Его стихи принято ругать, немного над ними даже усмехаться. И, может быть, действительно тексты его наивны, но жизнь-то на самом деле была героической.
Эдуард Асадов родился в 1923 году, в Туркестанской АССР. Отец его, Арташес Григорьевич Асадьянц (это потом он переменит имя и фамилию, станет Аркадием Григорьевичем Асадовым), был революционером, даже отсидел в царское время в тюрьме.
После революции встал по другую сторону: сам уже стал следователем. Комиссаром. Жизнь она такая: то ты с одной стороны стола, то с другой.
Когда вышел в отставку, женился на матери будущего поэта, Лидии Ивановне Курдовой, и теперь уже служит школьным учителем.
Эдуард Асадов:
Ах, как же я в детстве любил поезда,
Таинственно-праздничные, зеленые,
Веселые, шумные, запыленные,
Спешащие вечно туда-сюда!
Взрослые странны порой бывают.
Они по возможности (вот смешно!)
Верхние полки не занимают,
Откуда так славно смотреть в окно!
Не любят, увы, просыпаться рано,
Не выскочат где-то за пирожком
И не летают, как обезьяны,
С полки на полку одним прыжком.
В скучнейших беседах отводят души,
Ворчат и журят тебя всякий час
И чуть ли не в страхе глядят на груши,
На воблу, на семечки и на квас.
О, как же я в детстве любил поезда
За смех, за особенный чай в стакане,
За то, что в квадрате окна всегда
Проносятся кадры, как на экране.
За рокот колес, что в ночную пору
Баюкают ласковей соловья,
За скорость, что парусом горбит штору,
За все неизведанные края.
Любил за тоску на глухом полустанке:
Шлагбаум, два домика под дождем,
Девчонка худенькая с ведром,
Небо, хмурое спозаранку.
Стог сена, проселок в лесной глуши…
И вдруг как-то сладко вздохнешь всей грудью,
С наивною грустью, но от души:
Неужто же вечно живут здесь люди?!
Любил поезда я за непокой,
За вспышки радости и прощанья,
За трепет вечного ожиданья
И словно крылья бы за спиной!
Но годы мелькнули быстрей, чем шпалы,
И сердце, как прежде, чудес не ждет.
Не то поездов уже тех не стало,
Не то это я уж теперь не тот…
Но те волшебные поезда
Умчались. И, кажется, навсегда…
А пока не умчались поезда, детство маленького Асадова течет себе в небольшом туркменском городке. Пыльные улочки, говорливые базары, и очень много неба. Синеет себе своим особенным цветом, который только в Азии бывает.
Мимо созвездия Девы,
Созвездий Льва и Весов
Несется по темному небу
Созвездие Гончих Псов.
Клубится, шурша по следу их,
Космическая пурга.
Комету ль они преследуют?
Иль гонят во тьме врага?
Я видел их тени тугие
Сквозь дымку мальчишьих снов,
И были они как живые,
К тому же слова какие:
"Созвездие Гончих Псов"!
Детство прошло, умчалось,
Растаяло без следа,
А песня в душе осталась,
И, кажется, навсегда.
Несется собачья стая
Мильоны веков вперед.
И я, как в детстве, гадаю:
Куда они? Кто их ждет?
Про звездных псов мы можем только гадать, а мальчика ждет близкое горе. Умирает его отец. Самому Асадову только шесть лет.
И мать вместе с сыном перебирается к своему отцу, тот живет в Свердловске. Этот второй город мелькнет у Асадова во взрослом уже стихотворении.
И снова меня самолеты мчат
То в Киев, то в Днепропетровск,
Маршруты, маршруты: Ташкент, Ленинград,
Куйбышев и Свердловск…
Но больше всего понравилась уже подрастающему мальчику Москва – туда, после смерти деда, его увезет мать. Асадов восхищен столицей: ее шумом, ее блеском, архитектурой, толпой народа.
Ревет в турбинах мощь былинных рек,
Ракеты, кванты, электромышленье…
Вокруг меня гудит двадцатый век,
В груди моей стучит его биенье.
И если я понадоблюсь потом
Кому-то вдруг на миг или навеки,
Меня ищите не в каком ином,
А пусть в нелегком, пусть в пороховом,
Но именно в моем двадцатом веке.
