Ехал тут долгой дорогой – 19 часов от Азовского моря до Москвы, станция метро Тропарево – с литературного выездного семинара, вместе со студентами и другими преподавателями. Делать было нечего: спать да читать, да музыку слушать (да вот беда, один наушник оглох, стал инвалидом), поэтому следил я по навигатору, где же мы едем.
Никогда так часть России не пересекал. По Уралу и Поволжью – да, так ездил, тоже автобусом: часов семь едешь, потом ночь в отеле, утром – встреча в университете, а в пять вечера снова в путь. Это было изумительно.
А вот в эту сторону по автомобильным дорогам – никогда.
И вот мелькали – в разное время: Рамон, Верхний Мамон, Воронеж, Павловск.
На Павловске остановился.
Читаю: основан был в 1709 году Петром Великим. Ему нужна была военная верфь (и он перенес ее из Воронежа). И еще нужна была военная крепость. И строили крепость пленные шведы, которые проиграли под Полтавой.
Тогда-то свыше вдохновенный Раздался звучный глас Петра: «За дело, с богом!» Из шатра, Толпой любимцев окруженный, Выходит Петр. Его глаза Сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, Он весь, как божия гроза. Идет. Ему коня подводят. Ретив и смирен верный конь. Почуя роковой огонь, Дрожит. Глазами косо водит И мчится в прахе боевом, Гордясь могущим седоком. Уж близок полдень. Жар пылает. Как пахарь, битва отдыхает. Кой-где гарцуют казаки. Ровняясь строятся полки. Молчит музыка боевая. На холмах пушки присмирев Прервали свой голодный рев. И се – равнину оглашая Далече грянуло ура: Полки увидели Петра.
(Александр Сергеевич Пушкин, «Полтава»)
У победителей (нас) своя судьба, у проигравших (они все проигрывали, когда к нам приходили) своя.
Но пока еще никто не знает исхода битвы. Ну, может быть, только кто-то, кто выше всех: то ли облако, то ли еще выше – небо.
И грянул бой, Полтавской бой! В огне, под градом раскаленным, Стеной живою отраженным, Над падшим строем свежий строй Штыки смыкает. Тяжкой тучей Отряды конницы летучей, Браздами, саблями звуча, Сшибаясь, рубятся с плеча. Бросая груды тел на груду, Шары чугунные повсюду Меж ними прыгают, разят, Прах роют и в крови шипят. Швед, русский – колет, рубит, режет. Бой барабанный, клики, скрежет, Гром пушек, топот, ржанье, стон, И смерть и ад со всех сторон. Среди тревоги и волненья На битву взором вдохновенья Вожди спокойные глядят, Движенья ратные следят, Предвидят гибель и победу И в тишине ведут беседу.
Но вокруг всех громокипящих стихов про Полтаву интересно проследить судьбу пленных шведов (потому что мы знаем, кто проиграл).
Вдруг стал думать: как там они? Что с ними было? Лишились родины, стали, в сущности, рабами. Как жили они?
Ну понятно, что в основании их содержания лежали общепринятые нормы обхождения с военнопленными. Прежде всего, ограничение свободы передвижения, и письма не могли писать. Со временем эти запреты ослабевали, и вот уже они относительно свободно могут передвигаться внутри региона.
Но где именно?
Оказалось, что после битвы под Полтавой в 1709 году большое количество пленных шведов бывшей армии Карла XII попало на Урал. Так как среди пленных шведов оказалось много специалистов-металлургов, то их привлекли и к этой работе. Пишут вот, что командир Уральских и Сибирских заводов Василий Никитич Татищев, благосклонно относясь к бывшим противникам, даже добился указа Синода, позволившем шведам жениться на русских девушках без перемены религии.
И дальше там причуды железной судьбы: Василий Никитич находит среди пленных одного по фамилии Шенстрём. Шенстрём имел в Швеции свои собственные железные заводы (и вот война, и он идет, куда потребовали, а заводы-то твои, Шенстрём, как же без тебя?), и теперь как знаток в металлургии помогает русским.
Помните, я сказал: «В сущности, рабами»? Я это неслучайно сказал. Читаем дальше: на Урале шведские военнопленные жили и работали, находясь в разряде крепостных. (Сразу вспомнились в Москве районы, где про кирпичные квадратные почти дома говорили: «строили пленные немцы».)
У Аркадия Штейнберга (это поэт другого времени, советского) есть стихотворение про другую войну, других проигравших. Называется «День победы».
Я День Победы праздновал во Львове. Давным-давно я с тюрьмами знаком. Но мне в ту пору показалось внове Сидеть на пересылке под замком.
Был день, как день: баланда из гороха И нищенская каша марага. До вечера мы прожили неплохо. Отбой поверки, значит, спать пора.
Мы прилегли на телогрейки наши, Укрылись, чем попало с головой. И лишь майор немецкий у параши Сидел как добровольный часовой.
Он знал, что победителей не судят. Мы победили. Честь и место нам. Он побеждён. И до кончины будет Мочой дышать и ложки мыть панам.
