Ехал тут долгой дорогой – 19 часов от Азовского моря до Москвы, станция метро Тропарево – с литературного выездного семинара, вместе со студентами и другими преподавателями. Делать было нечего: спать да читать, да музыку слушать (да вот беда, один наушник оглох, стал инвалидом), поэтому следил я по навигатору, где же мы едем.
Никогда так часть России не пересекал. По Уралу и Поволжью – да, так ездил, тоже автобусом: часов семь едешь, потом ночь в отеле, утром – встреча в университете, а в пять вечера снова в путь. Это было изумительно.
А вот в эту сторону по автомобильным дорогам – никогда.
И вот мелькали – в разное время: Рамон, Верхний Мамон, Воронеж, Павловск.
На Павловске остановился.
Читаю: основан был в 1709 году Петром Великим. Ему нужна была военная верфь (и он перенес ее из Воронежа). И еще нужна была военная крепость. И строили крепость пленные шведы, которые проиграли под Полтавой.
Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
«За дело, с богом!» Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуя роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком.
Уж близок полдень. Жар пылает.
Как пахарь, битва отдыхает.
Кой-где гарцуют казаки.
Ровняясь строятся полки.
Молчит музыка боевая.
На холмах пушки присмирев
Прервали свой голодный рев.
И се – равнину оглашая
Далече грянуло ура:
Полки увидели Петра.
(Александр Сергеевич Пушкин, «Полтава»)
У победителей (нас) своя судьба, у проигравших (они все проигрывали, когда к нам приходили) своя.
Но пока еще никто не знает исхода битвы. Ну, может быть, только кто-то, кто выше всех: то ли облако, то ли еще выше – небо.
И грянул бой, Полтавской бой!
В огне, под градом раскаленным,
Стеной живою отраженным,
Над падшим строем свежий строй
Штыки смыкает. Тяжкой тучей
Отряды конницы летучей,
Браздами, саблями звуча,
Сшибаясь, рубятся с плеча.
Бросая груды тел на груду,
Шары чугунные повсюду
Меж ними прыгают, разят,
Прах роют и в крови шипят.
Швед, русский – колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежет,
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и ад со всех сторон.
Среди тревоги и волненья
На битву взором вдохновенья
Вожди спокойные глядят,
Движенья ратные следят,
Предвидят гибель и победу
И в тишине ведут беседу.
Но вокруг всех громокипящих стихов про Полтаву интересно проследить судьбу пленных шведов (потому что мы знаем, кто проиграл).
Вдруг стал думать: как там они? Что с ними было? Лишились родины, стали, в сущности, рабами. Как жили они?
Ну понятно, что в основании их содержания лежали общепринятые нормы обхождения с военнопленными. Прежде всего, ограничение свободы передвижения, и письма не могли писать. Со временем эти запреты ослабевали, и вот уже они относительно свободно могут передвигаться внутри региона.
Но где именно?
Оказалось, что после битвы под Полтавой в 1709 году большое количество пленных шведов бывшей армии Карла XII попало на Урал. Так как среди пленных шведов оказалось много специалистов-металлургов, то их привлекли и к этой работе. Пишут вот, что командир Уральских и Сибирских заводов Василий Никитич Татищев, благосклонно относясь к бывшим противникам, даже добился указа Синода, позволившем шведам жениться на русских девушках без перемены религии.
И дальше там причуды железной судьбы: Василий Никитич находит среди пленных одного по фамилии Шенстрём. Шенстрём имел в Швеции свои собственные железные заводы (и вот война, и он идет, куда потребовали, а заводы-то твои, Шенстрём, как же без тебя?), и теперь как знаток в металлургии помогает русским.
Помните, я сказал: «В сущности, рабами»? Я это неслучайно сказал. Читаем дальше: на Урале шведские военнопленные жили и работали, находясь в разряде крепостных. (Сразу вспомнились в Москве районы, где про кирпичные квадратные почти дома говорили: «строили пленные немцы».)
У Аркадия Штейнберга (это поэт другого времени, советского) есть стихотворение про другую войну, других проигравших. Называется «День победы».
Я День Победы праздновал во Львове.
