Помню этот яркий, весенний день. Я учитель, детям дал сочинение или изложение. О, этот блаженный школьный час, когда ты ничего не должен делать, только следить: за тишиной, чтоб не списывали (впрочем, может, я и забыл уже – и было два часа, но что тогда делать с переменой?). Школьники пишут свое. А ты читаешь «По направлению к Свану» Пруста. Это было очень давно. Большие окна: потому что это кабинет рисования, потому что уроки ведутся в разных классах, и вот ты переходишь на каждый урок в новый кабинет.
Так вот то сочинение или изложение было в кабинете рисования, потому что так сложилась игральная карта расписания.
За окнами много света, там весна, тающий март.
«В поисках утраченного времени» положено на стол, Осипов, не смотрите в тетрадь соседа (в восьмом классе я всех уже называл на «вы», мой принципиальный выбор). Бедный Осипов. Что он может увидеть у Максимова? Ничего интересного. Никакого пирожного текста.
Зато пирожное текста есть в тексте Пруста. Хрестоматийное «Мадлен».
А еще мясо.
Странно, что тогда я на это не обратил внимания.
Про мясо я заметил только лет через двадцать. Когда стал «По направлению к Свану» перечитывать.
«В момент, когда в другие дни надо жить еще час до звонка» (и тут речь не о школьном звонке), «объявлявшего о том, что кушать подано, мы знали, что через несколько секунд мы увидим преждевременное появление салата из цикория, омлета, незаслуженного бифштекса».
Однажды я уже где-то говорил об этом. «...незаслуженный бифштекс». Как хорошо.
Странно, что его не заметил Александр Кушнер. А ведь он писал очень точно, очень любовно о Прусте – правда, через призму взгляда Бориса Пастернака:
«...Пастернак, как мы помним, в письме 1929 года написал о Прусте: "Боюсь читать (так близко!) и захлопнул на пятой странице". А если бы не захлопнул и дошел до страницы шестидесятой, прочел бы о том, какая тоска находила на мальчика перед сном. "И все же те вечера, когда мама заходила ко мне на минуту, были счастливыми в сравнении с теми, когда к ужину ждали гостей и она ко мне не поднималась. Обычно в гостях у нас бывал только Сван". Прочел бы о том, как мальчик в своей тоске и страстном желании еще раз перед сном увидеть мать, но не смея спуститься в ночной рубахе из своей комнаты на втором этаже в гостиную, послал ей записку с Франсуазой – и получил отказ. (Мать считала необходимым воспитывать силу воли сына, боялась потакать его душевной слабости.) Прочел бы о том, что ночные звуки, долетавшие до его слуха, были похожи на мелодии, которые исполняет консерваторский оркестр под сурдинку».
И ведь прав Александр Кушнер. Вот же он, пастернаковский Пруст:
На даче спят. В саду, до пят
Подветренном, кипят лохмотья.
Как флот в трехъярусном полете,
Деревьев паруса кипят.
Лопатами, как в листопад,
Гребут березы и осины.
На даче спят, укрывши спину,
Как только в раннем детстве спят.
Ревет фагот, гудит набат.
На даче спят под шум без плоти,
Под ровный шум на ровной ноте,
Под ветра яростный надсад.
Льет дождь, он хлынул с час назад.
Кипит деревьев парусина.
Льет дождь. На даче спят два сына,
Как только в раннем детстве спят.
Я просыпаюсь. Я объят
Открывшимся. Я на учете.
Я на земле, где вы живете,
И ваши тополя кипят.
Льет дождь. Да будет так же свят,
Как их невинная лавина...
Но я уж сплю наполовину,
Как только в раннем детстве спят.
Льет дождь. Я вижу сон: я взят
Обратно в ад, где все в комплоте,
И женщин в детстве мучат тети,
А в браке дети теребят.
Льет дождь. Мне снится: из ребят
Я взят в науку к исполину,
И сплю под шум, месящий глину,
Как только в раннем детстве спят.
Светает. Мглистый банный чад.
Балкон плывет, как на плашкоте.