Он, европеец, нынче самый низкий, Бесправный раб. Он знал, что завтра днём Ему опять господские огрызки Мы, азиаты, словно псу швырнём.
Таков закон в неволе и на воле. Он это знал. Он это понимал. И, сразу притерпевшись к новой роли, Губ не кусал и пальцев не ломал.
А мы не знали, мы не понимали Путей судьбы, её добро и зло. На досках мы бока себе намяли. Нас только чудо вразумить могло.
Нам не спалось. А ну засни, попробуй, Когда тебя корёжит и знобит И ты листаешь со стыдом и злобой Незавершённый перечень обид,
И ты гнушаешься, как посторонний, Своей же плотью, брезгуешь собой – И трупным смрадом собственных ладоней, И собственной зловещей худобой,
И грязной, поседевшей раньше срока Щетиною на коже впалых щёк… А Вечное Всевидящее Око Ежеминутно смотрит сквозь волчок.
Это стихотворение 1965 года.
Сделаем небольшое отступление (впрочем, мы его уже начали, вспомнив стихотворение Штейнберга).
Сам Штейнберг неслучайно пишет, что был знаком с тюрьмами давным-давно. Он и 20-летие Октябрьской революции встретил там. В ноябре 1937 года был арестован по заявлению югославского коммуниста-эмигранта, поэта Радуле Стийенского. Поэту Штейнберг показался неблагонадежным. Однако в 1939 приговор (8 лет) был отменён.
Кстати, любопытная деталь: ставший уже в 1941 году членом Союза писателей, во время войны Штейнберг служил в политотделе 18-й армии под началом Брежнева. Леонид Ильич и дал ему рекомендацию для вступления в партию. А в 1944 году Штейнберг был награжден орденом Отечественной войны I степени.
Штейнберг, то ли гордясь, то ли подсмеиваясь, вспоминал: «Я писал листовки и стихи по-немецки, получалось неплохо: сдававшиеся в плен фашисты не верили, что автор – не немец и никогда не служил в гитлеровской армии!»
Ну а после румынского фронта, 22 октября 1944-ого, майора-орденоносца опять арестовали. Он был обвинён по статьям УК РСФСР 58-10/2 («антисоветская агитация в военной обстановке») и 193-17б («превышение власти при наличии особо отягчающих обстоятельств»).
Тот срок, восемь лет, он уже отмотал по полной.
Есть интересное воспоминание сына Штейнберга, Эдуарда (1937–2012): «Он говорил, что лагерь сделал его свободным. Что лагерь научил его смотреть в правильном направлении. И он переводил это на музыку и визуальное искусство… Это был чистый трагический театр».
Но закончим это отступление. Что же там со стародавними пленными шведами? А с ними все ничего: они удачно вписались в казачьи линии Южного Урала. Большинство пленных, попавших на Урал, были крещены в православную веру и ассимилировались.
...А потом едем еще дальше – а там: Новоживотинное. Какое интересное название, думаю я. А место это, оказывается, имеет отношение к поэту Веневитинову.
«…скажу вам откровенно, я такой любитель деревни, что скоро забываю все неприятности, чтобы отдаться наслаждению, а здесь есть чем наслаждаться. Всякий раз, когда я переправляюсь через Дон, я останавливаюсь на середине моста, чтобы полюбоваться на эту чудную реку, которую глаз хотел бы провожать до самого устья и которая протекает без всякого шума, так же мирно, как само счастье».
(Дмитрий Веневитинов. Проза. Письма.)
Стихотворение «Молитва»:
Души невидимый хранитель! Услышь моление моё: Благослови мою обитель И стражем стань у врат её, Да через мой порог смиренный Не прешагнёт, как тать ночной, Ни обольститель ухищренный, Ни лень с убитою душой, Ни зависть с глазом ядовитым, Ни ложный друг с коварством скрытым. Всегда надёжною бронёй Пусть будет грудь моя одета, Да не сразит меня стрелой Измена мстительного света. Не отдавай души моей На жертву суетным желаньям, Но воспитай спокойно в ней Огонь возвышенных страстей. Уста мои сомкни молчаньем, Все чувства тайной осени; Да взор холодный их не встретит, И луч тщеславья не просветит На незамеченные дни. Но в душу влей покоя сладость, Посей надежды семена И отжени от сердца радость: Она – неверная жена.
Мне нравится тут «отжени». А еще больше, что потом через пять слов созвучное ему «жена».
Автобус трясет иногда, а я читаю про его вотчину, село с красивым названием Животинное.
Оно было основано в 70-х годах XVII века Лаврентием Герасимовичем Веневитиновым и его сыном Антоном. Там просто был ручей – Животинный. А потом села разрослись. Новое село, основанное Веневитиновыми, стало называться Новоживотинным, а Животинное со временем превратилось в Староживотинное.
И вот бы его в стихи. Но нет.