Давным-давно я с тюрьмами знаком.
Но мне в ту пору показалось внове
Сидеть на пересылке под замком.
Был день, как день: баланда из гороха
И нищенская каша марага.
До вечера мы прожили неплохо.
Отбой поверки, значит, спать пора.
Мы прилегли на телогрейки наши,
Укрылись, чем попало с головой.
И лишь майор немецкий у параши
Сидел как добровольный часовой.
Он знал, что победителей не судят.
Мы победили. Честь и место нам.
Он побеждён. И до кончины будет
Мочой дышать и ложки мыть панам.
Он, европеец, нынче самый низкий,
Бесправный раб. Он знал, что завтра днём
Ему опять господские огрызки
Мы, азиаты, словно псу швырнём.
Таков закон в неволе и на воле.
Он это знал. Он это понимал.
И, сразу притерпевшись к новой роли,
Губ не кусал и пальцев не ломал.
А мы не знали, мы не понимали
Путей судьбы, её добро и зло.
На досках мы бока себе намяли.
Нас только чудо вразумить могло.
Нам не спалось. А ну засни, попробуй,
Когда тебя корёжит и знобит
И ты листаешь со стыдом и злобой
Незавершённый перечень обид,
И ты гнушаешься, как посторонний,
Своей же плотью, брезгуешь собой –
И трупным смрадом собственных ладоней,
И собственной зловещей худобой,
И грязной, поседевшей раньше срока
Щетиною на коже впалых щёк…
А Вечное Всевидящее Око
Ежеминутно смотрит сквозь волчок.
Это стихотворение 1965 года.
Сделаем небольшое отступление (впрочем, мы его уже начали, вспомнив стихотворение Штейнберга).
Сам Штейнберг неслучайно пишет, что был знаком с тюрьмами давным-давно. Он и 20-летие Октябрьской революции встретил там. В ноябре 1937 года был арестован по заявлению югославского коммуниста-эмигранта, поэта Радуле Стийенского. Поэту Штейнберг показался неблагонадежным. Однако в 1939 приговор (8 лет) был отменён.
Кстати, любопытная деталь: ставший уже в 1941 году членом Союза писателей, во время войны Штейнберг служил в политотделе 18-й армии под началом Брежнева. Леонид Ильич и дал ему рекомендацию для вступления в партию. А в 1944 году Штейнберг был награжден орденом Отечественной войны I степени.
Штейнберг, то ли гордясь, то ли подсмеиваясь, вспоминал: «Я писал листовки и стихи по-немецки, получалось неплохо: сдававшиеся в плен фашисты не верили, что автор – не немец и никогда не служил в гитлеровской армии!»
Ну а после румынского фронта, 22 октября 1944-ого, майора-орденоносца опять арестовали. Он был обвинён по статьям УК РСФСР 58-10/2 («антисоветская агитация в военной обстановке») и 193-17б («превышение власти при наличии особо отягчающих обстоятельств»).
Тот срок, восемь лет, он уже отмотал по полной.
Есть интересное воспоминание сына Штейнберга, Эдуарда (1937–2012): «Он говорил, что лагерь сделал его свободным. Что лагерь научил его смотреть в правильном направлении. И он переводил это на музыку и визуальное искусство… Это был чистый трагический театр».
Но закончим это отступление. Что же там со стародавними пленными шведами? А с ними все ничего: они удачно вписались в казачьи линии Южного Урала. Большинство пленных, попавших на Урал, были крещены в православную веру и ассимилировались.
...А потом едем еще дальше – а там: Новоживотинное. Какое интересное название, думаю я. А место это, оказывается, имеет отношение к поэту Веневитинову.
«…скажу вам откровенно, я такой любитель деревни, что скоро забываю все неприятности, чтобы отдаться наслаждению, а здесь есть чем наслаждаться. Всякий раз, когда я переправляюсь через Дон, я останавливаюсь на середине моста, чтобы полюбоваться на эту чудную реку, которую глаз хотел бы провожать до самого устья и которая протекает без всякого шума, так же мирно, как само счастье».
(Дмитрий Веневитинов. Проза. Письма.)
