По следам Марии Магдалины: женская лирика между мужчиной и Богом
Игорь Караулов
В венском Музее истории искусств, рядом с фруктово-овощными портретами Арчимбольдо, привлекающими куда более пристальное внимание публики, висит небольшая картина Джованни Джироламо Савольдо «Оплакивание Христа». В своё время я надолго остановился возле неё. Тело Спасителя на этом полотне поделено, можно сказать, на две зоны: Богоматерь и Иосиф, стоящие по разные стороны от тела, направляют своё внимание на верхнюю его часть, в то время как нижняя часть «отдана» простоволосой, как это принято по канону, Марии Магдалине, обнимающей левую ногу Иисуса. Она исподлобья смотрит вдоль тела – как будто бы в ту самую точку, которая прикрыта тканью. Меня поразил её взгляд. Это не взгляд человека, потерявшего Бога. Это взгляд женщины, потерявшей любимого мужчину.
Такая трактовка канонического сюжета, при всей её смелости, перегибе в сторону чувственности, находится в рамках европейской традиции. В отличие от традиции Православия, в которой образ святой не заключает в себе ничего «такого» – это просто некая женщина, из которой Иисус изгнал семь бесов, – в западной культуре этот образ насыщен эротическими оттенками. Католическая Церковь долгое время отождествляла её с евангельской блудницей; позже от этого отказались, но осадочек остался, да ещё какой. В радикальном варианте (нашедшем отражение, например, в романе Дэна Брауна «Код да Винчи») Мария Магдалина и вовсе объявляется сожительницей или женой Иисуса.
Что бы ни говорила по этому поводу официальная Церковь, появление в христианской культуре образа женщины, стоящей на границе двух миров, чувственного и духовного, было в высшей степени логично – и человечно. Если Бог воплотился в Иисусе, значит, Иисус был физически совершенен, «красив, как бог»; почему-то ни один художник не догадался изобразить Его пузатым и плешивым коротышкой. Иисус, подобно гуру новейшего времени, должен был привлекать внимание многих женщин, и было бы несправедливо, если бы ни одна из них не стала частью евангельской истории. Почему запомнилась именно Мария Магдалина? Вероятно, потому что она превосходила по своему интеллектуальному уровню прочих поклонниц молодого популярного проповедника: в отличие от них, она увидела в этом человеке Бога.
Церковь позаботилась о том, чтобы образ Марии Магдалины не слишком выламывался из патриархальной картины мира; в результате тексты, в которых она показана наиболее ярко, оказались в числе гностических апокрифов. Так, в трактате «Пистис София» Мария Магдалина – главный собеседник Иисуса, мудрая женщина, чем-то родственная Диотиме, которая преподавала Сократу философию любви. Она настолько доминирует в разговоре, что в главе 36 Пётр жалуется на неё Иисусу: «Господи мой, не можем мы терпеть эту женщину, отнимающую у нас место и никому из нас не дающую говорить, но говорящую много раз». Иисус не раз восхваляет её и называет её «плеромой», то есть полнотой бытия. А в апокрифе «Евангелие от Марии» Пётр обращается к ней с такими словами: «Сестра, ты знаешь, что Спаситель любил тебя больше, чем прочих женщин. Скажи нам слова Спасителя, которые ты вспоминаешь, которые знаешь ты, не мы, и которые мы и не слышали». По словам Кэтрин Людвиг Янсен, оппозиция «Пётр – Мария Магдалина» вновь стала актуальной в средние века, когда нищенствующие монахи прославляли святую под титулом «апостол апостолов» в пику официальной, «петровской» Церкви. Ведь она, в отличие от Петра, не предавала Иисуса. И она первой возвестила, что Он воскрес. Как писал Григорий Померанц, «именно слитность общей религиозной и особенной женской душевной страсти сделала Марию Магдалину первой свидетельницей Воскресения».
