Пруста любили русские писатели и поэты.
Ахмадулина писала: «В саду у дома и в дому, внедрив многозначенье грусти, внушала жимолость уму невнятный помысел о Прусте». Как хорошо сказано.
Мы все помним, с чего по большому счету начинаете этот длинный, почти бесконечный роман. С хруста печения «Мадлен».
Мадленка – это маленькое печенье в форме морской ракушки. Делается оно так:
«Тесто, замешанное из муки с пищевой содой, с сахарной пудрой, из яиц, сливочного масла и рома, выкладывают в специальный противень с фигурными углублениями с помощью кондитерского шприца. Выпекаются печения, в зависимости от конкретного рецепта, от 10 до 20 минут. Обычно печенье слегка ароматизируется лимоном. Иногда готовую выпечку присыпают сахарной пудрой».
А роман «делается» благодаря этому печению – так:
«И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чае бисквита, которым меня угощала тетя… в то же мгновенье старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей… А стоило появиться дому – и я уже видел городок, каким он был утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду. <...> весь Комбре и его окрестности – всё, что имеет форму и обладает плотностью – выплыло из чашки чаю».
Странное дело – мне почему-то казалось, что это печение хрустит. Но бисквит не может хрустеть.
Набоков назвал этот роман лучшим романом эпохи: «Переход впечатлений в чувства, приливы и отливы памяти, волны страстей (вожделение, ревность, творческий восторг) – вот предмет огромного и при этом исключительно ясного и прозрачного произведения».
Вот стихотворение Набокова (тут только фрагмент):
Вдохновенье, розовое небо,
черный дом с одним окном
огненным. О, это небо,
выпитое огненным окном!
Загородный сор пустынный,
сорная былинка со слезой,
череп счастья, тонкий, длинный,
вроде черепа борзой.
Что со мной? Себя теряю,
растворяюсь в воздухе, в заре;
бормочу и обмираю
на вечернем пустыре.
Никогда так плакать не хотелось.
Вот оно, на самом дне.
Донести тебя, чуть запотелое
и такое трепетное, в целости
никогда так не хотелось мне...
Выходи, мое прелестное,
зацепись за стебелек,
за окно, еще небесное,
иль за первый огонек.
Мир, быть может, пуст и беспощаден,
я не знаю ничего,
но родиться стоит ради
этого дыханья твоего.
(«Вечер на пустыре», Владимир Набоков)
Разве это не Пруст, стихотворный, по-русски, русский Пруст?
...Пруст хотел, чтоб его книга «В поисках утраченного времени» была похожа на дождь. Непрерывный, но редкий. Он даже хотел, чтоб издатели опубликовали его роман без отступов, без абзацев, даже в диалогах. Без красных строк. Чтоб всё плыло как будто в серо-белом тумане. «В непрерывный текст входит больше слов». Но книгу напечатали традиционно.
Наверное, даже не так. Пруст хотел, чтоб его книга была напечатана, как мог бы быть напечатан сон, который снится тебе в дождь. Ну а как иначе воспроизвести на бумаге сон? Только как что-то непрерывное, без абзацев.
«Я ничего не слышал в тех случаях, когда меня одолевал особенно тяжелый сон, – в него проваливаешься, как в яму, и бываешь безмерно счастлив оттого, что скоро вылез оттуда, огрузневший, объевшийся, переваривающий все, что тебе подносили, подобно нимфам, кормившим Геркулеса, расторопные вегетативные силы, работающие с удвоенной энергией во время нашего сна. Такой сон называют свинцовым; когда просыпаешься, несколько минут тебе потом кажется, что ты и сам превратился в простую свинцовую куклу. (...) Когда я просыпался окончательно, мой взгляд притягивало осиянное солнцем небо, а в постели удерживала свежесть последних предзимних ясных и холодных утр, и, чтобы увидеть деревья, на которых листья обозначались лишь двумя-тремя золотыми или розовыми мазками, как бы висящими в воздухе на незримой нити, я поднимал голову и вытягивал шею, не вылезая из-под одеяла; точно куколка, которая должна превратиться в бабочку, я представлял собой двойное существо, разным частям которого требовалась особая среда; моим глазам достаточно было одних красок, без тепла; грудь, напротив, ощущала потребность в тепле, а не в красках».