Стихотворение «Молитва»:
Души невидимый хранитель!
Услышь моление моё:
Благослови мою обитель
И стражем стань у врат её,
Да через мой порог смиренный
Не прешагнёт, как тать ночной,
Ни обольститель ухищренный,
Ни лень с убитою душой,
Ни зависть с глазом ядовитым,
Ни ложный друг с коварством скрытым.
Всегда надёжною бронёй
Пусть будет грудь моя одета,
Да не сразит меня стрелой
Измена мстительного света.
Не отдавай души моей
На жертву суетным желаньям,
Но воспитай спокойно в ней
Огонь возвышенных страстей.
Уста мои сомкни молчаньем,
Все чувства тайной осени;
Да взор холодный их не встретит,
И луч тщеславья не просветит
На незамеченные дни.
Но в душу влей покоя сладость,
Посей надежды семена
И отжени от сердца радость:
Она – неверная жена.
Мне нравится тут «отжени». А еще больше, что потом через пять слов созвучное ему «жена».
Автобус трясет иногда, а я читаю про его вотчину, село с красивым названием Животинное.
Оно было основано в 70-х годах XVII века Лаврентием Герасимовичем Веневитиновым и его сыном Антоном. Там просто был ручей – Животинный. А потом села разрослись. Новое село, основанное Веневитиновыми, стало называться Новоживотинным, а Животинное со временем превратилось в Староживотинное.
И вот бы его в стихи. Но нет.
Дмитрий Веневитинов, «К моему перстню»:
Ты был отрыт в могиле пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой,
Но не любовь теперь тобой
Благословила пламень вечной
И над тобой, в тоске сердечной,
Святой обет произнесла;
Нет! дружба в горький час прощанья
Любви рыдающей дала
Тебя залогом состраданья.
О, будь мой верный талисман!
Храни меня от тяжких ран
И света, и толпы ничтожной,
От едкой жажды славы ложной,
От обольстительной мечты
И от душевной пустоты.
В часы холодного сомненья
Надеждой сердце оживи,
И если в скорбях заточенья,
Вдали от ангела любви,
Оно замыслит преступленье, –
Ты дивной силой укроти
Порывы страсти безнадежной
И от груди моей мятежной
Свинец безумства отврати,
Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с моей руки холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
И просьба будет не бесплодна:
Он подтвердит обет мне свой
Словами клятвы роковой.
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нём тебя отроет вновь;
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей,
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень верной.
(1826 г.)
И уже думаешь не про странное для нашего слуха произношение «перстень верной» (ну не «суеверно» же «верный»), не про Животинное, а думаешь о нем, о Веневитинове.
В ноябре 1826 года Веневитинов, благодаря княгине Зинаиде Волконской, перебирается из Москвы в Петербург и поступает на службу в Азиатский департамент Министерства иностранных дел.
Но судьба и тут шутит неласково.
Когда он въезжает в Петербург, поэт вместе с Хомяковым и библиотекарем графа Лаваля Воше, который провожал в Сибирь жену декабриста князя Трубецкого, был арестован по подозрению в причастности к заговору декабристов.
Три дня он проводит под арестом на одной из гауптвахт Петербурга. Допрашивает его дежурный генерал Главного штаба Потапов. По словам друзей, это всё: и арест, и допрос – сильно действуют на Веневитинова.
Жертвоприношение
О жизнь, коварная сирена,
Как сильно ты к себе влечешь!
Ты из цветов блестящих вьешь
Оковы гибельного плена.
Ты кубок счастья подаешь
И песни радости поешь;
Но в кубке счастья – лишь измена,
И в песнях радости – лишь ложь.
Не мучь напрасным искушеньем
Груди истерзанной моей
И не лови моих очей
Каким-то светлым привиденьем.
Меня не тешит ложный сон.
Тебе мои скупые длани
Не принесут покорной дани,
Нет, я тебе не обречен.
Твоей пленительной изменой
Ты можешь в сердце поселить
Минутный огнь, раздор мгновенный,
Ланиты бледностью облить
И осенить печалью младость,
Отнять покой, беспечность, радость,
Но не отымешь ты, поверь,
Любви, надежды, вдохновений!