«Бог есть любовь» – привыкли мы слышать и говорить. Можно сказать и так: «любовь обожествляет». Любовь обожествляет всё, на что она бывает направлена: травинку, чайник, очки. Может быть, и самого Иисуса. Обожествляет – то есть делает частью иного, невидимого нам мира, присутствие которого, однако, становится очевидно и любящему, и – через него – свидетелю любви.
Что же касается новой эпохи, то чувственность, приписываемая Марии Магдалине, сделала её единственным евангельским персонажем, к которому могла апеллировать эпоха сексуальной революции (см., например, её образ в рок-опере «Jesus Christ Superstar»), а её интеллектуальная одарённость привлекла к ней внимание специалисток по гендерным штудиям.
Если бы мы захотели выбрать святую покровительницу женской лирики, то не нашли бы более удачной кандидатуры, чем Мария Магдалина, поскольку чувственно-духовная двойственность её образа лучше всего отражает исторически сложившееся положение женщины в поэзии. Марина Цветаева в «Искусстве при свете совести» цитирует слова Александра Блока об Анне Ахматовой, в которых указывается на эту дилемму: «Ахматова пишет стихи так, как будто на неё глядит мужчина, а нужно их писать так, как будто на тебя смотрит Бог». Примечательно, что тремя десятилетиями позже ту же дилемму применительно к Ахматовой, уже сильно изменившейся к тому времени, воспроизвёл А.А. Жданов: «мечется между будуаром и моленной». Положим, для Жданова оба эти полюса были плохи, но очень характерно предъявление этой претензии именно женщине-поэту.
А разве Пушкин, солнце наше, не метался? Разве не писал он в письме приятелю известных похабных слов о той, которой адресовано «Я помню чудное мгновенье» – самый яркий пример обожествления женщины в нашей поэзии? Да и тот же Блок с его «Незнакомкой»… много ли смотрит Бог на лирического героя этого текста? Лишь «бессмысленно кривится диск» в небе. Зато во весь рост встаёт женщина, заслоняющая собой реальный мир. Кто она? Обычная проститутка, как говорит молва? Лилово-синий Демон Врубеля, как толковал её сам Блок? Майринковская княгиня Шотокалунгина? Проводница в страну эльфов, как в балладе про Томаса Рифмача? Так или иначе, ничего трансцендентального, кроме этого образа, в стихотворении нет.
Что и говорить, мистификация женщины, будь то в сторону её обожествления или одьяволения, веками процветала в мире мужской поэзии под сенью ведьминских костров и под эгидой культа Прекрасной Дамы. Наконец, в двадцатом веке явился Роберт Грейвс и произвёл переворот, насмешивший академических ученых, но по масштабу достойный Коперника. (Бесполезный факт, о котором почему-то хочется упомянуть: «Белая Богиня» Грейвса и «Кибернетика» Норберта Винера вышли в одном и том же 1948 году.) Грейвс полностью изменил систему координат, объявив поэзию как таковую реликтом эпохи матриархата, для которой было характерно почитание верховного женского божества. Поэт, таким образом, не уподобляет женщину божеству как бы контрабандным образом, а открыто служит божеству, воплощённому в женщине. Примерно как Мария Магдалина служила Богу, воплотившемуся в мужчине.
Заметим, что в феминоцентричном мире Грейвса всё равно не находится места для женщин-поэтов. Это неудивительно, ведь женщине положено быть объектом воспевания, но не его субъектом. При этом женщина также остаётся объектом чувственного вожделения – а то чем же, по-вашему, занимался Тангейзер с Венерой в её гроте? Или Томас Рифмач с королевой эльфов в её стране? В патриархальной же системе, где Бог – мужчина, а гетеросексуальная ориентация – норма, при всём красочном влиянии наследия женских культов, существовала принципиальная возможность разделить, как минимум грамматически, два лирических потока, генерируемых поэтом-мужчиной: тот, который обращён к Богу, Абсолюту, первопричине, и тот, который направлен на женщину, на материальные и чувственные аспекты мира. Женщине-поэту в этой системе приходилось труднее: её объект – её «ты» – был по необходимости двойственен: ей было предписано видеть в Боге мужчину, а в мужчине Бога.
