Дмитрий Воденников
Однажды я видел мужика с топором.
Я перебегал дорогу на зелёный светофор (я всегда бегу), а он тоже. Но с другой стороны. На середине проезжей части он вдруг затормозил и поздоровался с прохожим, который как раз бежал с моей же стороны улицы. Тут-то я и увидел топор.
И подумал:
Мужик-смерть. Без всяких кос. Коса – это вчерашний день. Есть в этом что-то женственное. Двоякомысленное. Были такие древние рыбы – двоякодышащие. Имевшие и жаберное, и легочное дыхание. Потом они вымерли.
Вот так и ты.
Бежишь через проезжую часть – навстречу мужик.
– Здравствуй, – говорит мужик. – Что-то твое лицо мне смутно знакомо! Давай поздороваемся?
И всё.
Потом только Стикс, хоровод теней, и яблоня роняет дикий плод.
И вот ты уже плывёшь по темным водам реки, дышишь двояким образом и нет тебе дела: ни как улицу ту звали, ни как тебя, и действительно ли был твой цвет светофора зелёным.
Главное, что вода темна – и несолёная.
Потому что двоякодышащие рыбы – всегда были только пресноводными.
Хотя вы, конечно, сразу же себе вообразили море. Но вот и ошиблись.
НОЧЬ И ДЕНЬ
Косматые Грустилы
Над мостиком грустили.
И тихая Журчала
Под мостиком журчала.
А серое Ухало
Летало и ухало.
На цветах лежала Мгла –
Так и ночь прошла.
Явился красный Веселей
И крикнул: – Ну-ка, веселей!
Запели, заплясали,
Зелёные Плясали.
И жёлтые Бежали
По лесу побежали.
Заиграли Свет и Тень,
И настал весёлый день.
(Генрих Сапгир)
Генрих Сапгир принадлежал к лианозовской школе. Вдохновителем и зачинателем этой школы был поэт Евгений Кропивницкий. Сапгир его даже называл «духовным учителем». По-видимому, Кропивницкий усмехался, когда его так называли. Скромный работник ДК, принципиальный маргинал, человек, учивший «не высовываться».
* * *
Не люблю я крика,
Не терплю я вопля:
– И-го-го-го – гопля! –
Не люблю я крика.
Для чего орёте,
Горло зря дерёте?
Говорите тихо,
Чтоб вас взяло лихо!
(Евгений Кропивницкий, стихотворение 1939)
Но Сапгир был другим. «Сапгир – жизнелюбец, Сапгир – метафизик, человек-оркестр», – как сказала однажды про него Елена Фанайлова, и тут нам важнее первое и второе определение.
Он, конечно, немного выделялся на фоне всей лианозовской школы. Слишком уж игровой. Игривый.
Где-то я прочитал, что тема смерти была очень важна для лианозовской школы. Доходило до анекдота. У Кропивницкого что ни стихотворение – обязательно кто-нибудь умер. И у Холина «тоже практически половина стихотворений – некрологи».
Вот тут и начинается анекдот.
«У Кропивницкого был список всех умерших поэтов, он послал его Холину. И Холин как-то раз сказал: «Почему же все умерли? Как-то обидно. Дайте о чём-нибудь другом поговорим», – после чего Кропивницкий с ним года два не разговаривал».
...Года два назад я для одного проекта выбирал стихи еврейских поэтов. Мне нужны были биографические сведения, и я наткнулся на эту историю. На рассказ очевидца про гетто и концлагеря о том, как Альберт Геринг, младший брат рейхсминистра и верховного главнокомандующего военно-воздушных сил Третьего рейха Германа Геринга, спасал евреев.
Однажды он собрал небольшой кортеж грузовиков и без объявления поехал в располагавшийся в 60 километрах концлагерь Терезиенштадт.
Там он назвал свою фамилию и, сказав, что ему нужна рабочая сила для завода, заполнил грузовики заключенными.
«Охранники и начальник лагеря были настолько впечатлены фамилией, что безропотно выпустили столько людей, сколько влезло в машины. Отъехав подальше, Альберт всех выпустил».
Среди достаточно большого количества поэтов, которых я тогда читал, был и Авром Суцкевер.
В своё время он говорил в интервью, по другому поводу: «Эренбург был одним из тех, кто заинтересовался мной. Как? Ещё из гетто я переслал через партизана, пришедшего в гетто из леса, свою поэму «Кол нидрей», написанную, когда немцы уже были в Вильне. Я был уверен, что погибну и что все мои близкие и друзья погибнут. Я тогда думал, что срединного пути нет. Или придут черти, или ангелы, чтобы прибрать меня. Пришли и те, и другие. В Виленское гетто пришёл ангел из леса, еврейский партизан».
Вот одно его стихотворение, по-моему, отличное:
* * *
О Пастернаке, кстати, вот:
на чёлке кучерявой
Московский первый снег.
На шее красный шарфик.
Вошел как Пушкин…
Что-то он, похоже, понимает.
А снег не тает.
Его рука в моей руке.
Он пальцы, будто ключик,
Мне отдает. В его глазах, напротив, – сила
И страх: «Читайте дальше.
Мне слов, мне отзвуков хватает».
А снег не тает.
И я читаю угольки, спасённые из ада:
«А реге из гефалн ви а штерн». Ему тут непонятно
А реге. Он остановить его не успевает.
А снег не тает.
В его зрачках блестящих, черно-мраморных и влажных
«Мгновенье падает звездой» и русского поэта
Звездою желтой на мгновенье награждает.
А снег не тает.
(Авром Суцкевер)
Мелодика стиха тут сложная, немного рваная. Как будто играет какой-то музыкальный мотивчик, привязчивый, просто мы не знаем его нот.
Это мне напомнило сейчас слова Дона Хуана, которые тот сказал Кастанеде. (Если вообще говорил хоть что-то, а не был придуман.) Что в момент нашей смерти у нас в голове будет играть самый пошленький мотив. Не торжественный напев, не сложная музыка. А пошленький мотив той песенки, которую мы когда-то любили.
Интересно об этом подумать. Какая песенка будет играть у нас в голове в момент нашей смерти?