Нет! их спасёт мой добрый гений,
И не мои они теперь.
Я посвящаю их отныне
Навек поэзии святой
И с страшной клятвой и с мольбой
Кладу на жертвенник богине.
А потом вообще ранняя и какая-то до обидного нелепая смерть.
Сильно простудился 2 марта, перебегая легко одетым с бала в доме Ланских в свой флигель.
Умирает в марте 1827 в Петербурге, по-видимому, от тяжёлой пневмонии. Ему всего 21 год.
Пишут, что на похоронах были и Пушкин, и Мицкевич.
Три участи
Три участи в мире завидны, друзья.
Счастливец, кто века судьбой управляет,
В душе неразгаданной думы тая.
Он сеет для жатвы, но жатв не сбирает:
Народов признанья ему не хвала,
Народов проклятья ему не упреки.
Векам завещает он замысл глубокий;
По смерти бессмертного зреют дела.
Завидней поэта удел на земли.
С младенческих лет он сдружился с природой,
И сердце камены от хлада спасли,
И ум непокорный воспитан свободой,
И луч вдохновенья зажегся в очах.
Весь мир облекает он в стройные звуки;
Стеснится ли сердце волнением муки –
Он выплачет горе в горючих стихах.
Но верьте, о други! счастливей стократ
Беспечный питомец забавы и лени.
Глубокие думы души не мутят,
Не знает он слез и огня вдохновений,
И день для него, как другой, пролетел,
И будущий снова он встретит беспечно,
И сердце увянет без муки сердечной –
О рок! что ты не дал мне этот удел?
Веневитинов просил перед смертью надеть ему на палец, когда будут класть в гроб, перстень из Геркуланума (это древнеримский город в итальянском регионе Кампания, на берегу Неаполитанского залива). Ему его подарила Зинаида Волконская.
Перед смертью человека присутствует часто слишком много людей (хоть бы тут его оставили в покое: умирающему уже не до кого). Вот кто-то и донес до нас его последние слова. Когда он уже впал в забытьё, обещанный перстень надели ему на палец. (Кажется, это был Хомяков.)
И тут вдруг Веневитинов очнулся и спросил: «Разве меня венчают?»
После чего и умер.
Никогда так часть России не пересекал. По Уралу и Поволжью – да, так ездил, тоже автобусом: часов семь едешь, потом ночь в отеле, утром – встреча в университете, а в пять вечера снова в путь. Это было изумительно.
А вот в эту сторону по автомобильным дорогам – никогда.
И вот мелькали – в разное время: Рамон, Верхний Мамон, Воронеж, Павловск.
На Павловске остановился.
Читаю: основан был в 1709 году Петром Великим. Ему нужна была военная верфь (и он перенес ее из Воронежа). И еще нужна была военная крепость. И строили крепость пленные шведы, которые проиграли под Полтавой.
Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
«За дело, с богом!» Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуя роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком.
Уж близок полдень. Жар пылает.
Как пахарь, битва отдыхает.
Кой-где гарцуют казаки.
Ровняясь строятся полки.
Молчит музыка боевая.
На холмах пушки присмирев
Прервали свой голодный рев.
И се – равнину оглашая
Далече грянуло ура:
Полки увидели Петра.
(Александр Сергеевич Пушкин, «Полтава»)
У победителей (нас) своя судьба, у проигравших (они все проигрывали, когда к нам приходили) своя.
Но пока еще никто не знает исхода битвы. Ну, может быть, только кто-то, кто выше всех: то ли облако, то ли еще выше – небо.
И грянул бой, Полтавской бой!
В огне, под градом раскаленным,
Стеной живою отраженным,
Над падшим строем свежий строй
Штыки смыкает. Тяжкой тучей
Отряды конницы летучей,
Браздами, саблями звуча,
Сшибаясь, рубятся с плеча.
Бросая груды тел на груду,
Шары чугунные повсюду
Меж ними прыгают, разят,
Прах роют и в крови шипят.
Швед, русский – колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежет,
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и ад со всех сторон.