Наверное, самое близкое в стихах к прозе Пруста даже не то стихотворение Набокова, а стихотворные тексты Борхеса. Например, этот. Посвящен, кстати, городу. Буэнос-Айресу.
Когда-то я искал тебя, отрада,
Там, где сходились вечер и равнина,
И холодок от кедров и жасмина
Дремал в саду за кованой оградой.
Ты был в Палермо - родине поверий
О днях клинка и карточной колоды
И в отсветах пожухлой позолоты
На рукояти молотка у двери
С кольцом на пальце. След твоей печати
Лежал в дворах, спускающихся к югу,
В растущей тени, ползавшей по кругу
И медленно густевшей на закате.
Теперь во мне ты, ставший потайною
Моей судьбой – всем, что уйдет со мною.
(Хорхе Луис Борхес)
Но ни в каком городе, ни в каком сне невозможно блуждать вечно.
…Осенью 1922 года Пруст, возвращаясь домой из гостей, простудится по дороге. Бронхит.
А там уже и воспаление легких не за горами.
Путешествие по снам и городам закончится не печением «Мадлен», а темной комнатой.
Франсуа Мориак опишет нам ее.
«Той ночью, о которой Марсель Пруст упоминает в письме (когда не играл квартет Капе), я рассмотрел его мрачную комнату на улице Амлен, закоптелый камин, кровать, где одеялом служило пальто, лицо, похожее на восковую маску, обрамленное волосами, которые единственно и казались живыми. Пруст сказал, что гость, то есть я, разглядывает их так, словно собирается съесть. Сам он уже не принимал земной пищи. Беспощадный враг, о котором говорил Бодлер, враг, «сосущий жизнь из нас», время, что «крепнет и растет, питаясь нашей кровью», сгустилось, материализовалось у изголовья Пруста, уже более чем наполовину затянутого в небытие, и превратилось в гигантский, все разрастающийся гриб, который питался его сущностью, его трудом — «Обретенным временем»».
Я думаю о жёлтом человеке,
Худом идальго с колдовской судьбою,
Который в вечном ожиданье боя
Так и не вышел из библиотеки.
Вся хроника геройских похождений
С хитросплетеньем правды и обмана
Не автору приснилась, а Кихано,
Оставшись хроникою сновидений.
Таков и мой удел. Я знаю: что-то
Погребено частицей заповедной
В библиотеке давней и бесследной,
Где в детстве я прочёл про Дон Кихота.
Листает мальчик долгие страницы,
И явь ему неведомая снится.
Это опять Борхес. Но, правда, кажется, что они про Пруста?
Сон, сновидение, хруст печения, которое и не может хрустеть. Или там есть какая-то особая твердая корочка?
Впрочем, неважно. В текстах Пруста много еды, но ленивые его потомки отомстили ему своим невниманием. Тут нашел на каком-то сайте:
«Sole Meuniere, пожалуй, один из лучших во Франции (а я его много где пробовал). В меню обозначено, что это было любимое блюдо Марселя Пруста. Я согласен с классиком, но читать его скучные произведения все равно не буду. Что касается ресторана, то здесь стараются все сделать по высшему разряду: и приготовить, и обслужить. Сама обстановка располагает к неторопливому ужину, за витринными окнами плещется море, изысканные закуски, главные блюда и десерты (хоть выбор и не широк) спорят друг с другом за пальму первенства».
Господи боже ты мой. Нашел чем хвастаться. Откуда ты знаешь, неизвестный бессмысленный поедатель Sole Meuniere, что произведения Пруста скучные? Если ты только меню и читал.
Впрочем, само Sole Meuniere и правда обещает сказку. Это классическое французское рыбное блюдо, состоящее из камбалы, предпочтительно целой или филе, обваленной в муке, обжаренной на сковороде на масле и подаваемой с полученным соусом из коричневого масла, петрушкой и лимоном.
На десерт не забудьте заказать печенье «Мадлен».