Как на плотах, – кустов щепоти
И в каплях потный тес оград.
(Я видел вас пять раз подряд.)
Спи, быль. Спи жизни ночью длинной.
Усни, баллада, спи, былина,
Как только в раннем детстве спят.
У Ахмадулиной же Пруст мелькнул однажды в недлинном ее стихотворении. «В саду у дома и в дому, внедрив многозначенье грусти, внушала жимолость уму невнятный помысел о Прусте».
Это Ахмадулиной всё жимолость, а сам Марсель Пруст думал о спарже. Он был очень нездоров, хотел жить и – если судить по тексту – все время хотел есть.
Вот она, эта фраза: «Но предметом моего вожделения была спаржа».
Небесные оттенки (ультрамариновый и розовый цвет, головки, чуть тронутые лиловым и лазурью, переходящие незаметно в белые корешки – «еще слегка выпачканные землей грядки, в которой они росли, – путем неземных каких-то радужных переливов»). Что-то земное, говорящее о чем-то неземном.
Белла Ахмадулина:
Прощай! Прощай! Со лба сотру
воспоминанье: нежный, влажный
сад, углубленный в красоту,
словно в занятье службой важной.
Прощай! Всё минет: сад и дом,
двух душ таинственные распри
и медленный любовный вздох
той жимолости у террасы.
В саду у дома и в дому
внедрив многозначенье грусти,
внушала жимолость уму
невнятный помысел о Прусте.
Смотрели, как в огонь костра,
до сна в глазах, до мути дымной,
и созерцание куста
равнялось чтенью книги дивной.
Меж наших двух сердец – туман
клубился! Жимолость и сырость,
и живопись, и сад, и Сван –
к единой муке относились.
То сад, то Сван являлись мне,
цилиндр с подкладкою зеленой
мне виделся, закат в Комбре
и голос бабушки влюбленной.
Прощай! Но сколько книг, дерев
нам вверили свою сохранность,
чтоб нашего прощанья гнев
поверг их в смерть и бездыханность.
Прощай! Мы, стало быть, – из них,
кто губит души книг и леса.
Претерпим гибель нас двоих
без жалости и интереса.
Не знаю, была ли осведомлена Ахмадулина, что Пруст из-за своей болезни был вынужден оборудовать в своем доме комнату, обитую панелями из пробкового дерева. Пробка впитывает в себя всё из воздуха, в том числе и вредное. То есть Пруст спрятался в такой вот отравленной шкатулке. Внутри хорошо, но сами стены ядовиты. Это и есть символ творчества. Так Пруст и провел большую часть своей жизни. Он и память. А то звучит «мадленкой», то пахнет бифштексом.
Кстати, к теме шкатулки.
Вот такой она появляется в тексте Вероники Тушновой:
Шкатулка заперта.
И ключ потерян.
И в общем в нем нужды особой нет:
союз двоих
испытан и проверен
и узаконен целым рядом лет.
Давно к листкам
никто не прикасался,
не беспокоит давнюю судьбу.
И спит любовь,
как спящая красавица,
в своем отполированном гробу.
Вот и автора «В поисках утраченного времени» комната становится тюрьмой и прижизненным обустроенным гробом. Автор страдает бронхиальной астмой. «Задуйте свечу!» Так проверяли функции нарушения дыхания. Задувал ли Пруст, не знаю. Но лечение было бессмысленным. Даже вредным. Адреналин, сода, санирование зубов и носоглотки. Диета. Но хуже всего: советовали курить сигареты «Астматол» или просто обычные сигареты. С ума сойти, если по нынешним временам.
При первом пробуждении приходит и первый приступ астмы. А около часа ночи Пруст встает, чтобы его внутренностей оттянул диафрагму вниз.
«Мышцы, служащие для выдыхания, с трудом выполняют сжатие грудной клетки, так как их деятельности препятствует тугоподвижность и напряжение оболочек. Выдох медленный, вялый и свистящий; мышечные волокна бронхов и легочные пузырьки сжаты, и это вызывает свистящий шум, лучше всего слышимый при выдохе».