Среди тревоги и волненья
На битву взором вдохновенья
Вожди спокойные глядят,
Движенья ратные следят,
Предвидят гибель и победу
И в тишине ведут беседу.
Но вокруг всех громокипящих стихов про Полтаву интересно проследить судьбу пленных шведов (потому что мы знаем, кто проиграл).
Вдруг стал думать: как там они? Что с ними было? Лишились родины, стали, в сущности, рабами. Как жили они?
Ну понятно, что в основании их содержания лежали общепринятые нормы обхождения с военнопленными. Прежде всего, ограничение свободы передвижения, и письма не могли писать. Со временем эти запреты ослабевали, и вот уже они относительно свободно могут передвигаться внутри региона.
Но где именно?
Оказалось, что после битвы под Полтавой в 1709 году большое количество пленных шведов бывшей армии Карла XII попало на Урал. Так как среди пленных шведов оказалось много специалистов-металлургов, то их привлекли и к этой работе. Пишут вот, что командир Уральских и Сибирских заводов Василий Никитич Татищев, благосклонно относясь к бывшим противникам, даже добился указа Синода, позволившем шведам жениться на русских девушках без перемены религии.
И дальше там причуды железной судьбы: Василий Никитич находит среди пленных одного по фамилии Шенстрём. Шенстрём имел в Швеции свои собственные железные заводы (и вот война, и он идет, куда потребовали, а заводы-то твои, Шенстрём, как же без тебя?), и теперь как знаток в металлургии помогает русским.
Помните, я сказал: «В сущности, рабами»? Я это неслучайно сказал. Читаем дальше: на Урале шведские военнопленные жили и работали, находясь в разряде крепостных. (Сразу вспомнились в Москве районы, где про кирпичные квадратные почти дома говорили: «строили пленные немцы».)
У Аркадия Штейнберга (это поэт другого времени, советского) есть стихотворение про другую войну, других проигравших. Называется «День победы».
Я День Победы праздновал во Львове.
Давным-давно я с тюрьмами знаком.
Но мне в ту пору показалось внове
Сидеть на пересылке под замком.
Был день, как день: баланда из гороха
И нищенская каша марага.
До вечера мы прожили неплохо.
Отбой поверки, значит, спать пора.
Мы прилегли на телогрейки наши,
Укрылись, чем попало с головой.
И лишь майор немецкий у параши
Сидел как добровольный часовой.
Он знал, что победителей не судят.
Мы победили. Честь и место нам.
Он побеждён. И до кончины будет
Мочой дышать и ложки мыть панам.
Он, европеец, нынче самый низкий,
Бесправный раб. Он знал, что завтра днём
Ему опять господские огрызки
Мы, азиаты, словно псу швырнём.
Таков закон в неволе и на воле.
Он это знал. Он это понимал.
И, сразу притерпевшись к новой роли,
Губ не кусал и пальцев не ломал.
А мы не знали, мы не понимали
Путей судьбы, её добро и зло.
На досках мы бока себе намяли.
Нас только чудо вразумить могло.
Нам не спалось. А ну засни, попробуй,
Когда тебя корёжит и знобит
И ты листаешь со стыдом и злобой
Незавершённый перечень обид,
И ты гнушаешься, как посторонний,
Своей же плотью, брезгуешь собой –
И трупным смрадом собственных ладоней,
И собственной зловещей худобой,
И грязной, поседевшей раньше срока
Щетиною на коже впалых щёк…
А Вечное Всевидящее Око
Ежеминутно смотрит сквозь волчок.
Это стихотворение 1965 года.
Сделаем небольшое отступление (впрочем, мы его уже начали, вспомнив стихотворение Штейнберга).
Сам Штейнберг неслучайно пишет, что был знаком с тюрьмами давным-давно. Он и 20-летие Октябрьской революции встретил там. В ноябре 1937 года был арестован по заявлению югославского коммуниста-эмигранта, поэта Радуле Стийенского. Поэту Штейнберг показался неблагонадежным. Однако в 1939 приговор (8 лет) был отменён.
