О величии замысла: лирический дневник против поэтического проекта

Игорь Караулов

Недавно поэт Андрей Тавров посетовал в своем блоге: в современной поэзии стало невозможным величие замысла. Кажется, он застал своих собеседников врасплох: к разговору на эту тему они оказались не готовы. Прежде всего, не вполне ясен смысл самого понятия: величие замысла в поэзии – что это такое?

Можно интуитивно понять, что значит величие замысла, скажем, в архитектуре. Например, великий замысел – возвести небоскрёб или пирамиду. Нечто заметное отовсюду, а возможно, даже способное простоять тысячелетия. Но ведь многим людям польза от такого величия кажется сомнительной: не лучше ли построить больницу, школу или квартал малоэтажного жилья?

Или возьмём космонавтику. Великий замысел в ней – это, например, мечта Илона Маска о полёте на Марс. Но и тут слышны голоса скептиков: мыслимы ли такие траты, когда половина Африки голодает?

С поэзией дело обстоит немного иначе. Она в принципе не утилитарна, и её замыслы нельзя оспорить с точки зрения сметы или окупаемости. Впрочем, и поэтическое величие не имеет прагматических мерок. Всякое соотношение намерения и результата в поэзии остается в рамках самой поэзии и может оцениваться лишь по её собственным законам.

А почему нам вообще приходит в голову рассуждать о величии поэтического замысла? Это-то как раз известно многим. Об идее «величия замысла» мы бы ничего не знали, если бы не Иосиф Бродский. Когда он был ещё совсем молодым человеком, без опыта ссылки, эмиграции, нобелевской славы, случилось ему поведать Анне Ахматовой: «Главное – это величие замысла». Эта максима не была итогом основательного анализа и не стала отправной точкой для развёрнутого рассуждения. Это была просто фраза, повисшая в воздухе, вроде мантры или коана. Однако Ахматовой это высказывание очень понравилось, она его не раз вспоминала, пыталась осмыслить и, может быть, с её легкой руки современники и потомки зацитировали его до блеска. Но что же сам Бродский имел в виду, помимо того, что он удачно предсказал свою будущую славу?

По мнению Владимира Бондаренко, в своей мысли Бродский следовал за Пушкиным. Видимо, имеются в виду следующие пушкинские слова: «Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслью – таковы смелость Шекспира, Данте, Мильтона, Гёте в “Фаусте”, и единый план Ада – есть уже плод высокого гения». То есть, по этой логике величие замысла в поэзии имеет тот же смысл, что и в архитектуре, и непосредственно связано с объёмом и сложностью структуры произведения. В самом деле, «Божественная комедия» – это настоящий словесный небоскрёб, выстроенный по единому проекту.

Впрочем, сам Бродский не гнался за дантовским идеалом. Да, он известен как автор ряда очень длинных стихотворений, но никаких более грандиозных замыслов он не воплотил, да и, по-видимому, не вынашивал. Как и многие его современники, в том числе остальные «ахматовские сироты», он просто писал стихи, иногда циклы стихов. В его позе, манере держаться, в его взгляде на мир действительно была величественность – и это, наверное, было главное, чему он научился у Анны Андреевны. А впрочем, крайне серьёзное отношение к себе не мешало ему называть свои тексты «стишками», и даже Бондаренко, отмечающий особую возвышенность Бродского как признак его величия, делает оговорку насчет пристрастия Иосифа Александровича к блатной лексике, которая именно у него (в отличие, скажем, от Высоцкого) всегда казалась мне неловкой и неуместной.