Он от этих вдохов и выдохов и умрет.
Но вернемся опять к эссе Кушнера.
«Ахматова говорила: "Три кита, на которых ныне покоится ХХ век, – Пруст, Джойс и Кафка – еще не существовали как мифы, хотя и были живы как люди". Это из очерка "Амедео Модильяни". Примерно то же самое, про трех китов, только с отрицательным знаком, можно было встретить в те годы в любом советском учебнике по зарубежной литературе. И больше нигде, ни в стихах, ни в прозе, – ни одного намека на Пруста, ни одного упоминания… А ведь Ахматова в молодости бывала в Париже ("И словно тушью нарисован в альбоме старом Булонский лес…") и, возможно, даже видела Пруста, не зная, разумеется, о том, что это он, – на каком-нибудь парижском бульваре, – выходил же он иногда на улицу (и никто, кроме его друзей, не знал тогда, что это он)».
И уже дальше Кушнер опять к этим «китам» возвращается:
«Что касается "трех китов", на которых стоит двадцатое столетие, то иногда кажется (наверное, ошибочно), что к концу века два кита из трех потихоньку отвалили – и век теперь покоится, как в гипнотическом сеансе, когда из-под ног заснувшего убирают другую точку опоры (спинку стула), только на одном. Кое-кто предлагает другую троицу».
Так Бродский, по свидетельству Кушнера, вычитанному в какой-то книге, говорил:
«Для меня, разумеется, крупнейшее явление – это Пруст, второе – это наш соотечественник Андрей Платонов, третье – Роберт Музиль».
Ну Бродский всегда давал оригинальные ответы, заметим мы от себя.
Но Кушнер нам не дает возможность влезть с слишком развязными нашими скобками: «Возможны, как говорится, варианты, например: Пруст, Т. Манн, Хемингуэй. Не предложить ли двух китов из трех считать величинами переменными, чем-то вроде исполняющих обязанности, и. о. крупнейших млекопитающих в писательском животном царстве. И тогда наш короткий перечень может быть таким: Пруст, Набоков, Грэм Грин ("Суть дела") – или таким: Пруст, Сэлинджер, Камю… Но Пруст, как видим, остается при любом раскладе».
Конец цитаты.
Впрочем, и цитата (одна большая цитата, если под ней подразумевать жизнь) самого Пруста скоро закончится.
Осенью 1922 года он возвращается домой из гостей, по дороге простуживается и заболевает бронхитом. Бронхит переходит в воспаление легких.
... Кстати, у Александра Кушнера есть стихотворение, где он Пруста упоминает:
Мне весело, что Бакст, Нижинский, Бенуа
Могли себя найти на прустовской странице
Средь вымышленных лиц, где сложная канва
Еще одной петлей пленяет, — и смутиться
Той славы и молвы, что дали им на вход
В запутанный роман прижизненное право,
Как если б о себе подслушать мненье вод
И трав, расчесанных налево и направо.
Представьте: кто-нибудь из них сидел, курил,
Читал четвертый том и думал отложить — и
Как если б вдруг о нем в саду заговорил
Боярышник в цвету иль в туче небожитель.
О музыка, звучи! Танцовщик, раскружи
Свой вылепленный торс, о живопись, не гасни!
Как весело снуют парижские стрижи!
Что путаней судьбы, что смерти безопасней?
(1979)
Я не знал (и за это тоже спасибо Кушнеру), что Марина Цветаева оценивала Пруста очень высоко.
Пусть и немногочисленные, но упоминания имени Пруста в переписке Цветаевой есть.
В одном письме 1928 года она говорит: «Сейчас читаю Пруста, с первой книги (Swann), читаю легко, как себя, и всё думаю: у него всё есть, чего у него нет??»
Дорогого стоит.