Сами мужчины традиционно разрешали эту мерцающую неопределённость в духе Блока, и бытовой стереотип, согласно которому женский поэтический эрос по умолчанию направлен на мужчину, неспособен вырваться из его гравитационного поля, удержался до сегодняшнего дня. Женская лирика? Ну, это не про высокое. Это про «отношения», про «личную жизнь», в конечном счёте про какие-то мещанские интересы. «Ты пришёл – ты ушёл». Но так ли это на самом деле? Посмотрим, что скажет на этот счёт Мария Магдалина. Например, голосом Марины Цветаевой, которая в 1923 году посвятила ей триптих, законченный – снова простите меня за символику цифр – 31 августа, в день её смерти, которому предстояло наступить через 18 лет.
МАГДАЛИНА
1
Меж нами – десять заповедей: Жар десяти костров. Родная кровь отшатывает, Ты мне – чужая кровь.
Во времена евангельские Была б одной из тех... (Чужая кровь – желаннейшая И чуждейшая из всех!)
К тебе б со всеми немощами Влеклась, стлалась – светла Масть! – очесами демонскими Таясь, лила б масла́
И на ноги бы, и под ноги бы, И вовсе бы так, в пески... Страсть по купцам распроданная, Расплёванная, – теки!
Пеною уст и накипями Очес и по́том всех Нег... В волоса́ заматываю Ноги твои, как в мех.
Некою тканью под ноги Стелюсь... Не тот ли (та!) Твари с кудрями огненными Молвивший: встань, сестра!
В красную сухую глину Благостный вперяя зрак: – Магдалина! Магдалина! Не издаривайся так!
3
О путях твоих пытать не буду, Милая! – ведь всё сбылось. Я был бос, а ты меня обула Ливнями волос – И – слёз.
Не спрошу тебя, какой ценою Эти куплены масла́. Я был наг, а ты меня волною Тела – как стеною Обнесла.
Наготу твою перстами трону Тише вод и ниже трав... Я был прям, а ты меня наклону Нежности наставила, припав.
В волосах своих мне яму вырой, Спеленай меня без льна. – Мироносица! К чему мне миро? Ты меня омыла Как волна.
Иосиф Бродский замечает, что в этом триптихе поочередно сменяются три точки зрения: самой Магдалины, стороннего наблюдателя и Христа. Впрочем, динамика тут ещё сложнее; Цветаева, при всей своей импульсивности и экспрессивности, обладала аналитическим умом, и анализирует она здесь именно поставленную нами проблему: женская лирика между мужчиной и Богом.
Первое стихотворение, строго говоря, написано не от лица Марии Магдалины, а от лица лирической героини, которая себя с ней сравнивает, так что до предпоследней строфы текст выдержан в сослагательном наклонении. При этом поначалу образ святой кажется одной из масок, примеряемых Цветаевой для того, чтобы рассказать о своём, о женском. В самом деле, и без маски ей случалось говорить с той же интенцией и той же страстью – например, в популярнейшем тексте «Я тебя отвоюю у всех земель, всех небес…». При этом все материальные детали, упоминаемые автором (волосы, слёзы, масло), отсылают нас к той самой раннекатолической традиции, которая отождествляла Марию Магдалину с грешницей, принёсшей для Иисуса алавастровый сосуд с миром (Лк. 7:37-48). Цветаева ещё и сгущает краски, приписывая простой грешнице нечто «демонское». «Тварь с кудрями огненными» – сказано, чтобы уж никто не сомневался, о персонаже какого рода идёт речь. Но тем контрастнее преображение этого персонажа. Героиня навязчиво унижается, «стелется» перед объектом желания, но тем самым она возвышает его до Бога и одновременно возвышает себя, воплощаясь в Марию Магдалину. А неожиданное «не тот ли (та!)» ставит под сомнение патриархальную картину мира: нам открывается гендерная неоднозначность обожествляемого объекта.