Кстати, любопытная деталь: ставший уже в 1941 году членом Союза писателей, во время войны Штейнберг служил в политотделе 18-й армии под началом Брежнева. Леонид Ильич и дал ему рекомендацию для вступления в партию. А в 1944 году Штейнберг был награжден орденом Отечественной войны I степени.
Штейнберг, то ли гордясь, то ли подсмеиваясь, вспоминал: «Я писал листовки и стихи по-немецки, получалось неплохо: сдававшиеся в плен фашисты не верили, что автор – не немец и никогда не служил в гитлеровской армии!»
Ну а после румынского фронта, 22 октября 1944-ого, майора-орденоносца опять арестовали. Он был обвинён по статьям УК РСФСР 58-10/2 («антисоветская агитация в военной обстановке») и 193-17б («превышение власти при наличии особо отягчающих обстоятельств»).
Тот срок, восемь лет, он уже отмотал по полной.
Есть интересное воспоминание сына Штейнберга, Эдуарда (1937–2012): «Он говорил, что лагерь сделал его свободным. Что лагерь научил его смотреть в правильном направлении. И он переводил это на музыку и визуальное искусство… Это был чистый трагический театр».
Но закончим это отступление. Что же там со стародавними пленными шведами? А с ними все ничего: они удачно вписались в казачьи линии Южного Урала. Большинство пленных, попавших на Урал, были крещены в православную веру и ассимилировались.
...А потом едем еще дальше – а там: Новоживотинное. Какое интересное название, думаю я. А место это, оказывается, имеет отношение к поэту Веневитинову.
«…скажу вам откровенно, я такой любитель деревни, что скоро забываю все неприятности, чтобы отдаться наслаждению, а здесь есть чем наслаждаться. Всякий раз, когда я переправляюсь через Дон, я останавливаюсь на середине моста, чтобы полюбоваться на эту чудную реку, которую глаз хотел бы провожать до самого устья и которая протекает без всякого шума, так же мирно, как само счастье».
(Дмитрий Веневитинов. Проза. Письма.)
Стихотворение «Молитва»:
Души невидимый хранитель!
Услышь моление моё:
Благослови мою обитель
И стражем стань у врат её,
Да через мой порог смиренный
Не прешагнёт, как тать ночной,
Ни обольститель ухищренный,
Ни лень с убитою душой,
Ни зависть с глазом ядовитым,
Ни ложный друг с коварством скрытым.
Всегда надёжною бронёй
Пусть будет грудь моя одета,
Да не сразит меня стрелой
Измена мстительного света.
Не отдавай души моей
На жертву суетным желаньям,
Но воспитай спокойно в ней
Огонь возвышенных страстей.
Уста мои сомкни молчаньем,
Все чувства тайной осени;
Да взор холодный их не встретит,
И луч тщеславья не просветит
На незамеченные дни.
Но в душу влей покоя сладость,
Посей надежды семена
И отжени от сердца радость:
Она – неверная жена.
Мне нравится тут «отжени». А еще больше, что потом через пять слов созвучное ему «жена».
Автобус трясет иногда, а я читаю про его вотчину, село с красивым названием Животинное.
Оно было основано в 70-х годах XVII века Лаврентием Герасимовичем Веневитиновым и его сыном Антоном. Там просто был ручей – Животинный. А потом села разрослись. Новое село, основанное Веневитиновыми, стало называться Новоживотинным, а Животинное со временем превратилось в Староживотинное.
И вот бы его в стихи. Но нет.
Дмитрий Веневитинов, «К моему перстню»:
Ты был отрыт в могиле пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой,
Но не любовь теперь тобой
Благословила пламень вечной
И над тобой, в тоске сердечной,
Святой обет произнесла;
Нет! дружба в горький час прощанья
Любви рыдающей дала
Тебя залогом состраданья.
О, будь мой верный талисман!
Храни меня от тяжких ран
И света, и толпы ничтожной,
От едкой жажды славы ложной,
От обольстительной мечты
И от душевной пустоты.
В часы холодного сомненья
Надеждой сердце оживи,
И если в скорбях заточенья,
Вдали от ангела любви,
Оно замыслит преступленье, –
Ты дивной силой укроти
Порывы страсти безнадежной
И от груди моей мятежной
Свинец безумства отврати,
Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с моей руки холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
И просьба будет не бесплодна:
Он подтвердит обет мне свой
Словами клятвы роковой.