Ведь он, мой век, и радио открыл,
И в космос взмыл быстрее ураганов,
Кино придумал, атом расщепил
И засветил глаза телеэкранов.
Он видел и свободу и лишенья,
Свалил фашизм в пожаре грозовом,
И верю я, что все-таки о нем
Потомки наши вспомнят с уваженьем.
За этот век, за то, чтоб день его
Все ярче и добрее разгорался,
Я не жалел на свете ничего
И даже перед смертью не сгибался!
И, горячо шагая по планете,
Я полон дружбы к веку моему.
Ведь как-никак назначено ему,
Вот именно, и больше никому,
Второе завершить тысячелетье.
Имеет в жизни каждый человек
И адрес свой, и временные даты.
Даны судьбой и мне координаты:
"СССР. Москва. Двадцатый век".
И все как будто обещает счастье. Уже юноша думает, куда ему поступать: в театральный или литературный. Думает, наверное, и на выпускном, который проходит 14 июня 1941 года.
Мы, когда смотрим на эти цифры, всегда чувствуем, как у нас, вооруженных опытом потомков, чуть-чуть сжимается сердце. Но юный Асадов на выпускном еще ничего знать не может, и сердце скорей всего у него стучит ожидаем новой жизни.
Она и приходит. Но совсем другая. Тяжелая, страшная, героическая.
Грохочет тринадцатый день войны.
Ни ночью, ни днем передышки нету.
Вздымаются взрывы, слепят ракеты,
И нет ни секунды для тишины.
Как бьются ребята – представить страшно!
Кидаясь в двадцатый, тридцатый бой
За каждую хату, тропинку, пашню,
За каждый бугор, что до боли свой…
И нету ни фронта уже, ни тыла,
Стволов раскаленных не остудить!
Окопы – могилы… и вновь могилы…
Измучились вдрызг, на исходе силы,
И все-таки мужества не сломить.
О битвах мы пели не раз заранее,
Звучали слова и в самом Кремле
О том, что коль завтра война нагрянет,
То вся наша мощь монолитом встанет
И грозно пойдет по чужой земле.
А как же действительно все случится?
Об это – никто и нигде. Молчок!
Но хлопцы в том могут ли усомнится?
Они могут только бесстрашно биться,
Сражаясь за каждый родной клочок!
Там и случилось то, из-за чего на всех фотографиях в своих книгах Асадов в черной наглазной повязке.
Записавшись добровольцем в 17 лет на фронт, он был назначен на расчет орудия, которое впоследствии было названо легендарной «катюшей». Путь Асадова-воина был большой: он воевал и под Москвой, и под Ленинградом, воевал на Волховском и Северо-Кавказском фронтах.
В 1944 году батарея, где служил Асадов, стояла на подступах к Севастополю. Доставляя боеприпасы на машине, Асадов попадает под минометный огонь и получает страшное ранение осколками в голову.
Из смерти воина вытянули. Но до конца жизни он остался слепой.
Дорожите счастьем, дорожите!
Замечайте, радуйтесь, берите
Радуги, рассветы, звезды глаз –
Это все для вас, для вас, для вас.
Услыхали трепетное слово –
Радуйтесь. Не требуйте второго.
Не гоните время. Ни к чему.
Радуйтесь вот этому, ему!
Сколько песне суждено продлиться?
Все ли в мире может повториться?
Лист в ручье, снегирь, над кручей вяз…
Разве будет это тыщу раз!
На бульваре освещают вечер
Тополей пылающие свечи.
Радуйтесь, не портите ничем
Ни надежды, ни любви, ни встречи!
Лупит гром из поднебесной пушки.
Дождик, дождь! На лужицах веснушки!
Крутит, пляшет, бьет по мостовой
Крупный дождь, в орех величиной!
Если это чудо пропустить,
Как тогда уж и на свете жить?!
Все, что мимо сердца пролетело,
Ни за что потом не возвратить!
Хворь и ссоры временно отставьте,
Вы их все для старости оставьте
Постарайтесь, чтобы хоть сейчас
Эта "прелесть" миновала вас.
Пусть бормочут скептики до смерти.
Вы им, желчным скептикам, не верьте –
Радости ни дома, ни в пути
Злым глазам, хоть лопнуть, – не найти!
А для очень, очень добрых глаз
Нет ни склок, ни зависти, ни муки.
