А потом начинается гроза.
То есть сперва еще всё спокойно, всё еще ничего не предвещает. Еще длится апрель. Тютчевская гроза в начале мая еще даже не обещание, а образ обещания.
Давид Самойлов думает о том, как «идея Пушкина» возникла в нем очень рано, но все равно первыми увлечениями у него были Маяковский, Пастернак, Хлебников.
Вот и гроза у Пастернака незабываема.
Кто бы так еще мог написать? «Ты идешь пешком».
Ты близко. Ты идешь пешком
Из города и тем же шагом
Займешь обрыв, взмахнешь мешком
И гром прокатишь по оврагам.
Как допетровское ядро,
Он лугом пустится вприпрыжку
И раскидает груду дров
Слетевшей на сторону крышкой.
Тогда тоска, как оккупант,
Оцепит даль. Пахнет окопом.
Закаплет. Ласточки вскипят.
Всей купой в сумрак вступит тополь.
Слух пронесется по верхам,
Что, сколько помнят, ты – до шведа.
И холод въедет в арьергард,
Скача с передовых разведок.
Как вдруг, очистивши обрыв,
Ты с поля повернешь, раздумав,
И сгинешь, так и не открыв
Разгадки шлемов и костюмов.
А завтра я, нырнув в росу,
Ногой наткнусь на шар гранаты
И повесть в комнату внесу,
Как в оружейную палату.
(1927 г.)
Давид Самойлов смотрит на приближающуюся грозу (край неба уже потемнел) и думает, что Пушкин похож на грозу. Гроза как первоисточник, Пушкин как первоисточник.
«Я стал внимательно читать не только стихи, не только его прозу, но и статьи, письма, заметки, дневниковые записи, воспоминания о поэте и многие работы о нем. Передо мной открылся огромный мир Пушкина как явления нравственного становления русского народа и его духовной культуры. Уже много лет я живу в этом городе, некогда называвшемся Перновым, в котором в XVIII веке жил предок Пушкина Ганнибал. Когда я задумал поэму о Ганнибале, меня интересовало не только это историческое время, постоянная тяга россиян к северному морю, но и история происхождения Пушкина, вариант его судьбы, просматривающийся через судьбу весьма незаурядного предка».
А гроза всё ближе и ближе.
У Беллы Ахмадулиной было одно стихотворение. Как она пыталась избежать этой темы – да и зачем? Уже столько написано. Зачем еще одно стихотворение, которое потонет в других, тоже про нее, грозную, с раскатом, на полгоризонта сперва, потом на всё небо?
Беспорядок грозы в небесах!
Не писать! Даровать ей свободу –
не воспетою быть, нависать
над землей, принимающей воду!
Разве я ей сегодня судья,
чтоб хвалить ее: радость! услада! –
не по чину поставив себя
во главе потрясенного сада!
Разве я ее сплетник и враг,
чтобы, пристально выследив, наспех,
величавые лес и овраг
обсуждал фамильярный анапест?
Пусть хоть раз доведется уму
быть немым очевидцем природы,
не добавив ни слова к тому,
что объявлено в сводке погоды.
Что за труд – бег руки вдоль стола?
Это отдых, награда за муку,
когда темною тяжестью лба
упираешься в правую руку.
Пронеслось! Открываю глаза.
И рука моя пишет и пишет.
Навсегда разминулись – гроза
и влюбленный уродец эпитет.
Между тем удается руке
детским жестом придвинуть тетрадку
и в любви, в беспокойстве, в тоске
все, что есть, описать по порядку.
Стихотворение написано в 1968 году. Белле Ахмадулиной уже 31 год, вышла вторая книга стихов, она знаменита, выступает с чтением своих стихов. Но в личной жизни – тоже гроза. Или ее уход?
Заканчиваются ее отношения с Юрием Нагибиным. Может, эта реальность быта и в текст просочилась?
Не писать о грозе, не писать о разлуке, зажмуриться, а когда гроза пронесется, детским жестом придвинуть к себе тетрадку. Пора!
... Вот и у Самойлова пронесшийся Пушкин, как гроза, оставляет свой след.
У Самойлова есть длинное стихотворение, где всё смешалось. Где всё переходит из одной темы в другую. И Пестель, и Пушкин, и Керн, и были ли они в жизни так сведены, как сведены в этой картинке? (Чуть не сказал, «в переводной».)
Пестель. Поэт и Анна
Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.
А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье».
– Позвольте мне чубук, я закурю.
– Пожалуйте огня.
– Благодарю.
А Пушкин думал: «Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»
Шел разговор о равенстве сословий.
