Дмитрий Воденников
Всё можно предчувствовать. Начало любви. Начало войны. Даже нобелевскую премию можно предчувствовать.
Но ничто тебя не застает так внезапно, как плановое отключение горячей воды.
Это похоже на разрыв. Вот всё вроде было хорошо (ну да, не без трений, не без трещин), но однажды утром ты просыпаешься на большой, слишком большой кровати один.
В большом, как наши кровати после разрыва, стихотворении Энн (Анн) Карсон (перевод с английского – Гали-Дана Зингер) есть несколько строчек об этом:
Ужасно было наблюдать, как любовь между Лоу и мной
превратилась в двух диких зверей, грызущих и жаждущих друг друга
ради какого-то иного голода.
Вот так и тут; только вчера все было (ну да не без трений: то напор слишком слабый, то горячая вода не сразу идёт горячей, а так, тёпленькая, иногда даже сперва ржавой, но она была-была), а тут проснулся, пошёл в ванную, повернул кран – а оттуда сип. Сип прошедшей любви. Бывшая сирена простыла в прохладных водах у острых камней: уже не поёт, хрипит. Счастливчики моряки, омывшиеся неотключаемой горячей водой удачи, благополучно возвращаются к своим родным семьям.
Но даже там некоторых из них иногда ждут одинокие постели.
***
Все постели чужие,
Кроме одной.
Жестко стелют её.
Говорят: спи, родной.
Зайчика жестяного
Безногого заводного
Кладут за спиной.
(Виталий Пуханов)
Пуханов тут говорит о смерти, но мы пока про живое, про глупое, про себя. Хорошо спать в своей постели: вернёшься из поездки, а тут всё своё: свои печали, свои радости, своё «ничего-ничего». Всё наладится, всё будет, все моряки вернутся домой, почувствуют жестяного зайчика лопатками, сладко заснут – возможно, что и навсегда.
17 мая был день рождения Елены Шварц, моего любимого поэта. Она уже умерла, одиннадцать лет как. Но тут будут её тексты не стихотворные, а прозаические. Из ее книги «Определения в дурную погоду».
Вот, например, такой.
ЯМА
В гневе и вдохновении я кажусь себе Ямой, как на тибетских иконах (кажется, Лютер говорил, что по-настоящему живет, когда гневается), с клыками и слононогим, и в кулаке по человечку. И вообще, я чаще всего изнутри кажусь себе мужчиной или ребёнком, женщиной очень редко и как бы ради обмана. Когда в меня входит Яма, то я становлюсь пространством.
САМОВОСПИТАНИЕ
Ещё в раннем детстве у меня появилась странная привычка: если мне в голову приходили дурные мысли, я тут же больно себя щёлкала в щеку. Самовоспитание, впрочем, не очень строгое – оно, может быть, заменяло мне воспитание извне.
ТОШНОТА
Когда я впервые попыталась писать стихи, лет в 12, я пошла по неправильному пути. В чём заключалась эта неправильность – не знаю, неправда в них была, что ли. Когда я их сочинила, меня стало страшно рвать, и долго было противно даже думать о стихах. Пока они сами внутри не нашли нужного источника. Он открылся от звяканья ключа о что-то металлическое. И всю жизнь потом я была, наоборот, счастлива, когда они сочинялись, и болела, когда не было вдохновения. Если бы мне не стало тогда плохо, может быть, я лгала бы всю жизнь и зачахла бы.
НАРОСТ
Желание славы как желание уродливого нароста. Люди – почти все – кротко уходят и растворяются во тьме, а ты один хочешь торчать как пень.
Ну и последнее.
ДВА СТАКАНА
Однажды – давно – случилось со мной странное происшествие. Я жила тогда на юге, мы пили чай с одной дамой, очень ко мне нерасположенной и мне неприятной. Верней, мы только собирались пить чай. Держа в руках кипящий чайник, она сказала мне очень злобно: «Поставь в стакан ложку, лопнет». Я почувствовала холод в груди и знание и сказала, глядя ей в глаза: «Не лопнет». – «Смотри!» – сказала она и налила кипяток в тонкий стакан, и он не лопнул. Потом она поднесла чайник к своему стакану, в который уже была предусмотрительно поставлена ложка. «А вот сейчас лопнет», – сказала я ей – и он тихо треснул и развалился.
...По поводу неприязней и способа их преодоления (не только же стаканы бить). Виктор Соснора рассказывал, что Ахматова при первом знакомстве в столовой Дома писателей в Комарове пригласила его к себе почитать стихи. Он пришёл. «А. А. сидела за столом в чёрном застегнутом на горле платье; прямая спина, подбородок поднят, на столе четвертинка водки – жест кистью руки: присаживайтесь. А Соснора очень артистичен, порой непроизвольно, – он присел к столу и с точностью скопировал позу А. А. Та сразу приспустила подбородок, расслабила спину и говорит: – Вы как ребёнок! Соснора ответил: – Вы тоже!.. Они потом вполне поладили».
