Я Лохвицкую ставлю выше всех:
И Байрона, и Пушкина, и Данта.
Я сам блещу в лучах ее таланта,
Победно обезгрешившего Грех:
Познав ее, познал, что нет ни зла,
Нет ни добра, – есть два противоречья,
Две силы, всех влекущие для встречи,
И обе – свет, душа познать могла.
О, Бог и Черт! Из вас ведь каждый прав!
Вы – символы предмирного контраста!
И счастлив тот, о ком заботясь часто,
Вселяется в него, других поправ.
И в ком вас одинаково, тот благ:
Тот знает страсть, блаженство и страданья,
Тот любит жизнь, со смертью ждет свиданья,
И тот велик, как чародей, как маг!
И грех, и добродетель – красота,
Когда их воспринять благоговейно.
Так Лохвицкая просто, беззатейно
Открыла двух богов и два креста.
(Игорь Северянин)
Мирра (Мария) родилась в Петербурге, в семье известного адвоката. Когда выросла, поступила в Московский Александровский институт. Дебют как поэтессы состоялся в 1889 году с публикации стихотворений в петербургском журнале «Север».
Я люблю тебя, как море любит солнечный восход,
Как нарцисс, к волне склоненный, – блеск и холод сонных вод.
Я люблю тебя, как звезды любят месяц золотой,
Как поэт – свое созданье, вознесенное мечтой.
Я люблю тебя, как пламя – однодневки-мотыльки,
От любви изнемогая, изнывая от тоски.
Я люблю тебя, как любит звонкий ветер камыши,
Я люблю тебя всей волей, всеми струнами души.
Я люблю тебя, как любят неразгаданные сны:
Больше солнца, больше счастья, больше жизни и весны.
(Мирра Лохвицкая, 1899 г.)
Это уже стихи самой Лохвицкой.
Считается, что это стихотворение написано Константину Бальмонту. По легенде, в 1895 году в Крыму они встретились и он ей написал: Он написал ей: «Я знал, что однажды тебя увидев,/ Я буду любить тебя вечно…» Ее ответ – это как раз стихотворение, приведенное выше.
Их стихотворная перекличка, по мнению исследователей, охватывает сотни стихотворений. «Роман» наделал много шуму, хотя, возможно, существовал только в стихах.
* * *
Избрав свой путь, я шествую спокойно.
Ты хочешь слёз моих?
Мой стих звучит уверенно и стройно. –
Ты не увидишь их.
Нет места снам, ни радостной надежде
В больной душе моей.
Не верю я, не верю я, как прежде,
В рассвет грядущих дней.
Всё та же я; но, избранный отныне,
Тернист мой путь земной.
Тернист мой путь, затерянный в пустыне, –
Ты не пойдёшь за мной.
Темно вокруг. Чуть брезжит свет далёкий
Блуждающих огней.
И гибну я, и гибну – одинокой,
Но не рабой твоей.
(Мирра Лохвицкая)
Валерий Брюсов был безжалостен к ней.
«Нумерация последних трёх сборников г-жи Лохвицкой может быть изменена без ощутимой разницы. В IV томе её сочинений те же темы, те же приёмы, та же душа, что и в двух предыдущих. Неужели не скучно повторять самого себя? И какой смысл в этом умножении одинаковых стихов, хотя бы и звучных? <…> Поэзия дорога нам, когда в ней раскрывается жизнь души. Но без движения не может быть жизни. В новых стихах г-жи Лохвицкой нет поэзии, потому что нет творчества: творить – значит создавать нечто новое, чего ещё не было, а г-жа Лохвицкая, по-видимому, вполне довольна тем, что есть, что уже давно сотворено».
В чем-то он прав. Мы почти больше не читаем Лохвицкую.
Чего не сказать о ее сестре. Я говорю о Тэффи.
Принято думать, что Тэффи только юмористка. Но у нее сильна и чеховская пронзительная линия.
Про страх, который отнимет у тебя любимую игрушку, а именно нежного шерстяного барана, о жизни, которая утащит в черную дыру чулана твою привязанность и любовь, утащит в жерло вечности, как крыса, которая хотела утащить еще неведомого Тэффи Буратино. Да и жизнь эта крыса, всю твою жизнь тоже утащит.
У Тэффи есть рассказ – «Неживой зверь» называется. Он именно об этом.
Когда-то я уже писал о нем: «Ты кормишь существо, которое любишь, поишь его молоком – а ему только хуже. Чем больше любишь, тем больше пачкаешь. Это и есть первый урок детства, который мы разгадаем, только когда вырастем. Мы и с теми, взрослыми, живыми, когда сами станем взрослыми, так же поступим. Чем больше любили, тем больше пачкали. Расстались – оглянулись через года два: ничего, кроме ошметков и грязи, уже и нет. А ведь как всё хорошо начиналось».
И вот уже игрушечный баран, подаренный тебе на Рождество, изуродован твой приставучей любовью и сослан нянькой в чулан.
«И уже не Рождество вовсе в доме, а одна сплошная Страстная неделя: родители ссорятся, кричат, и что хуже всего – молчат. Прислуга их за спиной обсуждает, якобы жалеет девочку. А неживой, но любимый зверь всё грязней и грязнее».
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком;
Золотой закатиться звездой,
Облететь неувядшим цветком.
Я хочу, чтоб на камне моем
Истомленные долгой враждой
Находили блаженство вдвоем…
Я хочу умереть молодой!
Схороните меня в стороне
От докучных и шумных дорог,
Там, где верба склонилась к волне,
Где желтеет некошеный дрок.
Чтобы сонные маки цвели,
Чтобы ветер дышал надо мной
Ароматами дальней земли…
Я хочу умереть молодой!
Не смотрю я на пройденный путь,
На безумье растраченных лет;
Я могу беззаботно уснуть,
Если гимн мой последний допет.
Пусть не меркнет огонь до конца
И останется память о той,
Что для жизни будила сердца…
Я хочу умереть молодой!
(Мирра Лохвицкая)
... Мало чего мы хотим. Вряд ли Тэффи предполагала, что ее поклонником будет последний царь. А что ее именем назовут конфеты.
Но вот революция, и время слизало все эти конфеты.
Эмиграция.
«Теперь уже окончательно выяснилось, что русская эмиграция лучшая в мире, что нигде и никогда такой чудесной эмиграции не было. