Борис Кутенков
Я долго пытался определить для себя главную черту дарования Ганны Шевченко.
Может быть, умение выпукло представить деталь, вынуть её из привычного хода вещей – и представить в ореоле обыденности? Настоящее остранение, по-шкловски, только с отчётливым призвуком повседневности? «Стоит скамейка у той черты, / где видно, как хороши / её металлические бока / и крашеная ламель…». Это – типично шевченковское, её речевая пластика. Ужас одиночества, подразумеваемого на фоне жутковатой вещности. Ужас пустоты – и непроговаривание ужаса, особенно явное ввиду отсутствия людей в этом мире нагнетаемой вещности: «Все мы равны перед космосом – значит, / Я говорю не в пустое пространство». А если персонажи появляются – то всё на том же остранении: написанная (как полюс по отношению к рождённости, по Цветаевой, но в лучшем смысле) вещь прозаика, чуть вуайеристическое описание с натуры; роман внутри стихотворного романа при таланте беллетриста (впрочем, о самом понятии беллетристики метко сказала Марина Кудимова в статье об «Унесённых ветром»): «Чтобы подавить снобистскую усмешку, полезно попытаться выяснить, меньше ли “попсы” содержится в “Анне Карениной” Л.Толстого или ”Белой гвардии” М.Булгакова». Правда, что на самом деле кажется противоположным этому миру – любой надрыв и эпатаж (при наличии экшна): шевченковскому «сажа по городу плавно летит» как нельзя менее соприродна хармсовская кошка, «плавно летящая по воздуху». И поэт прав в этом – зная, что увиденное действует сильнее, чем придуманное. Будучи уверенным: хватит единственности взгляда – полагаясь, в общем, на риск и каждым стихотворением выдерживая заданный эксперимент.
Шевченко преподносит предмет неживого мира как единственный и богоданный. Безэмоционально. Понимая: читательское восприятие само окружит его обертонами узнавания. И окружает. Столько магазинных касс, электричек, шарфов, посуды московских кухонь, сколько у этого поэта (задыхаешься порой от нагромождаемых подробностей одушевлённого пространства) – честное слово, не видел ни у кого. Скаредное накопление из прагматизма, потому что «мы сверху спущены на убой»? Потому что туда человека не возьмёшь – в отличие, может быть, от вещей? Возможно, но было бы слишком просто. Или – особый род этики, уважение к фактологической основе, которая вращает шестерёнки этого мира, которая сама – Бог? Это ближе. Но и – медленная, подробная фиксация предапокалиптического мира в контрасте с молчанием: Большой Намёк на великую лирическую тему, которая раздалась бы взрывом, если бы не высшее свидетельство боли – говорение о чём угодно, только не о ней. «И если говорить, то о дожде: / Всё остальное смысла не имеет».
Мир Ганны Шевченко – мир в предощущении катастрофы – таков, что с виду спокойны и внутренне катастрофичны даже продуктовые корзины. А что о себе, то бишь о ней самой? С такой издёвкой, жутковатой и пронзительной честностью – и, кажется иногда, равнодушием к нашему нетерпению – так, как её лирическая героиня отвечает: «Ничего» на вопрос о прошедшем дне (подробно, конечно перечисляя будничное) – наверное, отвечала Ахматова: «Я очень спокойная. Только не надо / Со мною о нём говорить». На фоне её дара синестезии («в пакете мусор, поезда / грохочут сутки напролёт») и «жизнь, как пальто», срывается с плеч с жутковатой обыденностью. В день, когда я пишу это мини-эссе, мы переживаем очередной поток некрупных оптовых смертей. Нам сегодня, может быть, особенно нужен их летописец. Я не знаю, есть ли у неё стихи про коронавирус, но если бы кто-то мог предсказать эту весну во всех подробностях – то именно она.