Радость к вам сама протянет руки,
Если сердце светлое у вас.
Красоту увидеть в некрасивом,
Разглядеть в ручьях разливы рек!
Кто умеет в буднях быть счастливым,
Тот и впрямь счастливый человек!
И поют дороги и мосты,
Краски леса и ветра событий,
Звезды, птицы, реки и цветы:
Дорожите счастьем, дорожите!
Когда читаешь эти наивные, но добрые строчки всегда спотыкаешься на слове «глаза». И слове «увидеть». Это пишет человек, который знает, что такой мрак. Который наступил на тебя и уже тебя не покинет. Но ни упрека, ни жалобы. Одно желание сказать читателю: попробуй быть счастливым.
Кстати, о стихах.
Как-то, уже после войны, Асадов отправляет свои тексты Чуковскому. Чуковский сперва критикует их, почти в пух и прах, но потом в конце письма пишет, что автор все равно настоящий поэт, который обладает «подлинным поэтическим дыханием».
Солдатики спят и лошадки,
Спят за окном тополя.
И сын мой уснул в кроватке,
Губами чуть шевеля.
А там, далеко у моря,
Вполнеба горит закат
И, волнам прибрежным вторя.
Чинары листвой шуршат.
И женщина в бликах заката
Смеется в раскрытом окне,
Точь-в-точь как смеялась когда-то
Мне… Одному лишь мне…
А кто-то, видать, бывалый
Ей машет снизу: "Идем!
В парке безлюдно стало,
Побродим опять вдвоем".
Малыш, это очень обидно,
Что в свете закатного дня
Оттуда ей вовсе не видно
Сейчас ни тебя, ни меня.
Идут они рядом по пляжу,
Над ними багровый пожар.
Я сыну волосы глажу
И молча беру портсигар.
Ну а в пятидесятые к Асадову приходит и настоящая литературная слава. Первый его сборник – «Светлая дорога».
Его любят и уважают, его стихами зачитываются миллионы.
Одно из самых популярных его стихотворений – это «Стихи о рыжей дворняге».
Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
– Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.
Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.
Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.
Старик у вокзального входа
Сказал: – Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы…
А то ведь простая дворняга!
Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.
В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали…
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела…
Труп волны снесли под коряги…
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце – чистейшей породы!
...Когда Асадов только ослеп, это не могло не привести его в тяжелейшую депрессию. Ты молод, и ты беспомощен. Но стихи расходились в народе, люди были благодарны. И женщины восхищались поэтом, и слепота его не мешала им влюбляться в него.
Первый брак сперва был удачен, родился сын, жена помогала Асадову в учебе, читала мужу учебники вслух. Но все не вечно. Брак (так бывает, никто тут не виноват) закончился тяжелым разводом.
Второй женой поэта стала Галина Разумовская. Она была ему верной спутницей, музой, и тут мы опять вернемся к этому слову: его «глазами».
Ради него она в 60 лет выучилась водить автомобиль, чтобы Асадову было проще передвигаться по городу. 36 лет семейного счастья. Но он переживет ее.
Пока мы живы, можно всё исправить,
Всё осознать, раскаяться, простить.
Врагам не мстить, любимым не лукавить,
Друзей, что оттолкнули, возвратить.
Пока мы живы, можно оглянуться,
Увидеть путь, с которого сошли.
От страшных снов очнувшись, оттолкнуться
От пропасти, к которой подошли.
Пока мы живы… Многие ль сумели
Остановить любимых, что ушли?
Мы их простить при жизни не успели,
И попросить прощенья не смогли…
Когда они уходят в тишину,
Туда, откуда точно нет возврата,
Порой хватает нескольких минут
Понять – о, Боже, как мы виноваты!
И фото – чёрно-белое кино.
Усталые глаза – знакомым взглядом.
Они уже простили нас давно
За то, что слишком редко были рядом,
За не звонки, не встречи, не тепло.
Не лица перед нами, просто тени…
А сколько было сказано «не то»,
И не о том, и фразами не теми.
Тугая боль, – вины последний штрих, –
Скребёт, изводит холодом по коже.
За всё, что мы не сделали для них,
Они прощают. Мы себя – не можем…
Где-то прочитал, что поэт, когда думал о смерти, просил похоронить свой прах на Сапун-горе в Севастополе, где и получил то роковое ранение в 1944-м. Но пожелание его не было исполнено.