По степени продуманности поэтической работы можно выделить два крайних метода: «лирический дневник» и «поэтический проект». Значительное большинство стихотворцев ведёт лирический дневник. Они реагируют на события в своей личной жизни, погодные явления, сообщения СМИ, прочитанные книги и просмотренные фильмы, а то и футбольные матчи. Никакого «величия замысла» в столь рефлексивном творчестве найти нельзя, но плохо ли это? По крайней мере, это человечно, а читатель тянется к человечности даже в том случае, когда стихотворец не блещет формальными открытиями и уникальным внутренним содержанием. С другой же стороны, а разве не так писал Тютчев? Разве не так писал Мандельштам? Дух Данте воплотился в Мандельштаме больше, чем в любом другом русском поэте, но если Данте методично исполняет свой поэтический проект, то Мандельштам никакого проекта внутри себя не имеет, а просто ведёт, подобно рядовому блогеру-стихотворцу, лирический дневник, в котором отражаются его любовные увлечения, его скитания, его материальные трудности, его сложные отношения с новой реальностью.

Впрочем, в нашей современности нетрудно найти поэта, который намеренно сводит друг с другом эти опознавательные слова – «Данте» и «проект». И это тот самый Андрей Тавров, с которого начался наш разговор. Автор нескольких книг стихов с чётко продуманной композицией и сквозной идеей, в том числе книги «Проект Данте». Поэт, наверное, слишком грандиозный для того, чтобы современный литпроцесс мог разглядеть его в полную величину: для этого все наши критики должны были бы целый год писать об одном Таврове. И однако же именно он говорит о том, как ему не хватает величия замысла в современной поэзии. Это можно понять так, как будто он считает свои усилия в этом направлении недостаточными. А можно и иначе – как будто бы он не видит себе достойного товарища на этом поле.

Хотя имя товарища напрашивается. Это Игорь Вишневецкий со своей поэмой «Видение», о которой мне уже приходилось упоминать. Эта огромная поэма, которая была опубликована в прошлом году и заняла полсотни журнальных страниц «Нового мира», написана дантовскими терцинами и в самом деле вдохновлена примером «Божественной комедии» и её автора, который тоже присутствует на её страницах. Само её появление можно рассматривать как полемический ответ и тем, кто взыскует величия замысла в поэзии, и тем, кто спешит эту идею хоронить.

Но Вишневецкий – не единственный хранитель крупной поэтической формы. Не то чтобы стихотворцы массово бросились писать поэмы, но интерес к ним ощутимо растёт. В своё время сенсацией стала поэма Марии Степановой «Проза Ивана Сидорова», но это всё же было достаточно давно, дюжину лет назад. Из более свежего можно отметить поэму Ивана Волкова «Мазепа», вышедшую отдельной книжкой в 2014 году. В этой поэме автор берётся спорить с пушкинской «Полтавой», что тоже можно оценить как «величие замысла». Два года назад в Сети появилась очень хорошая поэма-квест Даны Сидерос «Август», в которой герои проходят по воображаемой или альтернативной Москве, охваченной гражданской войной. Ещё хотел бы сказать о книжке, которая готовится к выходу, но ещё не вышла – «Новые оды и элегии» Наталии Черных. Это не столько сюжетная поэма, сколько единое поэтическое высказывание, поделённое на двенадцать элегий и двенадцать од, которое по своему структурному ритму напоминает «Форель разбивает лёд» Михаила Кузмина.

Но тут возникает вопрос: а стоит ли овчинка выделки? В нынешнего читателя трудно запихнуть четыре строки подряд, а тут – изволь прочесть десятки страниц рифмованного или нерифмованного текста. Жанр поэмы, кажется, бросает вызов современным законам коммуникации, нарочито ориентируясь на тех людей, которые выброшены из интенсивного информационного оборота или могут себе позволить роскошь не участвовать в нём.

Кроме того, если поэт тоскует по крупной форме, то ему логично было бы перейти на прозу. Так проще завоевать внимание и читателей, и критиков, и премиального процесса. Например, поэт Алексей Сальников прославился не стихами, а романом «Петровы в гриппе и вокруг него». Заметим, что и проза Степановой («Памяти памяти»), и проза Вишневецкого («Ленинград»), в отличие от их поэм, были отмечены солидными литературными премиями.