Впрочем, на вопрос о своей главной теме Ганна Шевченко ответила – частично развеяв мои сомнения, частично опровергнув догадки. А почему и какие – говорить не буду. Она – полная противоположность я-центризму в стихах; предоставим ей слово в этом интервью.
Борис Кутенков
Интервью с Ганной Шевченко
Вопросы: Борис Кутенков
– Ганна, я не раз писал применительно к твоим стихам об особом роде стоицизма – способности развернуть пространство узнаваемого быта до космических пределов, даже подчеркнуть неприглядность этого быта, – чтобы на его фоне твой космос был ярче. Как пишешь ты в первом стихотворении книги: «Окраинность любого городка / К лирическим стихам располагает». Готовясь к этой беседе, перечитываю твои интервью и нахожу ещё более жёсткую и яркую метафору этого сверхумения – в ответе на вопрос, какие стихи тебе нравятся: «Стоические, когда у человека разрезан живот, а он не плачет, а с интересом рассматривает содержимое брюшной полости». Превосходно сказано! Может показаться, что это о другом, но по сути о том же: боль, из которой поэт может сделать богатство, как царь Мидас – золото. Как ты считаешь, откуда это в твоих стихах? Осознаёшь ли ты это свойство как значимое для тебя?
– Это качество (если оно и впрямь во мне есть) присутствует не как поза, а как инструмент. Просто кричать о боли не интересно, любопытнее её изучить, найти в ней смысл, переплавить в сюжет. Не знаю, имеет ли это отношение к стоицизму…
– В поэзии я нахожу только один аналог того, что описал в предыдущем вопросе, – Арсения Тарковского. Чувствуешь ли ты в нём близкого себе поэта? Если любишь, то за что?
– Чувствую, конечно. Я так же, как и Арсений Александрович, родилась на юге Украины в степных краях. В своих интервью он говорил, что единственное место, где у него появляется чувство родины, – это степь. Думаю, в людях, как и в растениях, выросших в одной климатической зоне, есть схожие черты. Например, устойчивость к засухе и жаре. А стихи Арсения Тарковского люблю за властность голоса и нетривиальность речи.
– В одном из твоих стихотворений женщина видит, как «в кастрюле сгущается мрак», «петрушка вращается по часовой», «капуста рисует спирали во мгле». В результате «семья остаётся сегодня без щей», но лирическая героиня отстаивает своё право на «постижение природы вещей». А бывает, что твоя семья остаётся без щей, – и, если да, одобряет ли это ради твоих поэтических прозрений? Или это только в стихах приготовление обеда и мощная поэтическая метафизика идут у тебя рука об руку?
– Думаю, обычная, не «творческая» женщина тратит на общение с подругами и хобби не меньше времени, чем я на свои литературные дела. Только у меня вместо подруг – книги, а вместо вышивания крестиком – стихи. Что бы там ни говорила лирическая героиня, без щей я пока никого не оставила.
– А что, кстати, с подругами? Тебе в принципе неинтересен этот вид человеческого общения, опасаешься, что он может превратиться в женский трёп?
– С подругами все в порядке, просто они такие же как я, читают книги и пишут стихи. Поэтому наше общение больше напоминает литературные посиделки, а не женский трёп.
– Ты второй раз замужем за поэтом. Каково это? Соперничество Ахматовой и Гумилёва – или близость двух душ, понимающих свою несоприродность человечеству?
– Мне часто задают вопрос о двух медведях в одной берлоге. В первом случае я была медвежонком и всё хотела доказать папе-медведю, что чего-то стою. Во втором случае два взрослых медведя понимают, что занятие поэзией не приносит современному автору ни славы, ни денег, – делить нечего, поэтому и соперничества нет.
– И как, получалось доказать (в первом случае)? Как реагировал папа-медведь?
– Как в том лозунге – училась, училась и еще раз училась. Пока тексты были совсем слабые, реагировал скептически, когда стало что-то получаться, принял и поддержал.
