вспоминает об этом режиссер Юрий Кузин: «С Дмитровским я познакомился во Львове в 1977-м году, в театре «Ровесник». Сережа носил вязаный шарф, котелок, потягивал трубку и никогда не снимал очков с черными стеклами. Как поэта я его не воспринимал. Для меня он был чудаком, нарушавшим статус кво ударами трости со свинцовым набалдашником. Артур, с которым я не был накоротке, не принадлежал к нашей тусовке, но часто захаживал и читал стихи».
Именно на театр, на подмостки, на пафосное исполнение и на благодарного слушателя рассчитаны его тексты. Иногда эти подмостки импровизированные. Представители моего поколения еще помнят, как где-нибудь в Киеве на БЖ или в Питере на Казани совершенно органичным и естественным было, когда приезжал какой-нибудь львовский или московский хиппи, и тут же, достав из рюкзака с пацификами и нашивками пачку слипшихся бумаг, начинал читать свои тексты собравшимся неофиткам с фенечками. Поэтому читая тексты Артура Волошина, следует помнить, что это поэзия для декламации, для эффектного театрального выхода, для создания среды, а не просто замкнутый на себе самоценный текст.
Отсюда пафос, отсюда же и, как ни парадоксально, детская обнаженность внутреннего монолога:
как детский лепет лепестков,
как пантомима древних веток.
И доведение этих тональностей до предела, до агонии, до асфикции:
Большим и указательным перстами
Сжимаю горло или стопку книг.
И лошадиными ноздрями
Вдыхаю время, выдыхаю стих.
При жизни Артура Волошина стихи его не публиковались. Первой считается публикация двух-трех стихов в альманахе «Тор» (1997), однако этот факт оспаривается. Стихи «В красивость кукол дотемна…» и «Как-то синим вечером…» были опубликованы в сборнике «Библиотека утопий» (Москва, 2000; составитель Борис Бергер (1965–2017). В третьем выпуске альманаха «Хиппи во Львове» (2015) напечатаны два его стихотворения «Пожар (Таинств заморских истерлась резьба…)» и «Тітко, візьміть сиротину…» (1980) – оба из архива львовского андеграундного поэта Тараса Марчука.
Подборка из 8 стихотворений – единственное, что сохранилось после ухода поэта, – ожидается в готовящемся третьем томе антологии «Уйти. Остаться. Жить» (сост. Б. Кутенков, Е. Семёнова, Н. Милешкин). Эти стихи мы и представляем читателям
«Совлита».
Стихи Артура Волошина
Что и кому расскажет старый ангел?
А девочки измажут шоколадом улицы,
и мне смотреть, держась за дождевые прутья, –
куда? – на них, на ангела?..
Всё растеклось,
а за оградой сада
живет Люсьен де Рюбампре…
,,,,,,
Приколото к жабо сердечко,
А на груди зачем-то свечка.
И сердце приколол к жабо
жабо жабожабожа
Боже, позволь казнить себя травой,
С утра казнённой косарем
Впилась
Великолепен старый ангел
* * *
Видит, ночь удочеривший,
замуж вышедшую дочь.
На почти чужую ночь
смотрит, словно третий лишний
на отрезанный ломоть.
Не учить и не пороть –
неродной, неблизкий, пришлый
смотрит, чтоб поближе, с крыши.
Ночь, в чужом дому, чужою,
то кричит, его честя,
то как волк она завоет,
он же видит в ней дитя.
Декабрь 1985
* * *
Это первозданней первоцвета,
Тише песни, что тебе не спета,
Иноземнее, чем слово «окоём»,
На три года отдано внаём
бывшему хозяину сонета
(И навряд ли милость). Счастье это
так сродни тому, что мы вдвоём
Это ненависть к стихам, что мы придём,
как и к рифме, что переодета
в юношу в очках из-под берета, –
помнишь, славой чьей-то упоён…
И теперь российский окоём –
ёмкость ока, слова водоём,
то, что любим, то, что проклянём,
(бог не выдаст, – сами выдаём)
то, что первозданней первоцвета,
Это – всё тебе, тобой, – твоё.
2 сентября 1983
* * *
За голый взгляд, за табака понюшку,
За два мазка, за песенный куплет
Я отдаю любимую игрушку,
Последнее пристанище – сонет.
Большим и указательным перстами
Сжимаю горло или стопку книг.
И лошадиными ноздрями
Вдыхаю время, выдыхаю стих.
ИЗ НЕЗАВЕРШЁННОГО ЦИКЛА «ХУДОЖНИКИ»
I.
Мацуо Басё
Хокку катятся каплями краски.
Мысли падают каплями крови.
Пренебрегая цветами райскими,
Ветер сливает их в адски новый.
* * *
Гульбище птичье в кумирне языческой лета
угомонилось, доверясь дождям и ветрам,
как паутина, запутавшимся среди веток,
лес превратившим в старинный, запущенный храм.
И над деревьями, будто бы над колоннадой,
ветер то плыл, как давно отзвучавший хорал,
то, наводя свой последний безумный порядок,
лишнее золото с купола леса сдирал.
Много конкретней дождя и реальнее ветра,
дым от осенних костров, как дымок от кадил,
сладко укутал весь лес, и, казалось, навечно
ладана запах в лесу опустевшем застыл.
* * *
Когда картонною листвой,
как карнавальными щитами,
деревья в пляске круговой
стучат и шёпотом считают
круги, спешу глаза закрыть,
чтоб не мешали мне заметить
в листве запутанную нить,
что могут видеть только дети
среди изломанных фигур
ветвей, как будто вспоминая
почти забытую игру.
И мнится мне игра иная,
не та, в которую готов,
прочтя конец, играть дитятя –
извечная игра цветов
в деревья. И сквозь листья глядя
на их желанье побеждать,
дитя узнает лишь забаву.
Но есть старинная вражда
деревьев и цветов. Управу
на злых гигантов не найдёт
цветок, давно не пивший света,
когда деревья копят мёд
лучей в неровных сотах веток.
Когда в гордыне всей листвой
деревья солнце обнимают,
цветы дублируют ночной
небесный свод. Вражда немая,
как детский лепет лепестков,
как пантомима древних веток.
Вражда, в которой враг готов
стать другом. Лишь при лунном свете
цветок для жителей ночных
вдруг станет деревом зелёным,
бог-юноша, читая стих,
возлюбленной подаст с поклоном
букет деревьев. У цветов
учась и пластике, и песне,
в которой много меньше слов,
чем снов, самих цветов чудесней.
И в этой песне свод ночной
меж двух дерев цезура. Ночью
всё многозвездье над луной,
как запятая с многоточьем.
* * *
В красивость кукол дотемна
играть доступно,
отдать лакею стремена,
уснуть под утро.
Стихами плакали юнцы
и истекали.
Без дела маялись гонцы,
давясь стихами.
И музыкант уже убит
рапирой ноты,
и шут в объятьях аонид
твердит остроты,
и здесь никто уже не ждёт
прозрачной яви,
а по путям лесным идёт
дьявол.