– Как всех равнять? Народы так бедны, –
Заметил Пушкин, – что и в наши дни
Для равенства достойных нет условий.
И потому дворянства назначенье –
Хранить народа честь и просвещенье.
– О, да, – ответил Пестель, – если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
– Увы, – ответил Пушкин, – тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…
– Мужицкий бунт бессмыслен…–
За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»
– Но, не борясь, мы потакаем злу, –
Заметил Пестель, – бережем тиранство.
– Ах, русское тиранство-дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, –
Ответил Пушкин. «Что за резвый ум, —
Подумал Пестель, – столько наблюдений
И мало основательных идей».
– Но тупость рабства сокрушает гений!
– В политике кто гений – тот злодей, –
Ответил Пушкин. Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.
Заговорили о любви.
– Она, –
Заметил Пушкин, – с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. –
Тут Пестель улыбнулся.
– Я душой
Матерьялист, но протестует разум. –
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»
Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.
Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник –
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».
В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал – распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»
(1965 г.)
Александр Блок когда-то сказал, что поэзия начинается с концепции жизни. Еще молодым человеком он написал не очень известное теперешнему читателю стихотворение. Про эхо.
Эхо
К зеленому лугу, взывая, внимая,
Иду по шуршащей листве.
И месяц холодный стоит, не сгорая,
Зеленым серпом в синеве.
Листва кружевная!
Осеннее злато!
Зову – и трикраты
Мне издали звонко
Ответствует нимфа, ответствует Эхо,
Как будто в поля золотого заката
Гонимая богом-ребенком
И полная смеха…
Вот, богом настигнута, падает Эхо,
И страстно круженье, и сладко паденье,
И смех ее в длинном
Звучит повтореньи
Под небом невинным…
И страсти и смерти,
И смерти и страсти –
Венчальные ветви
Осенних убранств и запястий…
Там – в синем раздольи – мой голос пророчит
Возвратить, опрокинуть весь мир на меня!
Но, сверкнув на крыле пролетающей ночи,
Томной свирелью вечернего дня
Ускользнувшая нимфа хохочет.
(1905 г.)
Давид Самойлов считал, что там есть идея, связанная с Пушкиным. Эта легкость, и одновременно эта нравственная идея, когда эстетическое связывается с этическим.
Пушкин не пытается дать оценку, нас научить. И Блок в этом стихотворении тоже.
Нельзя выучить жизнь назубок: всегда найдутся неожиданные исключения. Гнать, держать, смотреть и видеть, дышать, слышать, ненавидеть, и зависеть, и вертеть, и обидеть, и терпеть.
А гроза всё ближе и ближе.
... У того же Давида Самойлова есть такое стихотворение – «Ночная гроза»:
Тяжелое небо набрякло, намокло.
Тяжелые дали дождем занавешены.
Гроза заливает июльские стекла,
А в стеклах – внезапно – видение женщины.
Играют вокруг сопредельные громы,
И дева качается. Дева иль дерево?
И переплетаются руки и кроны,
И лиственное не отделимо от девьего.
Как в изображенье какого-то мифа,
Порывистое изгибание стана,
И драка, и переполох, и шумиха
С угоном невест, с похищением стада.
Она возникает внезапно и резко
В неоновых вспышках грозы оголтелой,
Неведомо как уцелевшая фреска
Ночного борения дерева с девой.
С минуту во тьме утопают два тела,
И снова, как в запечатленной искусством
Картине, является вечная тема –
Боренья и ребер, ломаемых с хрустом.
... А утром проснешься: будто ничего и не было. Мир умыт, но не разомкнут.
Вот еще есть остатки вчерашнего бесчинства: сломанная ветка. Но трава сияет, напитавшись водой. Жизнь продолжается.
Эти летние дожди, эти радуги и тучи.
Кто это написал?
Ах, да Кирсанов.
Эти летние дожди,
эти радуги и тучи –
мне от них как будто лучше,
будто что-то впереди.
Будто будут острова,
необычные поездки,
на цветах – росы подвески,
вечно свежая трава.
Будто будет жизнь, как та,
где давно уже я не был,
на душе, как в синем небе
после ливня – чистота…
Но опомнись – рассуди,
как непрочны, как летучи
эти радуги и тучи,
эти летние дожди.
Какая-то печаль есть в этом стихотворении Семена Кирсанова. Почему она там есть?
Потому что помнил о своем учителе в молодости, о Владимире Маяковском, который оборвался на вздохе? Или потому, что начиная с 1930-х годов, так часто обвинялся критикой в формализме? Потому что жизнь не щадила? (А кого она щадит?) Ранняя смерть первой жены, расставание со второй, собственная смертельная болезнь.