Во втором стихотворении мы наблюдаем результат преображения: сторонний наблюдатель видит уже не женщину в маске святой, а саму святую – хотя «страсти пот», женское, вещественное никуда не исчезает. В третьей же части Мария Магдалина – теперь уже точно она – говорит о себе от имени Иисуса, в маске Иисуса. И здесь-то как раз речь идёт о любви, которая обожествляет. И, между прочим, о любви, которая очеловечивает божественное («Я был прям, а ты меня наклону / Нежности наставила, припав»). Таким образом, начав разматывать эту историю с обычных для себя и вполне земных мотивов – физического вожделения и невозможности обладания, – Цветаева исследует возможность говорить о Боге, с Богом и даже от имени Бога. Причём делает она это, не отбрасывая женское, плотское; эротизм сохраняется здесь до последних строчек.
Не будем приводить примеры стихотворений, в которых женщина говорит о Боге, избегая земного эротизма; думаю, одна только Ольга Седакова могла бы предоставить нам немало таких примеров. Нас же интересуют следы Марии Магдалины в самой сердцевине «отношенческой» лирики. И тут никак не пройти мимо культового любовного лирика прошедшего века – Вероники Тушновой. Следующий её текст известен каждому, но далеко не все знают его полностью.
* * *
Не отрекаются, любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придёшь совсем внезапно.
А ты придёшь, когда темно, когда в стекло ударит вьюга, когда припомнишь, как давно не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты, не полюбившейся когда-то, что переждать не сможешь ты трёх человек у автомата.
И будет, как назло, ползти трамвай, метро, не знаю что там. И вьюга заметёт пути на дальних подступах к воротам...
А в доме будет грусть и тишь, хрип счётчика и шорох книжки, когда ты в двери постучишь, взбежав наверх без передышки.
За это можно всё отдать, и до того я в это верю, что трудно мне тебя не ждать, весь день не отходя от двери.
Неудивительно, что композитор Марк Минков выбросил две наиболее вещественных и наименее декларативных строфы; как вы себе представляете Аллу Пугачёву, поющую про «хрип счётчика»? Между тем, это важнейший образ уходящего времени, взамен расхожего «часики тикают», а «шорох книжки» может относиться и к книжке, которую читают, и к книжке для оплаты электричества (мотив расплаты).
История стихотворения, написанного в 1944 году, известна: от поэтессы ушёл муж (вернее, потерялся на войне и не торопился вернуться в семью), и она очень хотела получить его обратно. (И, кстати, в жизни он действительно вернулся, хотя читателю в это верится слабо.) Казалось бы, чисто «самочье» стихотворение, проникнутое тоской по простому человеческому теплу и житейскому обустройству. Но начинается-то оно как? «Не отрекаются». Главное отречение в христианской культуре – это отречение Петра. Того, что сделал Пётр, не сделала Мария Магдалина. Она верила в чудо Воскресения и дождалась его. Стоит отметить, что в этом стихотворении героиня не просто хочет возвращения любимого мужчины. Она хочет, чтобы оно случилось именно как чудо; простое мещанское «позвонил» или «телеграфировал» её не устраивает. Только внезапная, сверхъестественная перемена судьбы – именно в такую перемену она верит. Причём чудо должно произойти в чудесных обстоятельствах, на фоне ненастья, природной катастрофы, которая мешает ему совершиться. Словом, здесь мы видим работу того же принципа «любовь обожествляет»: через любовь к мужчине женщина дорастает до любви к Богу, ведь чудо – это божественный атрибут.
Наконец, обратимся к ещё одному хрестоматийному женскому тексту, который тоже стал песней. Это Новелла Матвеева, 1964 год.