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нём тебя отроет вновь;
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей,
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень верной.
(1826 г.)
И уже думаешь не про странное для нашего слуха произношение «перстень верной» (ну не «суеверно» же «верный»), не про Животинное, а думаешь о нем, о Веневитинове.
В ноябре 1826 года Веневитинов, благодаря княгине Зинаиде Волконской, перебирается из Москвы в Петербург и поступает на службу в Азиатский департамент Министерства иностранных дел.
Но судьба и тут шутит неласково.
Когда он въезжает в Петербург, поэт вместе с Хомяковым и библиотекарем графа Лаваля Воше, который провожал в Сибирь жену декабриста князя Трубецкого, был арестован по подозрению в причастности к заговору декабристов.
Три дня он проводит под арестом на одной из гауптвахт Петербурга. Допрашивает его дежурный генерал Главного штаба Потапов. По словам друзей, это всё: и арест, и допрос – сильно действуют на Веневитинова.
Жертвоприношение
О жизнь, коварная сирена,
Как сильно ты к себе влечешь!
Ты из цветов блестящих вьешь
Оковы гибельного плена.
Ты кубок счастья подаешь
И песни радости поешь;
Но в кубке счастья – лишь измена,
И в песнях радости – лишь ложь.
Не мучь напрасным искушеньем
Груди истерзанной моей
И не лови моих очей
Каким-то светлым привиденьем.
Меня не тешит ложный сон.
Тебе мои скупые длани
Не принесут покорной дани,
Нет, я тебе не обречен.
Твоей пленительной изменой
Ты можешь в сердце поселить
Минутный огнь, раздор мгновенный,
Ланиты бледностью облить
И осенить печалью младость,
Отнять покой, беспечность, радость,
Но не отымешь ты, поверь,
Любви, надежды, вдохновений!
Нет! их спасёт мой добрый гений,
И не мои они теперь.
Я посвящаю их отныне
Навек поэзии святой
И с страшной клятвой и с мольбой
Кладу на жертвенник богине.
А потом вообще ранняя и какая-то до обидного нелепая смерть.
Сильно простудился 2 марта, перебегая легко одетым с бала в доме Ланских в свой флигель.
Умирает в марте 1827 в Петербурге, по-видимому, от тяжёлой пневмонии. Ему всего 21 год.
Пишут, что на похоронах были и Пушкин, и Мицкевич.
Три участи
Три участи в мире завидны, друзья.
Счастливец, кто века судьбой управляет,
В душе неразгаданной думы тая.
Он сеет для жатвы, но жатв не сбирает:
Народов признанья ему не хвала,
Народов проклятья ему не упреки.
Векам завещает он замысл глубокий;
По смерти бессмертного зреют дела.
Завидней поэта удел на земли.
С младенческих лет он сдружился с природой,
И сердце камены от хлада спасли,
И ум непокорный воспитан свободой,
И луч вдохновенья зажегся в очах.
Весь мир облекает он в стройные звуки;
Стеснится ли сердце волнением муки –
Он выплачет горе в горючих стихах.
Но верьте, о други! счастливей стократ
Беспечный питомец забавы и лени.
Глубокие думы души не мутят,
Не знает он слез и огня вдохновений,
И день для него, как другой, пролетел,
И будущий снова он встретит беспечно,
И сердце увянет без муки сердечной –
О рок! что ты не дал мне этот удел?
Веневитинов просил перед смертью надеть ему на палец, когда будут класть в гроб, перстень из Геркуланума (это древнеримский город в итальянском регионе Кампания, на берегу Неаполитанского залива). Ему его подарила Зинаида Волконская.
Перед смертью человека присутствует часто слишком много людей (хоть бы тут его оставили в покое: умирающему уже не до кого). Вот кто-то и донес до нас его последние слова. Когда он уже впал в забытьё, обещанный перстень надели ему на палец. (Кажется, это был Хомяков.)
И тут вдруг Веневитинов очнулся и спросил: «Разве меня венчают?»
После чего и умер.