В 1963 у Семена Кирсанова появляются тревожные симптомы: что-то не то с горлом. Особенно нехорошо ему в горле при перелетах. Он увлекся астрономией, часто летал в Крым, в обсерваторию. Всегда в самолетах приходили неприятные ощущения. Но не как у всех – какие-то другие. Там, в горле. Потом врачи обнаружат опухоль в гайморовой полости. В Москве, в госпитале челюстно-лицевой хирургии будет проведена операция, опухоль удалят, но не всё пройдет успешно: операция повредит небную занавеску.
В больнице он напишет свой последний поэтический цикл. «Больничная тетрадь».
Там есть такой текст.
Никударики
Время тянется и тянется,
люди смерти не хотят,
с тихим смехом: «Навсегданьица!»
никударики летят.
Не висят на ветке яблоки,
яблонь нет, и веток нет,
нет ни Азии, ни Африки,
ни молекул, ни планет.
Нет ни солнышка, ни облака,
ни снежинок, ни травы,
ни холодного, ни тёплого,
ни измены, ни любви.
Ни прямого, ни треуглого,
ни дыханья, ни лица,
ни квадратного, ни круглого,
ни начала, ни конца.
Ни разлуки, ни прощания,
ни проступка, ни суда,
ни смешного, ни печального,
ни «откуда», ни «куда».
Никударики, куда же вы?
Мне за вами? В облака?
Усмехаются: – Пока живи,
пока есть еще «пока».
(1969)
Ни молекул, ни планет, ни лиц, ни любви. И всё перед этим ничто как-то меркнет. Измены, разлуки, тоска.
Но есть в этом стихотворении и что-то обнадеживающее. Пока есть это «пока», есть и жизнь. Лови ее.
Неслучайно Кирсанов придумывает для всего этого страшного такое детское слово. «Никударики».
Он решил напоследок поиграть: как с кубиками, со словами. И ему действительно от этого становится легче.
Кирсанов умер 10 декабря, когда только снег или оттепель и нет никаких гроз.
Но пока идет жизнь, пока стоит лето, вдруг увидим, как потемнел край небес, набряк, отяжелел, навис – и мы обрадуемся ей, как родной, и скажем кому-нибудь, если есть нам кому сказать: «Смотри: гроза».
То есть сперва еще всё спокойно, всё еще ничего не предвещает. Еще длится апрель. Тютчевская гроза в начале мая еще даже не обещание, а образ обещания.
Давид Самойлов думает о том, как «идея Пушкина» возникла в нем очень рано, но все равно первыми увлечениями у него были Маяковский, Пастернак, Хлебников.
Вот и гроза у Пастернака незабываема.
Кто бы так еще мог написать? «Ты идешь пешком».
Ты близко. Ты идешь пешком
Из города и тем же шагом
Займешь обрыв, взмахнешь мешком
И гром прокатишь по оврагам.
Как допетровское ядро,
Он лугом пустится вприпрыжку
И раскидает груду дров
Слетевшей на сторону крышкой.
Тогда тоска, как оккупант,
Оцепит даль. Пахнет окопом.
Закаплет. Ласточки вскипят.
Всей купой в сумрак вступит тополь.
Слух пронесется по верхам,
Что, сколько помнят, ты – до шведа.
И холод въедет в арьергард,
Скача с передовых разведок.
Как вдруг, очистивши обрыв,
Ты с поля повернешь, раздумав,
И сгинешь, так и не открыв
Разгадки шлемов и костюмов.
А завтра я, нырнув в росу,
Ногой наткнусь на шар гранаты
И повесть в комнату внесу,
Как в оружейную палату.
(1927 г.)
Давид Самойлов смотрит на приближающуюся грозу (край неба уже потемнел) и думает, что Пушкин похож на грозу. Гроза как первоисточник, Пушкин как первоисточник.
«Я стал внимательно читать не только стихи, не только его прозу, но и статьи, письма, заметки, дневниковые записи, воспоминания о поэте и многие работы о нем. Передо мной открылся огромный мир Пушкина как явления нравственного становления русского народа и его духовной культуры. Уже много лет я живу в этом городе, некогда называвшемся Перновым, в котором в XVIII веке жил предок Пушкина Ганнибал. Когда я задумал поэму о Ганнибале, меня интересовало не только это историческое время, постоянная тяга россиян к северному морю, но и история происхождения Пушкина, вариант его судьбы, просматривающийся через судьбу весьма незаурядного предка».
А гроза всё ближе и ближе.