Ну и как без ее упреков (всем и вся), даже здесь она в какой-то момент вспоминает имя французского романиста. В письме Цветаевой к Штейгеру 30 сентября 1936 года:
«Конечно, не напиши Вы мне, я бы Вам не написала – никогда (я себя знаю), ибо в Вашем молчании было оскорблено большее меня, то – за что жизнь отдам – и в моем лице (я – последняя моя забота!) – все так оскорбленные до меня: от Франца Шуберта, чья любовь не понадобилась – до le petite Marsel… в этом молчании было оскорблено все мною на земле любимое – обычным оскорблением – незаслуженного презрения. И такое прощение было бы предательством».
Кстати, вот одно стихотворение Анатолия Штейгера.
Уже не страх, скорее безразличье –
Что им до нас, спокойных и серьезных?
Есть что-то очень детское и птичье
В словах, делах и снах туберкулезных.
Особый мир беспомощных фантазий
И глазомера ясного до жути,
Всей этой грусти, нежности и грязи,
Что отмечает в трубке столбик ртути.
Вообще судьба у него трудная, иногда даже героическая. Последние пятнадцать лет своей жизни, как утверждают источники, он постоянно перемещался по Европе: ездил, ходил пешком.
Во время Второй мировой войны смог получить швейцарское подданство и уехал в Швейцарию, где была возможность лечиться в санатории.
И потом уже – смертельно больной – не пишет стихи, а составляет антифашистские листовки. За это немецкие оккупационные власти пограничных со Швейцарией стран даже назначают награду за его голову. Но он не покинет уже Швейцарии. Горные санатории, лечение, которое не помогает, его друзья называют его «подстреленной птицей»: он перенес две операции по удалению опухоли в легком.
Это ему Цветаева написала:
Обнимаю тебя кругозором
Гор, гранитной короною скал.
(Занимаю тебя разговором –
Чтобы легче дышал, крепче спал.)
Феодального замка боками,
Меховыми руками плюща –
Знаешь – плющ, обнимающий камень –
В сто четыре руки и ручья?
Но не жимолость я – и не плющ я!
Даже ты, что руки мне родней,
Не расплю́щен – а вольноотпущен
На все стороны мысли моей!
…Кру́гом клумбы и кру́гом колодца,
Куда камень придет – седым!
Круговою порукой сиротства, –
Одиночеством – круглым моим!
(Та́к вплелась в мои русые пряди –
Не одна серебристая прядь!)
…И рекой, разошедшейся на́ две –
Чтобы остров создать – и обнять.
Всей Савойей и всем Пиемонтом,
И – немножко хребет надломя –
Обнимаю тебя горизонтом
Голубым – и руками двумя!
(Марина Цветаева – Штейгеру, 1936)
А потом – несмотря на кругозор, которым в стихотворении обнимала – в письме не пожалела.
... Эта болезнь Штейгера чем-то напоминает Пруста.
Франсуа Мориак, увидевший Пруста незадолго до смерти, оставляет об этом свои лаконичные воспоминания.
«Той ночью, о которой Марсель Пруст упоминает в письме (когда не играл квартет Капе), я рассмотрел его мрачную комнату на улице Амлен, закоптелый камин, кровать, где одеялом служило пальто, лицо, похожее на восковую маску, обрамленное волосами, которые единственно и казались живыми. Пруст сказал, что гость, то есть я, разглядывает их так, словно собирается съесть. Сам он уже не принимал земной пищи. Беспощадный враг, о котором говорил Бодлер, враг, "сосущий жизнь из нас", время, что "крепнет и растет, питаясь нашей кровью", сгустилось, материализовалось у изголовья Пруста, уже более чем наполовину затянутого в небытие, и превратилось в гигантский, все разрастающийся гриб, который питался его сущностью, его трудом – "Обретенным временем"».
... Удивительно, что тут тоже возникает этот «съестной» мотив. «Вы разглядываете их так, словно собираетесь съесть».
Однажды я написал: пирожное «мадлен», французское бисквитное печенье небольшого размера из округа Коммерси (регион Лотарингии), обычно делаемое в форме морских гребешков, с которого всё начинается; комната, которую гость как будто хочет съесть; жимолость, подходящая для приготовления варенья, джемов и настоек; безжалостно съедаемое тобой и тебя съедающее время; гигантский гриб, который питался его сущностью; голодающий Пруст, наполовину затянутый в небытие; выплюнувшие тебя любящие, незаслуженный бифштекс.