Премии вообще способны менять траекторию литературного процесса. Когда крупную премию («Поэзия») стали присуждать не за сборник, не за подборку, не «по совокупности заслуг», а за одно стихотворение, поэты стали уделять больше внимания отделке конкретного текста, а не продуцированию слаборасчленённого лирического потока. В той же премии появилась переводческая номинация, и некоторое количество авторов благодаря этому решило, что поэтический перевод – это не такое уж бесполезное для жизни дело. А премия «Неистовый Виссарион» оказалась способна подвигнуть к написанию критических статей даже тех литераторов, которые сроду об этом не думали. А вот отдельной номинации для крупной поэтической формы ни у одной премии нет. И об этом стоит пожалеть, поскольку поэма сегодня находится в слепой зоне литпроцесса – с одной стороны, она теряется на фоне сборников лирики, включающих написанное автором за три или пять лет, а с другой – не пролезает по формату туда, где соревнуются отдельные стихотворения или стихотворные подборки.

Впрочем, абсолютизировать волю автора к написанию поэм как бесспорное свидетельство величия замысла мы не будем. В конце концов, у меня где-то до сих пор валяется так и не прочитанная (хотя я честно пытался) книга поэм Егора Исаева («Суд памяти», «Даль памяти» – и только «Памяти памяти» не хватает), да и мало ли кто в советское время писал поэмы километрами, один Евтушенко чего стоил.

То, что осмысленный поэтический проект можно выстраивать из минималистических кирпичиков, а не только из крупных блоков текста, показывает опыт Дарьи Суховей, которая с некоторого времени пишет исключительно шестистишия. Тем самым она утверждает в нашей поэзии форму, которая до неё, кажется, самостоятельного признания не получила. Из шестистиший, собранных за три года такой поэтической практики, образовалась книга «По существу», вышедшая в 2018 году. В нынешнем году появилась книга, похожая по принципу составления – «Восьмистишия» Михаила Квадратова. Может быть, к этим проектам не очень подходит слово «величие», но их осмысленность и последовательность сами по себе заслуживают серьезного разговора.

Впрочем, в разговоре о величии замысла не обойтись и без иронических нот. Одна из самых ярких реплик на эту тему – книга Вадима Месяца «500 сонетов к Леруа Мерлен». С одной стороны, воплощённый автором замысел несомненно велик, а с другой – его исполнение явно пародийно, начиная с личности его воображаемого адресата. Вдобавок и сонеты эти – не вполне сонеты, да их и не пятьсот.

Случается и так, что поэтический проект органично вырастает из лирического дневника. Примером может служить книга Виталия Пуханова «К Алёше». Эту книгу составили нарративные верлибры, день за днём появлявшиеся в блоге автора – вполне дневниковые размышления о жизни, о литературе, об истории. Но общий зачин («Ты помнишь, Алёша…») связал их в единый осмысленный проект.

Однако, сколько бы мы ни размышляли о величии замысла, не стоит забывать, что сам этот разговор возник по чистой случайности. Представим себе, что Бродский не прославился – и никто бы тогда не узнал, что «главное – это величие замысла». Вообще бы никто не думал на эту тему. К тому же саму эту бессмертную фразу можно продолжить по-разному. Например, «главное – это величие замысла, а не его исполнение». А стало быть, можно говорить о самоценности великих замыслов, независимо от того, были ли они воплощены. Если в начале этого текста мы сравнивали поэзию с архитектурой, то теперь уместно было бы вспомнить о таком явлении как «бумажная архитектура». Некоторые нереализованные строительные проекты, такие как Дом Советов, до сих пор оказывают влияние на культуру. И десятая глава «Евгения Онегина», и «тень несозданных созданий» Брюсова, и «Поэма конца» Гнедова, и знаменитое «и так далее» Хлебникова намекают нам на то, что недописанный или вовсе не написанный поэтический текст тоже может иметь некое значение. В этом смысле любопытные мероприятия прошли в июне этого года в Твери: круглый стол «Несбывшееся как источник поэтического вдохновения» и презентация «Антологии ненаписанных текстов». В стране никогда не звонившего Царь-колокола и никогда не стрелявшей Царь-пушки невоплощённые великие поэтические замыслы могли бы стать отдельным видом национального культурного достояния.