Эдуард Асадов родился в 1923 году, в Туркестанской АССР. Отец его, Арташес Григорьевич Асадьянц (это потом он переменит имя и фамилию, станет Аркадием Григорьевичем Асадовым), был революционером, даже отсидел в царское время в тюрьме.
После революции встал по другую сторону: сам уже стал следователем. Комиссаром. Жизнь она такая: то ты с одной стороны стола, то с другой.
Когда вышел в отставку, женился на матери будущего поэта, Лидии Ивановне Курдовой, и теперь уже служит школьным учителем.
Эдуард Асадов:
Ах, как же я в детстве любил поезда,
Таинственно-праздничные, зеленые,
Веселые, шумные, запыленные,
Спешащие вечно туда-сюда!
Взрослые странны порой бывают.
Они по возможности (вот смешно!)
Верхние полки не занимают,
Откуда так славно смотреть в окно!
Не любят, увы, просыпаться рано,
Не выскочат где-то за пирожком
И не летают, как обезьяны,
С полки на полку одним прыжком.
В скучнейших беседах отводят души,
Ворчат и журят тебя всякий час
И чуть ли не в страхе глядят на груши,
На воблу, на семечки и на квас.
О, как же я в детстве любил поезда
За смех, за особенный чай в стакане,
За то, что в квадрате окна всегда
Проносятся кадры, как на экране.
За рокот колес, что в ночную пору
Баюкают ласковей соловья,
За скорость, что парусом горбит штору,
За все неизведанные края.
Любил за тоску на глухом полустанке:
Шлагбаум, два домика под дождем,
Девчонка худенькая с ведром,
Небо, хмурое спозаранку.
Стог сена, проселок в лесной глуши…
И вдруг как-то сладко вздохнешь всей грудью,
С наивною грустью, но от души:
Неужто же вечно живут здесь люди?!
Любил поезда я за непокой,
За вспышки радости и прощанья,
За трепет вечного ожиданья
И словно крылья бы за спиной!
Но годы мелькнули быстрей, чем шпалы,
И сердце, как прежде, чудес не ждет.
Не то поездов уже тех не стало,
Не то это я уж теперь не тот…
Но те волшебные поезда
Умчались. И, кажется, навсегда…
А пока не умчались поезда, детство маленького Асадова течет себе в небольшом туркменском городке. Пыльные улочки, говорливые базары, и очень много неба. Синеет себе своим особенным цветом, который только в Азии бывает.
Мимо созвездия Девы,
Созвездий Льва и Весов
Несется по темному небу
Созвездие Гончих Псов.
Клубится, шурша по следу их,
Космическая пурга.
Комету ль они преследуют?
Иль гонят во тьме врага?
Я видел их тени тугие
Сквозь дымку мальчишьих снов,
И были они как живые,
К тому же слова какие:
"Созвездие Гончих Псов"!
Детство прошло, умчалось,
Растаяло без следа,
А песня в душе осталась,
И, кажется, навсегда.
Несется собачья стая
Мильоны веков вперед.
И я, как в детстве, гадаю:
Куда они? Кто их ждет?
Про звездных псов мы можем только гадать, а мальчика ждет близкое горе. Умирает его отец. Самому Асадову только шесть лет.
И мать вместе с сыном перебирается к своему отцу, тот живет в Свердловске. Этот второй город мелькнет у Асадова во взрослом уже стихотворении.
И снова меня самолеты мчат
То в Киев, то в Днепропетровск,
Маршруты, маршруты: Ташкент, Ленинград,
Куйбышев и Свердловск…
Но больше всего понравилась уже подрастающему мальчику Москва – туда, после смерти деда, его увезет мать. Асадов восхищен столицей: ее шумом, ее блеском, архитектурой, толпой народа.
Ревет в турбинах мощь былинных рек,
Ракеты, кванты, электромышленье…
Вокруг меня гудит двадцатый век,
В груди моей стучит его биенье.
И если я понадоблюсь потом
Кому-то вдруг на миг или навеки,
Меня ищите не в каком ином,
А пусть в нелегком, пусть в пороховом,
Но именно в моем двадцатом веке.
Ведь он, мой век, и радио открыл,
И в космос взмыл быстрее ураганов,
Кино придумал, атом расщепил
И засветил глаза телеэкранов.