Самое лучшее в моем этом перечислительном ряде – конечно, незаслуженный бифштекс. Прустовское определение.
Так вот то сочинение или изложение было в кабинете рисования, потому что так сложилась игральная карта расписания.
За окнами много света, там весна, тающий март.
«В поисках утраченного времени» положено на стол, Осипов, не смотрите в тетрадь соседа (в восьмом классе я всех уже называл на «вы», мой принципиальный выбор). Бедный Осипов. Что он может увидеть у Максимова? Ничего интересного. Никакого пирожного текста.
Зато пирожное текста есть в тексте Пруста. Хрестоматийное «Мадлен».
А еще мясо.
Странно, что тогда я на это не обратил внимания.
Про мясо я заметил только лет через двадцать. Когда стал «По направлению к Свану» перечитывать.
«В момент, когда в другие дни надо жить еще час до звонка» (и тут речь не о школьном звонке), «объявлявшего о том, что кушать подано, мы знали, что через несколько секунд мы увидим преждевременное появление салата из цикория, омлета, незаслуженного бифштекса».
Однажды я уже где-то говорил об этом. «...незаслуженный бифштекс». Как хорошо.
Странно, что его не заметил Александр Кушнер. А ведь он писал очень точно, очень любовно о Прусте – правда, через призму взгляда Бориса Пастернака:
«...Пастернак, как мы помним, в письме 1929 года написал о Прусте: "Боюсь читать (так близко!) и захлопнул на пятой странице". А если бы не захлопнул и дошел до страницы шестидесятой, прочел бы о том, какая тоска находила на мальчика перед сном. "И все же те вечера, когда мама заходила ко мне на минуту, были счастливыми в сравнении с теми, когда к ужину ждали гостей и она ко мне не поднималась. Обычно в гостях у нас бывал только Сван". Прочел бы о том, как мальчик в своей тоске и страстном желании еще раз перед сном увидеть мать, но не смея спуститься в ночной рубахе из своей комнаты на втором этаже в гостиную, послал ей записку с Франсуазой – и получил отказ. (Мать считала необходимым воспитывать силу воли сына, боялась потакать его душевной слабости.) Прочел бы о том, что ночные звуки, долетавшие до его слуха, были похожи на мелодии, которые исполняет консерваторский оркестр под сурдинку».
И ведь прав Александр Кушнер. Вот же он, пастернаковский Пруст:
На даче спят. В саду, до пят
Подветренном, кипят лохмотья.
Как флот в трехъярусном полете,
Деревьев паруса кипят.
Лопатами, как в листопад,
Гребут березы и осины.
На даче спят, укрывши спину,
Как только в раннем детстве спят.
Ревет фагот, гудит набат.
На даче спят под шум без плоти,
Под ровный шум на ровной ноте,
Под ветра яростный надсад.
Льет дождь, он хлынул с час назад.
Кипит деревьев парусина.
Льет дождь. На даче спят два сына,
Как только в раннем детстве спят.
Я просыпаюсь. Я объят
Открывшимся. Я на учете.
Я на земле, где вы живете,
И ваши тополя кипят.
Льет дождь. Да будет так же свят,
Как их невинная лавина...
Но я уж сплю наполовину,
Как только в раннем детстве спят.
Льет дождь. Я вижу сон: я взят
Обратно в ад, где все в комплоте,
И женщин в детстве мучат тети,
А в браке дети теребят.
Льет дождь. Мне снится: из ребят
Я взят в науку к исполину,
И сплю под шум, месящий глину,
Как только в раннем детстве спят.
Светает. Мглистый банный чад.
Балкон плывет, как на плашкоте.
Как на плотах, – кустов щепоти
И в каплях потный тес оград.
(Я видел вас пять раз подряд.)
Спи, быль. Спи жизни ночью длинной.
Усни, баллада, спи, былина,
Как только в раннем детстве спят.