Дмитрий Веневитинов, «К моему перстню»:
Ты был отрыт в могиле пыльной, Любви глашатай вековой, И снова пыли ты могильной Завещан будешь, перстень мой, Но не любовь теперь тобой Благословила пламень вечной И над тобой, в тоске сердечной, Святой обет произнесла; Нет! дружба в горький час прощанья Любви рыдающей дала Тебя залогом состраданья. О, будь мой верный талисман! Храни меня от тяжких ран И света, и толпы ничтожной, От едкой жажды славы ложной, От обольстительной мечты И от душевной пустоты. В часы холодного сомненья Надеждой сердце оживи, И если в скорбях заточенья, Вдали от ангела любви, Оно замыслит преступленье, – Ты дивной силой укроти Порывы страсти безнадежной И от груди моей мятежной Свинец безумства отврати, Когда же я в час смерти буду Прощаться с тем, что здесь люблю, Тогда я друга умолю, Чтоб он с моей руки холодной Тебя, мой перстень, не снимал, Чтоб нас и гроб не разлучал. И просьба будет не бесплодна: Он подтвердит обет мне свой Словами клятвы роковой. Века промчатся, и быть может, Что кто-нибудь мой прах встревожит И в нём тебя отроет вновь; И снова робкая любовь Тебе прошепчет суеверно Слова мучительных страстей, И вновь ты другом будешь ей, Как был и мне, мой перстень верной.
(1826 г.)
И уже думаешь не про странное для нашего слуха произношение «перстень верной» (ну не «суеверно» же «верный»), не про Животинное, а думаешь о нем, о Веневитинове.
В ноябре 1826 года Веневитинов, благодаря княгине Зинаиде Волконской, перебирается из Москвы в Петербург и поступает на службу в Азиатский департамент Министерства иностранных дел.
Но судьба и тут шутит неласково.
Когда он въезжает в Петербург, поэт вместе с Хомяковым и библиотекарем графа Лаваля Воше, который провожал в Сибирь жену декабриста князя Трубецкого, был арестован по подозрению в причастности к заговору декабристов.
Три дня он проводит под арестом на одной из гауптвахт Петербурга. Допрашивает его дежурный генерал Главного штаба Потапов. По словам друзей, это всё: и арест, и допрос – сильно действуют на Веневитинова.
Жертвоприношение
О жизнь, коварная сирена, Как сильно ты к себе влечешь! Ты из цветов блестящих вьешь Оковы гибельного плена. Ты кубок счастья подаешь И песни радости поешь; Но в кубке счастья – лишь измена, И в песнях радости – лишь ложь. Не мучь напрасным искушеньем Груди истерзанной моей И не лови моих очей Каким-то светлым привиденьем. Меня не тешит ложный сон. Тебе мои скупые длани Не принесут покорной дани, Нет, я тебе не обречен. Твоей пленительной изменой Ты можешь в сердце поселить Минутный огнь, раздор мгновенный, Ланиты бледностью облить И осенить печалью младость, Отнять покой, беспечность, радость, Но не отымешь ты, поверь, Любви, надежды, вдохновений! Нет! их спасёт мой добрый гений, И не мои они теперь. Я посвящаю их отныне Навек поэзии святой И с страшной клятвой и с мольбой Кладу на жертвенник богине.
А потом вообще ранняя и какая-то до обидного нелепая смерть.
Сильно простудился 2 марта, перебегая легко одетым с бала в доме Ланских в свой флигель.
Умирает в марте 1827 в Петербурге, по-видимому, от тяжёлой пневмонии. Ему всего 21 год.
Пишут, что на похоронах были и Пушкин, и Мицкевич.
Три участи
Три участи в мире завидны, друзья. Счастливец, кто века судьбой управляет, В душе неразгаданной думы тая. Он сеет для жатвы, но жатв не сбирает: Народов признанья ему не хвала, Народов проклятья ему не упреки. Векам завещает он замысл глубокий; По смерти бессмертного зреют дела. Завидней поэта удел на земли. С младенческих лет он сдружился с природой, И сердце камены от хлада спасли, И ум непокорный воспитан свободой, И луч вдохновенья зажегся в очах. Весь мир облекает он в стройные звуки; Стеснится ли сердце волнением муки – Он выплачет горе в горючих стихах. Но верьте, о други! счастливей стократ Беспечный питомец забавы и лени. Глубокие думы души не мутят, Не знает он слез и огня вдохновений, И день для него, как другой, пролетел, И будущий снова он встретит беспечно, И сердце увянет без муки сердечной – О рок! что ты не дал мне этот удел?
Веневитинов просил перед смертью надеть ему на палец, когда будут класть в гроб, перстень из Геркуланума (это древнеримский город в итальянском регионе Кампания, на берегу Неаполитанского залива). Ему его подарила Зинаида Волконская.
Перед смертью человека присутствует часто слишком много людей (хоть бы тут его оставили в покое: умирающему уже не до кого). Вот кто-то и донес до нас его последние слова. Когда он уже впал в забытьё, обещанный перстень надели ему на палец. (Кажется, это был Хомяков.)
И тут вдруг Веневитинов очнулся и спросил: «Разве меня венчают?»