Узнал недавно, что до Первой Мировой часы, которые носили на запястье, считались исключительно женскими. Это даже не столько часы были, в первую очередь, сколько украшение.
Маркировка на внутренней стороне крышки с номером пробы 935 и клеймами в виде стоящего в профиль медведя. Это свидетельствует о том, что часы произведены в Швейцарии. Белый эмалевый циферблат защищен стеклом, имеет синие римские цифры и тонкие стрелки классического типа «острые пики» (так и написано). По периметру циферблат украшен тонким венком из синих и красных бутончиков с зелеными листьями и небольшими вкраплениями позолоты. Этот же декоративный элемент повторен в центре, в зоне стрелочного основания.
Там еще вензель, на одних таких часах (которые я нашел в интернете) есть. «НЕ». Понятно, что это инициалы. Но мне нравится думать, что частица: «не». Зародыш «нет».
«Нет поэзии в безмятежной и блаженной жизни! Надо, чтобы что-нибудь ворочало душу и жгло воображение». Так написал Денис Давыдов, гусарский поэт и один из командиров партизанского движения во время Отечественной войны 1812 года.
Но часики не об этом. Они как раз за блаженную и безмятежную жизнь.
Но что за дело в каких-то, которых в его время не то, что на женских ручках не было, но и которые мужчины на руках не носили, нашему доблестному воину, Денису Васильевичу? Он вообще не про это.
Умолкнул бой. Ночная тень
Москвы окрестность покрывает;
Вдали Кутузова курень
Один, как звездочка, сверкает.
Громада войск во тьме кипит,
И над пылающей Москвою
Багрово зарево лежит
Необозримой полосою.
И мчится тайною тропой
Воспрянувший с долины битвы
Наездников веселый рой
На отдаленные ловитвы.
Как стая алчущих волков,
Они долинами витают:
То внемлют шороху, то вновь
Безмолвно рыскать продолжают.
Начальник, в бурке на плечах,
В косматой шапке кабардинской,
Горит в передовых рядах
Особой яростью воинской.
Сын белокаменной Москвы,
Но рано брошенный в тревоги,
Он жаждет сечи и молвы,
А там что будет… вольны боги!
Давно незнаем им покой,
Привет родни, взоp девы нежный;
Его любовь – кровавый бой,
Родня – донцы, друг – конь надежный.
Он чрез стремнины, чрез холмы
Отважно всадника проносит,
То чутко шевелит ушми,
То фыркает, то удил просит.
Еще их скок приметен был
На высях, за преградной Нарой,
Златимых отблеском пожара, –
Но скоро буйный рой за высь перекатил,
И скоро след его простыл…
(1826 г.)
Но вернемся опять в другой век, к другим предметам. Часы были украшением. Надеть мужчине на запястье часы было бы так же неприличным, как надеть юбку. Нет, мужские часы носились только в жилетном кармане.
Владислав Ходасевич:
Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.
Кругом – освещенные тоже,
И стулья, и стол, и кровать.
Сижу – и в смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.
Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.
О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей? И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.
Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвиё.
Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым встаю бытием,
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.
И вижу большими глазами –
Глазами, быть может, змеи, –
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.
И в плавный, вращательный танец
Вся комната мерно идет,
И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер дает.
И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать свечей:
На гладкие черные скалы
Стопы опирает – Орфей.
«Часы с металлическим шумом/ В жилетном кармане идут». Это очень важная деталь. Ведь даже Кролик из «Алисы в стране чудес» достает часы из кармана. Сами же часы на цепочке.
Однако Первая Мировая всё изменила. Мужчины вынули часы из карманов, и большинство часов туда уже не вернулось. Военные стали носить часы и не только, например, компасы, на руке. И часы уже стали символом мужества.
У Мандельштама в его «Стихах о неизвестном солдате» нет, кажется, ничего про тикающий механизм на руке, но вот про саму войну есть, там весь текст про нее, – и там тоже предметы и органы чувств меняют свою природу.
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска.
Развивается череп от жизни
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится –
Чаша чаш и отчизна отчизне, –
Звёздным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья – Шекспира отец.
Но война влияет еще и на послевоенный период: вернувшиеся с фронта бывшие военные не захотели расстаться с наручными часами. Возможно, это был элемент армейской бравады: «я был там, а ты нет».
И вот мода изменилась.
Продажи мужских ручных часов поползли вверх. Пусть не сразу, но к 1930 году наручных в магазинах стало больше.
... У Тарковского в тексте тоже не о часах. Но там есть звук времени. Причем времени уже совсем другого, дата под стихотворением – 1962 год. Но там тоже присутствует ощущение, что этот звук (не тикающий предмет на руке, хотя там тоже есть звук) изменит впоследствии всё.