У Ахмадулиной же Пруст мелькнул однажды в недлинном ее стихотворении. «В саду у дома и в дому, внедрив многозначенье грусти, внушала жимолость уму невнятный помысел о Прусте».
Это Ахмадулиной всё жимолость, а сам Марсель Пруст думал о спарже. Он был очень нездоров, хотел жить и – если судить по тексту – все время хотел есть.
Вот она, эта фраза: «Но предметом моего вожделения была спаржа».
Небесные оттенки (ультрамариновый и розовый цвет, головки, чуть тронутые лиловым и лазурью, переходящие незаметно в белые корешки – «еще слегка выпачканные землей грядки, в которой они росли, – путем неземных каких-то радужных переливов»). Что-то земное, говорящее о чем-то неземном.
Белла Ахмадулина:
Прощай! Прощай! Со лба сотру
воспоминанье: нежный, влажный
сад, углубленный в красоту,
словно в занятье службой важной.
Прощай! Всё минет: сад и дом,
двух душ таинственные распри
и медленный любовный вздох
той жимолости у террасы.
В саду у дома и в дому
внедрив многозначенье грусти,
внушала жимолость уму
невнятный помысел о Прусте.
Смотрели, как в огонь костра,
до сна в глазах, до мути дымной,
и созерцание куста
равнялось чтенью книги дивной.
Меж наших двух сердец – туман
клубился! Жимолость и сырость,
и живопись, и сад, и Сван –
к единой муке относились.
То сад, то Сван являлись мне,
цилиндр с подкладкою зеленой
мне виделся, закат в Комбре
и голос бабушки влюбленной.
Прощай! Но сколько книг, дерев
нам вверили свою сохранность,
чтоб нашего прощанья гнев
поверг их в смерть и бездыханность.
Прощай! Мы, стало быть, – из них,
кто губит души книг и леса.
Претерпим гибель нас двоих
без жалости и интереса.
Не знаю, была ли осведомлена Ахмадулина, что Пруст из-за своей болезни был вынужден оборудовать в своем доме комнату, обитую панелями из пробкового дерева. Пробка впитывает в себя всё из воздуха, в том числе и вредное. То есть Пруст спрятался в такой вот отравленной шкатулке. Внутри хорошо, но сами стены ядовиты. Это и есть символ творчества. Так Пруст и провел большую часть своей жизни. Он и память. А то звучит «мадленкой», то пахнет бифштексом.
Кстати, к теме шкатулки.
Вот такой она появляется в тексте Вероники Тушновой:
Шкатулка заперта.
И ключ потерян.
И в общем в нем нужды особой нет:
союз двоих
испытан и проверен
и узаконен целым рядом лет.
Давно к листкам
никто не прикасался,
не беспокоит давнюю судьбу.
И спит любовь,
как спящая красавица,
в своем отполированном гробу.
Вот и автора «В поисках утраченного времени» комната становится тюрьмой и прижизненным обустроенным гробом. Автор страдает бронхиальной астмой. «Задуйте свечу!» Так проверяли функции нарушения дыхания. Задувал ли Пруст, не знаю. Но лечение было бессмысленным. Даже вредным. Адреналин, сода, санирование зубов и носоглотки. Диета. Но хуже всего: советовали курить сигареты «Астматол» или просто обычные сигареты. С ума сойти, если по нынешним временам.
При первом пробуждении приходит и первый приступ астмы. А около часа ночи Пруст встает, чтобы его внутренностей оттянул диафрагму вниз.
«Мышцы, служащие для выдыхания, с трудом выполняют сжатие грудной клетки, так как их деятельности препятствует тугоподвижность и напряжение оболочек. Выдох медленный, вялый и свистящий; мышечные волокна бронхов и легочные пузырьки сжаты, и это вызывает свистящий шум, лучше всего слышимый при выдохе».
Он от этих вдохов и выдохов и умрет.
Но вернемся опять к эссе Кушнера.