У Беллы Ахмадулиной было одно стихотворение. Как она пыталась избежать этой темы – да и зачем? Уже столько написано. Зачем еще одно стихотворение, которое потонет в других, тоже про нее, грозную, с раскатом, на полгоризонта сперва, потом на всё небо?
Беспорядок грозы в небесах!
Не писать! Даровать ей свободу –
не воспетою быть, нависать
над землей, принимающей воду!
Разве я ей сегодня судья,
чтоб хвалить ее: радость! услада! –
не по чину поставив себя
во главе потрясенного сада!
Разве я ее сплетник и враг,
чтобы, пристально выследив, наспех,
величавые лес и овраг
обсуждал фамильярный анапест?
Пусть хоть раз доведется уму
быть немым очевидцем природы,
не добавив ни слова к тому,
что объявлено в сводке погоды.
Что за труд – бег руки вдоль стола?
Это отдых, награда за муку,
когда темною тяжестью лба
упираешься в правую руку.
Пронеслось! Открываю глаза.
И рука моя пишет и пишет.
Навсегда разминулись – гроза
и влюбленный уродец эпитет.
Между тем удается руке
детским жестом придвинуть тетрадку
и в любви, в беспокойстве, в тоске
все, что есть, описать по порядку.
Стихотворение написано в 1968 году. Белле Ахмадулиной уже 31 год, вышла вторая книга стихов, она знаменита, выступает с чтением своих стихов. Но в личной жизни – тоже гроза. Или ее уход?
Заканчиваются ее отношения с Юрием Нагибиным. Может, эта реальность быта и в текст просочилась?
Не писать о грозе, не писать о разлуке, зажмуриться, а когда гроза пронесется, детским жестом придвинуть к себе тетрадку. Пора!
... Вот и у Самойлова пронесшийся Пушкин, как гроза, оставляет свой след.
У Самойлова есть длинное стихотворение, где всё смешалось. Где всё переходит из одной темы в другую. И Пестель, и Пушкин, и Керн, и были ли они в жизни так сведены, как сведены в этой картинке? (Чуть не сказал, «в переводной».)
Пестель. Поэт и Анна
Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.
А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье».
– Позвольте мне чубук, я закурю.
– Пожалуйте огня.
– Благодарю.
А Пушкин думал: «Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»
Шел разговор о равенстве сословий.
– Как всех равнять? Народы так бедны, –
Заметил Пушкин, – что и в наши дни
Для равенства достойных нет условий.
И потому дворянства назначенье –
Хранить народа честь и просвещенье.
– О, да, – ответил Пестель, – если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
– Увы, – ответил Пушкин, – тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…
– Мужицкий бунт бессмыслен…–
За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»
– Но, не борясь, мы потакаем злу, –
Заметил Пестель, – бережем тиранство.
– Ах, русское тиранство-дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, –
Ответил Пушкин. «Что за резвый ум, —
Подумал Пестель, – столько наблюдений
И мало основательных идей».
– Но тупость рабства сокрушает гений!
– В политике кто гений – тот злодей, –
Ответил Пушкин. Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.
Заговорили о любви.
– Она, –
Заметил Пушкин, – с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. –
Тут Пестель улыбнулся.
– Я душой
Матерьялист, но протестует разум. –
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»
Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.
Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник –
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».
В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал – распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»
(1965 г.)
Александр Блок когда-то сказал, что поэзия начинается с концепции жизни. Еще молодым человеком он написал не очень известное теперешнему читателю стихотворение. Про эхо.
Эхо
К зеленому лугу, взывая, внимая,
Иду по шуршащей листве.
И месяц холодный стоит, не сгорая,
Зеленым серпом в синеве.
Листва кружевная!
Осеннее злато!
Зову – и трикраты
Мне издали звонко
Ответствует нимфа, ответствует Эхо,
Как будто в поля золотого заката
Гонимая богом-ребенком
И полная смеха…
Вот, богом настигнута, падает Эхо,
И страстно круженье, и сладко паденье,
И смех ее в длинном
Звучит повтореньи
Под небом невинным…
И страсти и смерти,
И смерти и страсти –
Венчальные ветви
Осенних убранств и запястий…
Там – в синем раздольи – мой голос пророчит
Возвратить, опрокинуть весь мир на меня!
Но, сверкнув на крыле пролетающей ночи,
Томной свирелью вечернего дня
Ускользнувшая нимфа хохочет.
(1905 г.)
Давид Самойлов считал, что там есть идея, связанная с Пушкиным. Эта легкость, и одновременно эта нравственная идея, когда эстетическое связывается с этическим.
Пушкин не пытается дать оценку, нас научить. И Блок в этом стихотворении тоже.