ДЕВУШКА ИЗ ХАРЧЕВНИ
Любви моей ты боялся зря – Не так я страшно люблю. Мне было довольно видеть тебя, Встречать улыбку твою.
И если ты уходил к другой, Иль просто был неизвестно где, Мне было довольно того, что твой Плащ висел на гвозде.
Когда же, наш мимолетный гость, Ты умчался, новой судьбы ища, Мне было довольно того, что гвоздь Остался после плаща.
Теченье дней, шелестенье лет, Туман, ветер и дождь. А в доме события – страшнее нет: Из стенки вынули гвоздь.
Туман, и ветер, и шум дождя, Теченье дней, шелестенье лет, Мне было довольно, что от гвоздя Остался маленький след.
Когда же и след от гвоздя исчез Под кистью старого маляра, Мне было довольно того, что след Гвоздя был виден вчера.
Любви моей ты боялся зря. Не так я страшно люблю. Мне было довольно видеть тебя, Встречать улыбку твою.
И в тёплом ветре ловить опять То скрипок плач, то литавров медь... А что я с этого буду иметь, Того тебе не понять.
Если текст Тушновой построен как личная исповедь, то здесь мы видим довольно отвлечённую притчу, стилизованную под европейскую старину. Для этого хорошо подходит размер «Зелёных рукавов», который, заметим, в те же годы использовал и Александр Галич для своего «Разговора с чёртом». На то же впечатление работают и фантазийная «харчевня», и блоковский «плащ», и торжественно-романтические детали («скрипок плач», «литавров медь»). Но история-то имеется в виду вполне жизненная, знакомая почти каждому из личного опыта, не говоря уже про литературу. Заезжий молодец, влюблённая в него дурочка. Он уехал и давно забыл о ней, она страдает всю жизнь: ну дура же, что с неё взять? Похоже, именно так до сих пор воспринимает этот текст большинство читателей/слушателей – как модель женского поведения, которой ни в коем случае не нужно следовать.
Но вообще-то в тексте рассказывается не об отношениях с мужчиной, они с первой строки помещаются в прошлое. То, что происходит в тексте – это не развитие отношений, а развитие чувства как такового. Любовь к конкретному мужчине переходит на связанный с ним предмет, потом – на символ предмета, а после и вовсе остаётся существовать без привязки к чему-либо, сама по себе и сама для себя. Такая любовь не имеет другого выхода, кроме самостоятельного творчества; женщина, сперва предлагавшая себя мужчине в качестве податливой глины, сама становится творцом, и это оказывается для неё более весомо, чем обладание мужчиной – настолько более весомо, что давнишнему объекту желания этого уже «не понять», ибо женщина, которой он пренебрёг, переросла его. Обидное состояние брошенности мужчиной – дело житейское – превращается в гордую богооставленность, и уже из этой точки богооставленности начинается движение к Абсолюту: скрипки и литавры, конечно же, говорят нам о мире невидимом, который открылся прежней простушке. Здесь то преображение, которое совершилось с Марией Магдалиной через любовь к мужскому божеству, происходит через отталкивание от него, через вызов ему.
И у Цветаевой, и у Тушновой, и у Матвеевой повторяется одна и та же структура: женщина уничижается перед лицом мужчины (делая даже больше того, чего от неё ожидает патриархальное общество) и вместе с тем возвышается силой своей любви, прозревая Бога в мужчине, сквозь него или мимо него. Эта структура, своеобразный лайфхак в рамках патриархальной системы, очевидно, обречена на вымирание вместе с остатками этой системы. Для современной фем-поэзии она утратила актуальность. Пока неясно, насколько эту поэзию вообще интересует мир невидимый, в отличие от посюсторонней борьбы за права, но отношения с идеальным или идеализируемым объектом противоположного гендера не находят в ней места. Тем любопытнее было бы проследить приключения Марии Магдалины в новой реальности: в кого она превратится, кого полюбит, где будет скитаться?