– Ещё немного о твоих стихах. Попрошайка в электричке превращается у тебя в «учителя», предписывающего «путь»; ожидание маршрутки превращается в «ячейку временного промежутка»; обычное прихорашивание у зеркала – в «переодевание в себя неживую»… Откуда в твоих стихах этот особый способ работы с повседневностью? Что это – противопоставление миру унылой обыденности, который во многих современных стихах предстаёт как данность, или что-то иное?
– Это попытка уйти от автоматизма жизни, от ее бессмысленности. Помнишь стихотворение Николая Олейникова «Таракан»?
«Таракан к стеклу прижался / И глядит едва дыша / Он бы смерти не боялся /Если б знал, что есть душа». Не хочется быть таким тараканом.
– Помню, конечно. В то же время иногда кажется, что твоя дерзость – в том, чтобы в некоторые моменты на фоне метафизического пиршества дать привычный мир именно как данность, без всякого чуда: «…смотрю из незаправленной кровати / на то, что показалось идеальным: / косяк двери, окно, обогреватель…»; «На кухонных часах стрелки домиком. / Вот и всё, что сегодня случилось». Подчёркиваешь этим, что быт прекрасен без всякого приукрашивания? Осознаёшь ли, что используешь эти констатации как минус-приём?
– Это всего лишь проговаривание субъективных ощущений. Быт прекрасен, когда человеку хорошо, и ужасен, когда плохо. А о том, что я использовала какой-то минус-приём, узнаю позже от критиков.
– Тогда хочу узнать у тебя – как критика самой себя: почему «Путь из Орхидеи на работу»? Что такое эта орхидея, приобретающая функцию топонима?
– Название книге дала строка из стихотворения «У жилья есть чёткие предела…». Всё объясняется в первой строфе – «…кухню, крашеную белым, назову сегодня Орхидеей». Героиня дала название своей кухне и пошла на работу.
– Ты единственный поэт, который может в прекрасном стихотворении просто и без всякой натуги, без философии сказать про шарф: «Мне было холодно, и я / Его купила». Это у меня такой извращённый вкус – что меня ошарашивают такие строки на фоне «вращающейся петрушки» и «рисующей капусты»? Или это другим в твоих стихах тоже нравится? Вообще, как бы ты ответила на вопрос, за что любят твои стихи?
– Предполагаю, за искренность. Какую бы чушь я ни писала, я в нее верю. А ты за что любишь их, Борис?
– В частности, за жутковатый эффект, который производит на меня перечисление неодушевлённых деталей пространства – особенно на фоне отсутствия диалогов. Порой кажется, что эти диалоги у тебя заменяются то присутствием то самодостаточных деталей окружающего мира, то вообще абстракций. «Стилист», «готовящий верховных», любуется твоей героиней, которая «по проспекту гуляет / то в розовом, то в голубом» – а человека рядом с ней нету. Почему так?
– Поэзия – дело интимное. И одинокое. Чтобы зачать ребёнка, нужно два человека, а чтобы сделать стихотворение, нужен один. Ты как бы размножаешься делением клеток внутри себя.
– А Ганна Шевченко живёт так же, как твоя лирическая героиня, – среди очень знакомого и даже предсказуемого быта видит космос через прорехи? Или стихотворный образ отличается от тебя реальной?
– Не космос, а время. С каждым годом становится все заметнее его бег. Пролетают дни, ночи, недели, месяцы, годы. Сменяются сезоны, явления, эпохи. Смотришь на эту карусель и понимешь, что половина жизни прожита, а ничего по большому счету не сделано. Поэтому стараюсь быть экономной – не тратить время на ненужные действия и маловажные разговоры.
– Иногда кажется, что это видимое однообразие стихотворений с узнаваемой интонацией – каждое из которых весьма интересно и ново внутри себя самого – выполняет какую-то психоаналитическую функцию. Примерно как дневник Ивана Мишутина во «вконтакте», который день за днём описывает свою достаточно обыкновенную жизнь. У тебя больше субъективности, но в принципе, констатирующий характер описаний схожий. Если бы я писал такие стихи, то, наверное, для усмирения собственной нервной натуры. Можешь ли ты сказать, что такая функция у твоих стихов есть? Ты в жизни аналитик самой себя?