Нельзя выучить жизнь назубок: всегда найдутся неожиданные исключения. Гнать, держать, смотреть и видеть, дышать, слышать, ненавидеть, и зависеть, и вертеть, и обидеть, и терпеть.
А гроза всё ближе и ближе.
... У того же Давида Самойлова есть такое стихотворение – «Ночная гроза»:
Тяжелое небо набрякло, намокло.
Тяжелые дали дождем занавешены.
Гроза заливает июльские стекла,
А в стеклах – внезапно – видение женщины.
Играют вокруг сопредельные громы,
И дева качается. Дева иль дерево?
И переплетаются руки и кроны,
И лиственное не отделимо от девьего.
Как в изображенье какого-то мифа,
Порывистое изгибание стана,
И драка, и переполох, и шумиха
С угоном невест, с похищением стада.
Она возникает внезапно и резко
В неоновых вспышках грозы оголтелой,
Неведомо как уцелевшая фреска
Ночного борения дерева с девой.
С минуту во тьме утопают два тела,
И снова, как в запечатленной искусством
Картине, является вечная тема –
Боренья и ребер, ломаемых с хрустом.
... А утром проснешься: будто ничего и не было. Мир умыт, но не разомкнут.
Вот еще есть остатки вчерашнего бесчинства: сломанная ветка. Но трава сияет, напитавшись водой. Жизнь продолжается.
Эти летние дожди, эти радуги и тучи.
Кто это написал?
Ах, да Кирсанов.
Эти летние дожди,
эти радуги и тучи –
мне от них как будто лучше,
будто что-то впереди.
Будто будут острова,
необычные поездки,
на цветах – росы подвески,
вечно свежая трава.
Будто будет жизнь, как та,
где давно уже я не был,
на душе, как в синем небе
после ливня – чистота…
Но опомнись – рассуди,
как непрочны, как летучи
эти радуги и тучи,
эти летние дожди.
Какая-то печаль есть в этом стихотворении Семена Кирсанова. Почему она там есть?
Потому что помнил о своем учителе в молодости, о Владимире Маяковском, который оборвался на вздохе? Или потому, что начиная с 1930-х годов, так часто обвинялся критикой в формализме? Потому что жизнь не щадила? (А кого она щадит?) Ранняя смерть первой жены, расставание со второй, собственная смертельная болезнь.
В 1963 у Семена Кирсанова появляются тревожные симптомы: что-то не то с горлом. Особенно нехорошо ему в горле при перелетах. Он увлекся астрономией, часто летал в Крым, в обсерваторию. Всегда в самолетах приходили неприятные ощущения. Но не как у всех – какие-то другие. Там, в горле. Потом врачи обнаружат опухоль в гайморовой полости. В Москве, в госпитале челюстно-лицевой хирургии будет проведена операция, опухоль удалят, но не всё пройдет успешно: операция повредит небную занавеску.
В больнице он напишет свой последний поэтический цикл. «Больничная тетрадь».
Там есть такой текст.
Никударики
Время тянется и тянется,
люди смерти не хотят,
с тихим смехом: «Навсегданьица!»
никударики летят.
Не висят на ветке яблоки,
яблонь нет, и веток нет,
нет ни Азии, ни Африки,
ни молекул, ни планет.
Нет ни солнышка, ни облака,
ни снежинок, ни травы,
ни холодного, ни тёплого,
ни измены, ни любви.
Ни прямого, ни треуглого,
ни дыханья, ни лица,
ни квадратного, ни круглого,
ни начала, ни конца.
Ни разлуки, ни прощания,
ни проступка, ни суда,
ни смешного, ни печального,
ни «откуда», ни «куда».
Никударики, куда же вы?
Мне за вами? В облака?
Усмехаются: – Пока живи,
пока есть еще «пока».
(1969)
Ни молекул, ни планет, ни лиц, ни любви. И всё перед этим ничто как-то меркнет. Измены, разлуки, тоска.
Но есть в этом стихотворении и что-то обнадеживающее. Пока есть это «пока», есть и жизнь. Лови ее.
Неслучайно Кирсанов придумывает для всего этого страшного такое детское слово. «Никударики».
Он решил напоследок поиграть: как с кубиками, со словами. И ему действительно от этого становится легче.
Кирсанов умер 10 декабря, когда только снег или оттепель и нет никаких гроз.
Но пока идет жизнь, пока стоит лето, вдруг увидим, как потемнел край небес, набряк, отяжелел, навис – и мы обрадуемся ей, как родной, и скажем кому-нибудь, если есть нам кому сказать: «Смотри: гроза».