«Ахматова говорила: "Три кита, на которых ныне покоится ХХ век, – Пруст, Джойс и Кафка – еще не существовали как мифы, хотя и были живы как люди". Это из очерка "Амедео Модильяни". Примерно то же самое, про трех китов, только с отрицательным знаком, можно было встретить в те годы в любом советском учебнике по зарубежной литературе. И больше нигде, ни в стихах, ни в прозе, – ни одного намека на Пруста, ни одного упоминания… А ведь Ахматова в молодости бывала в Париже ("И словно тушью нарисован в альбоме старом Булонский лес…") и, возможно, даже видела Пруста, не зная, разумеется, о том, что это он, – на каком-нибудь парижском бульваре, – выходил же он иногда на улицу (и никто, кроме его друзей, не знал тогда, что это он)».
И уже дальше Кушнер опять к этим «китам» возвращается:
«Что касается "трех китов", на которых стоит двадцатое столетие, то иногда кажется (наверное, ошибочно), что к концу века два кита из трех потихоньку отвалили – и век теперь покоится, как в гипнотическом сеансе, когда из-под ног заснувшего убирают другую точку опоры (спинку стула), только на одном. Кое-кто предлагает другую троицу».
Так Бродский, по свидетельству Кушнера, вычитанному в какой-то книге, говорил:
«Для меня, разумеется, крупнейшее явление – это Пруст, второе – это наш соотечественник Андрей Платонов, третье – Роберт Музиль».
Ну Бродский всегда давал оригинальные ответы, заметим мы от себя.
Но Кушнер нам не дает возможность влезть с слишком развязными нашими скобками: «Возможны, как говорится, варианты, например: Пруст, Т. Манн, Хемингуэй. Не предложить ли двух китов из трех считать величинами переменными, чем-то вроде исполняющих обязанности, и. о. крупнейших млекопитающих в писательском животном царстве. И тогда наш короткий перечень может быть таким: Пруст, Набоков, Грэм Грин ("Суть дела") – или таким: Пруст, Сэлинджер, Камю… Но Пруст, как видим, остается при любом раскладе».
Конец цитаты.
Впрочем, и цитата (одна большая цитата, если под ней подразумевать жизнь) самого Пруста скоро закончится.
Осенью 1922 года он возвращается домой из гостей, по дороге простуживается и заболевает бронхитом. Бронхит переходит в воспаление легких.
... Кстати, у Александра Кушнера есть стихотворение, где он Пруста упоминает:
Мне весело, что Бакст, Нижинский, Бенуа
Могли себя найти на прустовской странице
Средь вымышленных лиц, где сложная канва
Еще одной петлей пленяет, — и смутиться
Той славы и молвы, что дали им на вход
В запутанный роман прижизненное право,
Как если б о себе подслушать мненье вод
И трав, расчесанных налево и направо.
Представьте: кто-нибудь из них сидел, курил,
Читал четвертый том и думал отложить — и
Как если б вдруг о нем в саду заговорил
Боярышник в цвету иль в туче небожитель.
О музыка, звучи! Танцовщик, раскружи
Свой вылепленный торс, о живопись, не гасни!
Как весело снуют парижские стрижи!
Что путаней судьбы, что смерти безопасней?
(1979)
Я не знал (и за это тоже спасибо Кушнеру), что Марина Цветаева оценивала Пруста очень высоко.
Пусть и немногочисленные, но упоминания имени Пруста в переписке Цветаевой есть.
В одном письме 1928 года она говорит: «Сейчас читаю Пруста, с первой книги (Swann), читаю легко, как себя, и всё думаю: у него всё есть, чего у него нет??»
Дорогого стоит.
Ну и как без ее упреков (всем и вся), даже здесь она в какой-то момент вспоминает имя французского романиста. В письме Цветаевой к Штейгеру 30 сентября 1936 года:
«Конечно, не напиши Вы мне, я бы Вам не написала – никогда (я себя знаю), ибо в Вашем молчании было оскорблено большее меня, то – за что жизнь отдам – и в моем лице (я – последняя моя забота!) – все так оскорбленные до меня: от Франца Шуберта, чья любовь не понадобилась – до le petite Marsel… в этом молчании было оскорблено все мною на земле любимое – обычным оскорблением – незаслуженного презрения. И такое прощение было бы предательством».