Арсений Тарковский, «Первые свидания»:
Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» –
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И – боже правый! – ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи – таз, кувшин, – когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
(1962 г.)
Нам главное не забыть: часы – это только предлог, стоит говорить в любом тексте о «механизме времени», о механике судеб.
Если вернуться к Мандельштаму, кажется, что он сам по себе этот механизм времени, что оно в нем все время пересыпается (нет, тогда это песочные часы, и тогда нет механизма, отбрасываем этот глагол), оно в нем отсчитывается, постукивает.
Хотя первое, что бросалось в глаза, какой же он нелепый, какой-то аляповатый.
«Когда я увидел его в Феодосии, он был вовсе без воротничка и раскаленная грудь его была открыта за распахнутой рубашкой под черным суконным пиджаком, слишком теплым для феодосийского лета. И выцветшая тюбетейка на его голове отнюдь не выглядела аристократически. И все же его голова была поднята гордо. Он словно нес ее на своих узких плечах, а за плечами – глаза смотрели поверх людских голов и поверх солнцем нагретых крыш. Первое, что привлекало внимание в его быстрой в движениях, остроугольной фигуре, это неправдоподобно задранная кверху голова в выцветшей тюбетейке. Казалось, физически неудобно так нести свою голову. Но он нес ее именно так всю свою жизнь. Он нес ее необыкновенно гордо поднятой кверху, смотря в небо и даже поверх тех, кто причинял ему страдания физические и духовные в трагические, последние годы жизни поэта. Не гордость, не пустословный аристократизм, не смешное высокомерие, а высокое сознание собственной правоты – и одно лишь оно! – способно помочь человеку, как бы ни было ему трудно, держать голову кверху так, как держал ее Мандельштам.
(1919)
Так про него писал Эмилий Миндлин (в этом сочетании имени и фамилии тоже есть секундный ритм).
А вообще носил ли Осип Эмильевич наручные часы? Где-то прочитал, что нет. Хотя пойди сейчас проверь.
«Время он чувствовал и поэтому не нуждался в часах, которых не носил».
Однако у него есть такая строчка: «Что поют часы-кузнечик…». Это стихотворение, правда, семнадцатого года, так, по крайней мере, помечено. Но все же.
Что поют часы-кузнечик,
Лихорадка шелестит
И шуршит сухая печка –
Это красный шелк горит.
Что зубами мыши точат
Жизни тоненькое дно –
Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок.
Что на крыше дождь бормочет –
Это черный шелк горит,
Но черемуха услышит
И на дне морском простит.
Потому что смерть невинна,
И ничем нельзя помочь,
Что в горячке соловьиной
Сердце теплое еще.
Если часы стрекочут, как кузнечик, то это явно не настенные и точно, не часы с кукушкой. Скорей всего, они на руке. Хотя... Может, действительно такой «тик-так», «тик-так» из соседней комнаты или из кухни – и тогда звук должен быть смягченным? На кухне же точно должны были быть часы.
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
(1931 г.)
И вот они сидят с Надеждой Яковлевной, на кухне, может, чай пью, может, вино (иногда он мог купить вино, когда случайные деньги приходили – любил устраивать нищие пиры). И слова «сладко» и «белый» всегда ясно связывают происходящее с добрым, нетревожным смыслом. К тому же керосин и примус для готовки еды, значит, затеяли несложный ужин. Какой-никакой уют.
Так и есть:
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай…
Хлеб всему голова, хлеб – это символ уюта. И хлеб этот круглый. Еще больше темы покоя.
Но это только кажется. Сперва еще следующая строфа, хоть и вносит, тревожную ноту (с чего это вдруг корзину ночью связывать?), с другой стороны, ну мало ли: может, лишние вещи или белье для будущей стирки собрать. Хотя зачем тогда завязывать?
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари...
Но последняя всё уже расставляет по своим – нелучшим – местам.
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
... А часы тикают, тикают, тикают.
Но чтобы не заканчивать речь на чужой тревоге, закончу ее, переакнув с теми другими, раньше уже прозвучавшими свиданиями, новым свиданием. Ну да, через много лет, ну да, не таким, как хотелось.
Но со свиданием же.
Леонид Мартынов
Нежность
Вы поблёкли. Я – странник, коричневый весь.
Нам и встретиться будет теперь неприятно.
Только нежность, когда-то забытая здесь,
Заставляет меня возвратиться обратно.
Я войду, не здороваясь, громко скажу:
– Сторож спит, дверь открыта, какая небрежность!
Не бледнейте! Не бойтесь! Ничем не грожу,
Но прошу вас: отдайте мне прежнюю нежность.
Унесу на чердак и поставлю во мрак
Там, где мышь поселилась в дырявом штиблете.
Я старинную нежность снесу на чердак,
Чтоб её не нашли беспризорные дети.