Он видел и свободу и лишенья,
Свалил фашизм в пожаре грозовом,
И верю я, что все-таки о нем
Потомки наши вспомнят с уваженьем.
За этот век, за то, чтоб день его
Все ярче и добрее разгорался,
Я не жалел на свете ничего
И даже перед смертью не сгибался!
И, горячо шагая по планете,
Я полон дружбы к веку моему.
Ведь как-никак назначено ему,
Вот именно, и больше никому,
Второе завершить тысячелетье.
Имеет в жизни каждый человек
И адрес свой, и временные даты.
Даны судьбой и мне координаты:
"СССР. Москва. Двадцатый век".
И все как будто обещает счастье. Уже юноша думает, куда ему поступать: в театральный или литературный. Думает, наверное, и на выпускном, который проходит 14 июня 1941 года.
Мы, когда смотрим на эти цифры, всегда чувствуем, как у нас, вооруженных опытом потомков, чуть-чуть сжимается сердце. Но юный Асадов на выпускном еще ничего знать не может, и сердце скорей всего у него стучит ожидаем новой жизни.
Она и приходит. Но совсем другая. Тяжелая, страшная, героическая.
Грохочет тринадцатый день войны.
Ни ночью, ни днем передышки нету.
Вздымаются взрывы, слепят ракеты,
И нет ни секунды для тишины.
Как бьются ребята – представить страшно!
Кидаясь в двадцатый, тридцатый бой
За каждую хату, тропинку, пашню,
За каждый бугор, что до боли свой…
И нету ни фронта уже, ни тыла,
Стволов раскаленных не остудить!
Окопы – могилы… и вновь могилы…
Измучились вдрызг, на исходе силы,
И все-таки мужества не сломить.
О битвах мы пели не раз заранее,
Звучали слова и в самом Кремле
О том, что коль завтра война нагрянет,
То вся наша мощь монолитом встанет
И грозно пойдет по чужой земле.
А как же действительно все случится?
Об это – никто и нигде. Молчок!
Но хлопцы в том могут ли усомнится?
Они могут только бесстрашно биться,
Сражаясь за каждый родной клочок!
Там и случилось то, из-за чего на всех фотографиях в своих книгах Асадов в черной наглазной повязке.
Записавшись добровольцем в 17 лет на фронт, он был назначен на расчет орудия, которое впоследствии было названо легендарной «катюшей». Путь Асадова-воина был большой: он воевал и под Москвой, и под Ленинградом, воевал на Волховском и Северо-Кавказском фронтах.
В 1944 году батарея, где служил Асадов, стояла на подступах к Севастополю. Доставляя боеприпасы на машине, Асадов попадает под минометный огонь и получает страшное ранение осколками в голову.
Из смерти воина вытянули. Но до конца жизни он остался слепой.
Дорожите счастьем, дорожите!
Замечайте, радуйтесь, берите
Радуги, рассветы, звезды глаз –
Это все для вас, для вас, для вас.
Услыхали трепетное слово –
Радуйтесь. Не требуйте второго.
Не гоните время. Ни к чему.
Радуйтесь вот этому, ему!
Сколько песне суждено продлиться?
Все ли в мире может повториться?
Лист в ручье, снегирь, над кручей вяз…
Разве будет это тыщу раз!
На бульваре освещают вечер
Тополей пылающие свечи.
Радуйтесь, не портите ничем
Ни надежды, ни любви, ни встречи!
Лупит гром из поднебесной пушки.
Дождик, дождь! На лужицах веснушки!
Крутит, пляшет, бьет по мостовой
Крупный дождь, в орех величиной!
Если это чудо пропустить,
Как тогда уж и на свете жить?!
Все, что мимо сердца пролетело,
Ни за что потом не возвратить!
Хворь и ссоры временно отставьте,
Вы их все для старости оставьте
Постарайтесь, чтобы хоть сейчас
Эта "прелесть" миновала вас.
Пусть бормочут скептики до смерти.
Вы им, желчным скептикам, не верьте –
Радости ни дома, ни в пути
Злым глазам, хоть лопнуть, – не найти!
А для очень, очень добрых глаз
Нет ни склок, ни зависти, ни муки.
Радость к вам сама протянет руки,
Если сердце светлое у вас.