Кстати, вот одно стихотворение Анатолия Штейгера.
Уже не страх, скорее безразличье –
Что им до нас, спокойных и серьезных?
Есть что-то очень детское и птичье
В словах, делах и снах туберкулезных.
Особый мир беспомощных фантазий
И глазомера ясного до жути,
Всей этой грусти, нежности и грязи,
Что отмечает в трубке столбик ртути.
Вообще судьба у него трудная, иногда даже героическая. Последние пятнадцать лет своей жизни, как утверждают источники, он постоянно перемещался по Европе: ездил, ходил пешком.
Во время Второй мировой войны смог получить швейцарское подданство и уехал в Швейцарию, где была возможность лечиться в санатории.
И потом уже – смертельно больной – не пишет стихи, а составляет антифашистские листовки. За это немецкие оккупационные власти пограничных со Швейцарией стран даже назначают награду за его голову. Но он не покинет уже Швейцарии. Горные санатории, лечение, которое не помогает, его друзья называют его «подстреленной птицей»: он перенес две операции по удалению опухоли в легком.
Это ему Цветаева написала:
Обнимаю тебя кругозором
Гор, гранитной короною скал.
(Занимаю тебя разговором –
Чтобы легче дышал, крепче спал.)
Феодального замка боками,
Меховыми руками плюща –
Знаешь – плющ, обнимающий камень –
В сто четыре руки и ручья?
Но не жимолость я – и не плющ я!
Даже ты, что руки мне родней,
Не расплю́щен – а вольноотпущен
На все стороны мысли моей!
…Кру́гом клумбы и кру́гом колодца,
Куда камень придет – седым!
Круговою порукой сиротства, –
Одиночеством – круглым моим!
(Та́к вплелась в мои русые пряди –
Не одна серебристая прядь!)
…И рекой, разошедшейся на́ две –
Чтобы остров создать – и обнять.
Всей Савойей и всем Пиемонтом,
И – немножко хребет надломя –
Обнимаю тебя горизонтом
Голубым – и руками двумя!
(Марина Цветаева – Штейгеру, 1936)
А потом – несмотря на кругозор, которым в стихотворении обнимала – в письме не пожалела.
... Эта болезнь Штейгера чем-то напоминает Пруста.
Франсуа Мориак, увидевший Пруста незадолго до смерти, оставляет об этом свои лаконичные воспоминания.
«Той ночью, о которой Марсель Пруст упоминает в письме (когда не играл квартет Капе), я рассмотрел его мрачную комнату на улице Амлен, закоптелый камин, кровать, где одеялом служило пальто, лицо, похожее на восковую маску, обрамленное волосами, которые единственно и казались живыми. Пруст сказал, что гость, то есть я, разглядывает их так, словно собирается съесть. Сам он уже не принимал земной пищи. Беспощадный враг, о котором говорил Бодлер, враг, "сосущий жизнь из нас", время, что "крепнет и растет, питаясь нашей кровью", сгустилось, материализовалось у изголовья Пруста, уже более чем наполовину затянутого в небытие, и превратилось в гигантский, все разрастающийся гриб, который питался его сущностью, его трудом – "Обретенным временем"».
... Удивительно, что тут тоже возникает этот «съестной» мотив. «Вы разглядываете их так, словно собираетесь съесть».
Однажды я написал: пирожное «мадлен», французское бисквитное печенье небольшого размера из округа Коммерси (регион Лотарингии), обычно делаемое в форме морских гребешков, с которого всё начинается; комната, которую гость как будто хочет съесть; жимолость, подходящая для приготовления варенья, джемов и настоек; безжалостно съедаемое тобой и тебя съедающее время; гигантский гриб, который питался его сущностью; голодающий Пруст, наполовину затянутый в небытие; выплюнувшие тебя любящие, незаслуженный бифштекс.
Самое лучшее в моем этом перечислительном ряде – конечно, незаслуженный бифштекс. Прустовское определение.