– Есть, конечно. Особо остро ощущаю это в тяжёлых состояниях. Понимаю, что заговариваюсь, пишу одно и то же, но остановиться не могу. Стихи производят на меня седативный эффект. Как ни странно, они мне дают чувство защищённости.
– Как-то при личной встрече ты упоминала, что во время поэтических гастролей вы с Надей Делаланд бегали за поэтом Дмитрием Воденниковым, чтобы приложиться к его руке (если я неточно запомнил, поправь, пожалуйста). Ты тогда с обаятельной ноткой грусти сказала: «Мы хотели, чтобы нам тоже платили за наш талант». Расскажи, пожалуйста, читателям «Совлита» эту историю.
– Да, помню, я об этом писала. Дело было на книжной ярмарке в 2018 году. Мы с Надей тогда работали в первой редакции «Эксмо» и дежурили на своём стенде. Рядом выступал Дмитрий Воденников. Я предложила Наде дождаться, когда он закончит, и заселфиться с ним на память. Надя меня поддержала. После выступления Дмитрия обступили поклонники и мы не смогли к нему пробраться. Потом его повели выступать куда-то в другое место. За ним хвостом пошли читатели, ну и мы с Надей пристроились. Мы толпой ходили по павильону, как родственники с миртовым деревцем из фильма «Соломенная шляпка». Потом мы всё-таки дождались момента и осуществили задуманное. Об этом приключении я написала в Фейсбуке, выложив фото с Дмитрием. И тут пришли важные люди и стали мне выговаривать, зачем я, такой серьёзный поэтище, бегаю по павильонам за Воденниковым. И тут я растерялась. Ответила в комментариях, что мы хотели потереть Дмитрию нос, чтобы исполнилось желание – заниматься любимым делом и получать за это деньги на пропитание.
– Желание исполнилось?
– Пункт первый точно исполнился – я занимаюсь любимым делом.
– Кстати, о любимых делах. Ты долгое время позиционировала себя только как поэта, но в последнее время начала высказываться о современной литературе: твой проект с Михаилом Гундариным в журнале «Лиterraтура», статья о поэзии на сайте «Культура»… Появилось что сказать? Стало не хватать поэтической известности?
– Мне всегда нравилось поразмышлять на те или иные литературные темы. Раньше я, как Муми-папа, проговаривала что-то себе под нос или записывала в своём блоге, а теперь появились площадки, которым интересно это публиковать.
– Расскажи, пожалуйста, подробнее о проекте с Гундариным: зачем его делаете и к чему пришли.
) Мы с Михаилом познакомились в Пен-центре, на фуршете в честь лауреатов премии Фазиля Искандера. И высказали схожие наблюдения – современный литературный процесс напоминает религиозный культ, где публикации, издание книг, премиальное движение и другие рабочие моменты имеют ритуальный характер. Михаил предложил исследовать литературное поле с помощью научного инструментария и сделать серию статей, где мы смогли бы поступательно аргументировать свои утверждения. Мне идея понравилась. В результате раз в месяц с января по май 2020-го в «Лиterrатуре» выходили статьи, посвященные отдельным темам – о поэтических премиях, об издательствах и даже о литературных семьях. Все это есть на сайте журнала, можно найти и прочитать, если интересно.
– Читал, как же. Жаль, что проект завершился. А какие планы на осень? Планируешь устроить большой поэтический вечер – или в целях предосторожности переведёшь всю деятельность в онлайн?
– В июне у меня выходит книга короткой прозы «Что кричит женщина, когда летит в подвал?» и на осень запланирована презентация в Чеховском культурном центре. Если вечер состоится, приглашаю тебя, Борис. И вас, уважаемые читатели.