Красоту увидеть в некрасивом,
Разглядеть в ручьях разливы рек!
Кто умеет в буднях быть счастливым,
Тот и впрямь счастливый человек!
И поют дороги и мосты,
Краски леса и ветра событий,
Звезды, птицы, реки и цветы:
Дорожите счастьем, дорожите!
Когда читаешь эти наивные, но добрые строчки всегда спотыкаешься на слове «глаза». И слове «увидеть». Это пишет человек, который знает, что такой мрак. Который наступил на тебя и уже тебя не покинет. Но ни упрека, ни жалобы. Одно желание сказать читателю: попробуй быть счастливым.
Кстати, о стихах.
Как-то, уже после войны, Асадов отправляет свои тексты Чуковскому. Чуковский сперва критикует их, почти в пух и прах, но потом в конце письма пишет, что автор все равно настоящий поэт, который обладает «подлинным поэтическим дыханием».
Солдатики спят и лошадки,
Спят за окном тополя.
И сын мой уснул в кроватке,
Губами чуть шевеля.
А там, далеко у моря,
Вполнеба горит закат
И, волнам прибрежным вторя.
Чинары листвой шуршат.
И женщина в бликах заката
Смеется в раскрытом окне,
Точь-в-точь как смеялась когда-то
Мне… Одному лишь мне…
А кто-то, видать, бывалый
Ей машет снизу: "Идем!
В парке безлюдно стало,
Побродим опять вдвоем".
Малыш, это очень обидно,
Что в свете закатного дня
Оттуда ей вовсе не видно
Сейчас ни тебя, ни меня.
Идут они рядом по пляжу,
Над ними багровый пожар.
Я сыну волосы глажу
И молча беру портсигар.
Ну а в пятидесятые к Асадову приходит и настоящая литературная слава. Первый его сборник – «Светлая дорога».
Его любят и уважают, его стихами зачитываются миллионы.
Одно из самых популярных его стихотворений – это «Стихи о рыжей дворняге».
Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
– Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.
Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.
Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.
Старик у вокзального входа
Сказал: – Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы…
А то ведь простая дворняга!
Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.
В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали…
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела…
Труп волны снесли под коряги…
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце – чистейшей породы!
...Когда Асадов только ослеп, это не могло не привести его в тяжелейшую депрессию. Ты молод, и ты беспомощен. Но стихи расходились в народе, люди были благодарны. И женщины восхищались поэтом, и слепота его не мешала им влюбляться в него.
Первый брак сперва был удачен, родился сын, жена помогала Асадову в учебе, читала мужу учебники вслух. Но все не вечно. Брак (так бывает, никто тут не виноват) закончился тяжелым разводом.
Второй женой поэта стала Галина Разумовская. Она была ему верной спутницей, музой, и тут мы опять вернемся к этому слову: его «глазами».
Ради него она в 60 лет выучилась водить автомобиль, чтобы Асадову было проще передвигаться по городу. 36 лет семейного счастья. Но он переживет ее.
Пока мы живы, можно всё исправить,
Всё осознать, раскаяться, простить.
Врагам не мстить, любимым не лукавить,
Друзей, что оттолкнули, возвратить.
Пока мы живы, можно оглянуться,
Увидеть путь, с которого сошли.
От страшных снов очнувшись, оттолкнуться
От пропасти, к которой подошли.
Пока мы живы… Многие ль сумели
Остановить любимых, что ушли?
Мы их простить при жизни не успели,
И попросить прощенья не смогли…
Когда они уходят в тишину,
Туда, откуда точно нет возврата,
Порой хватает нескольких минут
Понять – о, Боже, как мы виноваты!
И фото – чёрно-белое кино.
Усталые глаза – знакомым взглядом.
Они уже простили нас давно
За то, что слишком редко были рядом,
За не звонки, не встречи, не тепло.
Не лица перед нами, просто тени…
А сколько было сказано «не то»,
И не о том, и фразами не теми.
Тугая боль, – вины последний штрих, –
Скребёт, изводит холодом по коже.
За всё, что мы не сделали для них,
Они прощают. Мы себя – не можем…
Где-то прочитал, что поэт, когда думал о смерти, просил похоронить свой прах на Сапун-горе в Севастополе, где и получил то роковое ранение в 1944-м. Но пожелание его не было исполнено.