Дмитрий Воденников
Невозможно устоять перед запахом базилика. Не того, сушеного, а настоящего – живого, фиолетового.
Шел мимо полок магазина, вдруг чувствую – запах. Он.
Стоит в горшочке, легком, как чья-то жизнь, пластмассовом, как чьи-то страсти, пахнет. Ни кинза, ни укроп, ни сиволапая петрушка – никто с ним не сравнится.
Купил.
Нес в полиэтиленовом пакете (в свальном грехе там смешались авокадо, он, сиреневый, пошлые помидоры, тупые яблоки, восторженная творожная ерунда: «сыр творожный», то есть, и не сыр никакой, не творог, так, самозванец) – он царил над всем. Принес домой – поставил, он стоит, как царевич. Съешь меня, съешь.
Съел.
Ни вкуса, ни смысла, один запах. Ни любовь, ни бог, так, приправа.
Сущая ерунда.
А помидор откусил – он большой, он тяжелый, родной, родимый. Он – свой. С ним и в Сибирь можно и Америку открывать. Наваришь борща или к рыбе. Красота.
Из чего я и делаю вывод, что всё, что нас манит и дразнит, – всё майя. А жизнь, она как осень, как говяжьи сосиски.
Требует основы и надежности.
***
Когда я ем
Я глух
И нем к протестам совести
И к воплощенью красоты приближен
И должен быть за это награжден.
Когда доел -
Подавлен и унижен
Мне бремя тела тяжело нести
И я в тисках грозящей стопудовости
Своим стыдом к дивану пригвожден.
Это стихи Анны Русс.
Про нее пишут, что она как детский сперва поэт приучена к дисциплине (дети долго читать всякую сложную муть не будут, отвлеклись – и побежали за бабочкой или лизать снег). Поэтому и во взрослых своих стихах она нас берет за шкирку. ««Взрослая» поэзия Анны Русс может поначалу показаться «не свободной». Однако, как представляется, это и есть та самая «свобода как познанная необходимость», высокий класс «игры в бисер»».
Лучше таких, как я, принимать наружно,
Не допуская внутрь. Как детский тальк или йод.
Мне ж от тебя вообще ничего не нужно.
Все, что мне нужно, бог мне и так дает.
Солнышко греет, почва меня питает,
К телу рубашки, к чаю достаточно сухаря.
Да, и еще,
Под воротник загляни. Пуговки не хватает?
Знай — если что, то это я ее срезала втихаря.
Пуговки всегда не хватает. Всегда не хватает одной пуговки для счастья. Или до счастья.
А вот пишет Евгений Никитин (у него есть совершенно потрясающее стихотворение «О счастье»).
Если бы я снимал кино,
там тоже был бы огромный скелет.
Но не левиафана.
Мой собственный скелет на берегу Яузы,
у прогнивших мостов, у каменных
шашлычных столов, похожих на алтари.
Я бы смотрел
на ландшафт, просвечивающий
сквозь белые ребра и гигантские
роговые очки без стекол, и думал:
почему у меня нет дома?
Мой дом отнял бы не чиновник, не батюшка,
а собственные родители.
Папа передал бы все второй жене,
мама продала бы квартиру, уехала из страны.
А я, то есть персонаж фильма,
жил бы в съемном жилье с дырявыми стенами,
с ванной, где монтажной пеной заделаны трещины,
ведущие прямо к соседям, с тараканами,
выползающими по ночам на свои литературные
пирушки посреди убогой кухни, со стеллажами,
полными советских пластинок, со старым матрасом,
занимающим остаток жилплощади.
Из окна я бы видел Медведково,
ровные, одинаковые дома,
безысходные, как духовные скрепы.
У меня были бы жена и дочь.
Я бы заботился о них и, по сути,
был бы совершенно счастлив.
Это был бы фильм о счастье.
Все говорят: «современные поэты не умеют писать о счастье, да и вообще поэты не умеют о счастье писать». Ну посмотрите же – вот же стихотворение именно про счастье. Просто оно не ваше. Вам трудно представить самих себя, уверенных, что ваше счастье – это всего лишь ваш собственный скелет на берегу Яузы (или где там еще) у прогнивших мостов, у каменных шашлычных столов, похожих на алтари. И тем не менее, возможно, счастье это именно когда так.
... В записях Юлии Пятницкой «Дневник жены большевика» было, под одной датой помеченной 1937-ым годом: «Я выяснила, что горе имеет какой-то запах, от меня и от Игоря одинаково пахнет, хотя я ванну принимаю каждый день, от волос и от тела. Вчера я даже подушила комнату, но пришла бабушка с папиросой гладить рваные наволочки для дедушки, который принимал ванну. Игорь гладил ему простыни».
Если горе имеет запах, то и счастье имеет запах.
Максим Жегалин:
Вот один человек приходит,
Или сам берёшь и приходишь,
И стоишь, и думаешь – вроде
Тот, а может – не тот.
Но однажды приходит природа,
Точная как математика,
Угаданные в секунду –
Кожа, запах, живот.
Угаданное знание, что вот он, твой человек. И ведь это действительно так. Мы опознаем друг друга по запаху.
Или вот у Евгения Горона:
Будто лев,
Цирковой и косматый,
Что чует свободу
Меж прутьями,
Стоя в клетке,
Вынюхивал
Верхние ноты,
Тонкие запахи:
Мяту,
Корицу,
Плющ.
Каждый звук
В этой черной,
И синей,
И серой,
И сущей,
Что после сгорит в кармин,
В еще одну горькую астру
Угрюмого дня, —
Принимал
За свидетельство,
Знак
Твоего
Присутствия.
Нам тут важна эта тема только – запаха. Верхняя нота, сердцевина запаха, шлейф.