...А часы тикают, тикают, такают.
Маркировка на внутренней стороне крышки с номером пробы 935 и клеймами в виде стоящего в профиль медведя. Это свидетельствует о том, что часы произведены в Швейцарии. Белый эмалевый циферблат защищен стеклом, имеет синие римские цифры и тонкие стрелки классического типа «острые пики» (так и написано). По периметру циферблат украшен тонким венком из синих и красных бутончиков с зелеными листьями и небольшими вкраплениями позолоты. Этот же декоративный элемент повторен в центре, в зоне стрелочного основания.
Там еще вензель, на одних таких часах (которые я нашел в интернете) есть. «НЕ». Понятно, что это инициалы. Но мне нравится думать, что частица: «не». Зародыш «нет».
«Нет поэзии в безмятежной и блаженной жизни! Надо, чтобы что-нибудь ворочало душу и жгло воображение». Так написал Денис Давыдов, гусарский поэт и один из командиров партизанского движения во время Отечественной войны 1812 года.
Но часики не об этом. Они как раз за блаженную и безмятежную жизнь.
Но что за дело в каких-то, которых в его время не то, что на женских ручках не было, но и которые мужчины на руках не носили, нашему доблестному воину, Денису Васильевичу? Он вообще не про это.
Умолкнул бой. Ночная тень
Москвы окрестность покрывает;
Вдали Кутузова курень
Один, как звездочка, сверкает.
Громада войск во тьме кипит,
И над пылающей Москвою
Багрово зарево лежит
Необозримой полосою.
И мчится тайною тропой
Воспрянувший с долины битвы
Наездников веселый рой
На отдаленные ловитвы.
Как стая алчущих волков,
Они долинами витают:
То внемлют шороху, то вновь
Безмолвно рыскать продолжают.
Начальник, в бурке на плечах,
В косматой шапке кабардинской,
Горит в передовых рядах
Особой яростью воинской.
Сын белокаменной Москвы,
Но рано брошенный в тревоги,
Он жаждет сечи и молвы,
А там что будет… вольны боги!
Давно незнаем им покой,
Привет родни, взоp девы нежный;
Его любовь – кровавый бой,
Родня – донцы, друг – конь надежный.
Он чрез стремнины, чрез холмы
Отважно всадника проносит,
То чутко шевелит ушми,
То фыркает, то удил просит.
Еще их скок приметен был
На высях, за преградной Нарой,
Златимых отблеском пожара, –
Но скоро буйный рой за высь перекатил,
И скоро след его простыл…
(1826 г.)
Но вернемся опять в другой век, к другим предметам. Часы были украшением. Надеть мужчине на запястье часы было бы так же неприличным, как надеть юбку. Нет, мужские часы носились только в жилетном кармане.
Владислав Ходасевич:
Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.
Кругом – освещенные тоже,
И стулья, и стол, и кровать.
Сижу – и в смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.
Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.
О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей? И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.
Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвиё.
Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым встаю бытием,
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.
И вижу большими глазами –
Глазами, быть может, змеи, –
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.
И в плавный, вращательный танец
Вся комната мерно идет,
И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер дает.
И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать свечей:
На гладкие черные скалы
Стопы опирает – Орфей.
«Часы с металлическим шумом/ В жилетном кармане идут». Это очень важная деталь. Ведь даже Кролик из «Алисы в стране чудес» достает часы из кармана. Сами же часы на цепочке.
Однако Первая Мировая всё изменила. Мужчины вынули часы из карманов, и большинство часов туда уже не вернулось. Военные стали носить часы и не только, например, компасы, на руке. И часы уже стали символом мужества.
У Мандельштама в его «Стихах о неизвестном солдате» нет, кажется, ничего про тикающий механизм на руке, но вот про саму войну есть, там весь текст про нее, – и там тоже предметы и органы чувств меняют свою природу.
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска.
Развивается череп от жизни
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится –
Чаша чаш и отчизна отчизне, –
Звёздным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья – Шекспира отец.
Но война влияет еще и на послевоенный период: вернувшиеся с фронта бывшие военные не захотели расстаться с наручными часами. Возможно, это был элемент армейской бравады: «я был там, а ты нет».
И вот мода изменилась.
Продажи мужских ручных часов поползли вверх. Пусть не сразу, но к 1930 году наручных в магазинах стало больше.
... У Тарковского в тексте тоже не о часах. Но там есть звук времени. Причем времени уже совсем другого, дата под стихотворением – 1962 год. Но там тоже присутствует ощущение, что этот звук (не тикающий предмет на руке, хотя там тоже есть звук) изменит впоследствии всё.
Арсений Тарковский, «Первые свидания»:
Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» –
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И – боже правый! – ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи – таз, кувшин, – когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
(1962 г.)