... Кстати (возвращаясь к отключению горячей воды), вот удивительная вещь, мы городские жители помним, как в советское время горячую воду отключали на месяц. На месяц. Люди грели в своих бадьях и ведрах, больших кастрюлях воду на плитах, гремели в ванной комнате ковшиками. А теперь мне пишет председатель нашего кооператива: «Для проведения профилактических работ будет отключена вода с 28 июня по 8 июля». То есть всего десять дней. А вы ещё говорите, что мы плохо живем. Да мы замечательно живем. И все стаканы на месте: стоят себе не разбившиеся.
Может для того, чтобы стаканы были сохранны, надо поменьше читать другим свои стихи? Люди, любящие читать каждому встречному-поперечному свои произведения, напоминают тех любовников, которые всё уже лучшее прожили и только теперь жрут друг друга (ну в данном случае, один, читающий, жрет второго, который всё это вынужден слушать). «Ужасно было наблюдать, как любовь между Лоу и мной превратилась в двух диких зверей, грызущих и жаждущих друг друга ради какого-то иного голода».
Желание читать свои стихи (или прозу) – это и есть какой-то иной голод. Я этих людей вижу за километр. Всегда стараюсь свернуть. Не всегда удается. Но что уж я, вот Льву Толстому тоже (и куда больше) не везло.
«Льву Толстому слали много стихов. Но он никогда их не читал – раз навсегда секретарям было дано распоряжение отсылать стихи обратно. Позднее был заведен резиновый штамп такого текста: Уважаемый имярек. Лев Николаевич прочел Ваши стихи и нашел их очень плохими. Секретарь (подпись)».
Но бывают стихи замечательные. И они тоже требуют выхода (на самом деле это высокомерие осуждать тех, кто пытался послать Толстому свои стихи: стихи требуют читателя – и они не виноваты, разве виноват кто-то, что не уродился живым, а родился мертвым).
НА ПАУЗУ
Сколько ни умоляй их, ни ставь на паузу,
ни говори им: стоп, хватит –
бесполезно.
Не успеешь опомниться –
они уже хлещут из всех прорех,
из каждого закоулочка.
Кричишь им: нет, не хочу, оставьте,
оставьте меня в покое –
у меня не осталось сил, я не успеваю жить,
убирайтесь к чертям собачьим, пожалуйста, –
они смотрят внутрь тебя и ухмыляются –
ждут терпеливо, когда ты устанешь умолять их
вернуться.
Они чуют, они не ошибаются.
…………… …………… ………… ………..
……………… ……….. ………… …………
….. …… ………. ……. ……. ….. …
И пройдет много лет,
много странных, чудовищных солнечных лет,
прежде чем однажды ты не станешь их умолять,
не станешь.
И тогда кто-то снова услышит в трубке:
Данный вид связи недоступен для абонента.
…воздух – охапками, жадными глотками – стал вырываться наружу,
смешиваться со слюной, пронзительным ветром и полумраком,
и любопытными взглядами тех,
кто ещё и не думал родиться.
(Игорь Ильин)
Вы обратили внимание, как оформлен у Ильина пропуск слов? Не единой точечной линией (дескать, тут просто фигура умолчания, там что-то есть, но я вам не покажу), нет, там как будто нам показаны формы слов. Вот тут слова длинные, вот тут – покороче, последнее «непроявленное» слово вообще из трех букв. (Например, «мой».) Сломай стишок – увидишь ты внутри. Что, что увидишь? Например, что в нём мало с людьми общего. Стишок не похож на человека: ему невозможно отключить горячую воду, он сам как горячая вода. Это он от тебя может отключиться: уйдёт надолго или навсегда. Может, вообще не вернётся – заговорили его сирены, запели, заманили на острые скалы.
Или наоборот: вдруг прилетит обратно, вернётся как ни в чем ни бывало. Как будто и не уходил. Всё можно предчувствовать. Начало любви. Начало войны. Даже нобелевскую премию можно предчувствовать. Но только не приближение стишка. Стишок ведь не зонт. Почему тут вообще возник зонт, спросите? А я отвечу.
Однажды шёл по улице в дождь.
Ветер так трепал мой зонт, что сломал его.
Зонт повис одним крылом, обнажил спицу.
«Ну и сгинь здесь!» – сказал я и сунул его в новой конструкции мусорку, в которую ничего и сунуть-то нельзя. (Это оказалось уличной пепельницей.) Теперь думаю: он отлежался там, взмахнул переломанным крылом, стряхнул пепел и прах, вылечился и улетел.
Стихи не зонт, от них так легко не отделаться.