Верхние ноты аромата – это первый аккорд, это воздух, это первое впечатление. Но они летучи, не вечны. Раз – и испарились. Молекулярная структура, ах, какая же ты дура: ударила в нос, унеслась, исчезла.
Читаю тут на одном парфюмерном сайте (о, мой базилик, тебя не съесть, не присвоить, только понюхать): «Верхние нотки околдовывают ощущением новизны, они оставляют первый отклик, дают шанс духам или наоборот портят репутацию. Помните, как часто вы пробовали аромат только для того, чтобы сразу его забыть. А причина крылась в том, что открывающие ноты не смогли произвести на вас неизгладимого впечатления. Крайне важно, чтобы они не только привлекали вас, но и плавно переходили в сердце аромата».
Как хорошо сказано: крайне важно, чтобы они плавно перешли в сердце аромата.
Что может быть важнее, чем перейти в сердце?
Кислый лимончик, цедра апельсина, бергамот, вы уже улетели, но мы вас помним. Нежный грейпфрут (мы говорим, грейпфрукт), ягоды, травы, такие как лаванда или шалфей.
Верхние ноты, как правило, включают в себя запахи цитрусовых (кислый лимончик, цедра апельсина, бергамота), нежного грейпфрута или ягод и трав, таких как лаванда или шалфей.
Средние ноты (их еще называют «сердечные») приходят, когда испаряются верхние. Это и есть смысл аромата. Они с вами надолго – не любовник, не мимолетный друг, не пьяный поцелуй в гостиничном номере. Это муж. Или жена. Прилепись к ней или нему. Они мягко и осторожно вас обволокут, то ли благоуханные цветы, то ли фрукты, то ли специи. Мускатный орех, корица, кардамон, простой обыватель и не разберет.
Ну а базовые ноты (еще их называют «шлейфовые») – это окончательный аккорд. Они придут к вам только тогда, когда полностью испарятся верхние. В общем, «всё сложно». Кедр, сандаловое дерево, ваниль, амбра, пачули, дубовый мох. (Господи, еще и мох.)
Или вот, например, костус. Вы когда-нибудь слышали это слово? Я нет.
***
Когда же зряшное, несказанное слово,
хоть бы какое хворенькое слово,
хоть бы тупое, кругленькое слово,
короткой памяти длину надставит,
когда же хоть какое-нибудь слово
восставит ту с нестиранной косою,
с немытыми носками под подушкой.
Когда уже плевать какое слово,
напомнит ту, которую не помню,
которую дразнила до психоза,
чтоб от себя отвадить униженье.
Когда любое слово из помета
меня пометит в книге угрызений,
как чья-то фрикционная собака, —
тогда скажу — не та, не та, — но Маша (...).
Рада Орлова
Вот костус и есть это зряшное, но сказанное слово. Им уже торговали в первом веке нашей эры. Целых 120 римских кораблей совершали походы в Индию, чтобы закупить, в частности, и эту специю. Черный перец, нард и его, костус.
Глупое растение, похожее на сорняк. То ли лопух, то ли репейник, то ли чертополох. Семейство сложноцветных.
... Сперва корни высушат, потом перед извлечением душистых веществ замочат, измельчат, потом благодаря дистилляции с паром получат из корней эфирное масло: очень вязкую жидкость желтоватого цвета. «Но тут есть небольшой нюанс: плотность масла очень близка к плотности воды, поэтому масло отделяется от воды очень плохо и медленно, ситуацию усугубляет тот факт, что некоторые компоненты масла довольно хорошо растворимы в воде. Решают эту проблему экстракцией смеси неполярным растворителем».
Божечки ты мой. Как же они все до этого додумались-то в первом веке нашей эры? Я бы прошел мимо этого корня и не заметил.
Она могла дышать и говорить,
но те слова, что ранее сбирались
в хрустальный шар магического свойства,
— теперь прыгучей дробью ударялись
о стенки кокона, и ранили саму,
и столько причиняли беспокойства,
что больше возлюбила тишину
и сны-воспоминания о рокоте.
Во снах он звался как-то по-иному
и духом бестелесным плыл по комнате.
А сестры подлые твердили — он дракон,
убей его, не то пожрет того,
кому отец он. Огненный светильник
она в ночи над спящим занесла,
но в черные бурлящие масла
срывалась вниз, как плод половозрелый,
одна слеза. И тотчас просыпалась
она от боли. Над ее скулой
горел ожог — коричневая умбра.
И вечер был, и было утро,
и день второй.
А третий день настал, когда осталась
одна способность к испаренью влаги.
За стенами шумел пчелиный рой.
И с шелестом растительной бумаги
связующая нитка раскаталась
и бросила ее на перегной.
Это опять фрагмент из стихотворения Рады Орловой. (Найдите ее тексты, они того стоят.)
Говорят, запах правильно подготовленного костуса очень мягкий, древесно-цветочный, «немного напоминающий ирис и ветивер, немного жирно-восковой, но без прогорклых неприятных нот».
Это ведь сказано про стихи.
Настоящие стихи – древесно-цветочные, немного жирно-восковые, но без прогорклых неприятных нот.
Как написала одна самодеятельная поэтесса, которой уже нет в живых (сейчас бы ей было лет семьдесят): «Как ты меня любить устал/ Привыкла я грустить/ Стихами развлекаясь».
Вот и я тоже привык.
И грустить, и развлекаться. Прочитаю текст, поднесу пальцы к лицу (хотя касался только клавиш), принюхаюсь. Точно. Древесно-цветочные, немного жирно-восковые, но нет неприятных прогорклых нот. Ну нет этих нот. Ни неприятных, ни прогорклых.