Нам главное не забыть: часы – это только предлог, стоит говорить в любом тексте о «механизме времени», о механике судеб.
Если вернуться к Мандельштаму, кажется, что он сам по себе этот механизм времени, что оно в нем все время пересыпается (нет, тогда это песочные часы, и тогда нет механизма, отбрасываем этот глагол), оно в нем отсчитывается, постукивает.
Хотя первое, что бросалось в глаза, какой же он нелепый, какой-то аляповатый.
«Когда я увидел его в Феодосии, он был вовсе без воротничка и раскаленная грудь его была открыта за распахнутой рубашкой под черным суконным пиджаком, слишком теплым для феодосийского лета. И выцветшая тюбетейка на его голове отнюдь не выглядела аристократически. И все же его голова была поднята гордо. Он словно нес ее на своих узких плечах, а за плечами – глаза смотрели поверх людских голов и поверх солнцем нагретых крыш. Первое, что привлекало внимание в его быстрой в движениях, остроугольной фигуре, это неправдоподобно задранная кверху голова в выцветшей тюбетейке. Казалось, физически неудобно так нести свою голову. Но он нес ее именно так всю свою жизнь. Он нес ее необыкновенно гордо поднятой кверху, смотря в небо и даже поверх тех, кто причинял ему страдания физические и духовные в трагические, последние годы жизни поэта. Не гордость, не пустословный аристократизм, не смешное высокомерие, а высокое сознание собственной правоты – и одно лишь оно! – способно помочь человеку, как бы ни было ему трудно, держать голову кверху так, как держал ее Мандельштам.
(1919)
Так про него писал Эмилий Миндлин (в этом сочетании имени и фамилии тоже есть секундный ритм).
А вообще носил ли Осип Эмильевич наручные часы? Где-то прочитал, что нет. Хотя пойди сейчас проверь.
«Время он чувствовал и поэтому не нуждался в часах, которых не носил».
Однако у него есть такая строчка: «Что поют часы-кузнечик…». Это стихотворение, правда, семнадцатого года, так, по крайней мере, помечено. Но все же.
Что поют часы-кузнечик,
Лихорадка шелестит
И шуршит сухая печка –
Это красный шелк горит.
Что зубами мыши точат
Жизни тоненькое дно –
Это ласточка и дочка
Отвязала мой челнок.
Что на крыше дождь бормочет –
Это черный шелк горит,
Но черемуха услышит
И на дне морском простит.
Потому что смерть невинна,
И ничем нельзя помочь,
Что в горячке соловьиной
Сердце теплое еще.
Если часы стрекочут, как кузнечик, то это явно не настенные и точно, не часы с кукушкой. Скорей всего, они на руке. Хотя... Может, действительно такой «тик-так», «тик-так» из соседней комнаты или из кухни – и тогда звук должен быть смягченным? На кухне же точно должны были быть часы.
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
(1931 г.)
И вот они сидят с Надеждой Яковлевной, на кухне, может, чай пью, может, вино (иногда он мог купить вино, когда случайные деньги приходили – любил устраивать нищие пиры). И слова «сладко» и «белый» всегда ясно связывают происходящее с добрым, нетревожным смыслом. К тому же керосин и примус для готовки еды, значит, затеяли несложный ужин. Какой-никакой уют.
Так и есть:
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай…
Хлеб всему голова, хлеб – это символ уюта. И хлеб этот круглый. Еще больше темы покоя.
Но это только кажется. Сперва еще следующая строфа, хоть и вносит, тревожную ноту (с чего это вдруг корзину ночью связывать?), с другой стороны, ну мало ли: может, лишние вещи или белье для будущей стирки собрать. Хотя зачем тогда завязывать?
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари...
Но последняя всё уже расставляет по своим – нелучшим – местам.
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
... А часы тикают, тикают, тикают.
Но чтобы не заканчивать речь на чужой тревоге, закончу ее, переакнув с теми другими, раньше уже прозвучавшими свиданиями, новым свиданием. Ну да, через много лет, ну да, не таким, как хотелось.
Но со свиданием же.
Леонид Мартынов
Нежность
Вы поблёкли. Я – странник, коричневый весь.
Нам и встретиться будет теперь неприятно.
Только нежность, когда-то забытая здесь,
Заставляет меня возвратиться обратно.
Я войду, не здороваясь, громко скажу:
– Сторож спит, дверь открыта, какая небрежность!
Не бледнейте! Не бойтесь! Ничем не грожу,
Но прошу вас: отдайте мне прежнюю нежность.
Унесу на чердак и поставлю во мрак
Там, где мышь поселилась в дырявом штиблете.
Я старинную нежность снесу на чердак,
Чтоб её не нашли беспризорные дети.
...А часы тикают, тикают, такают.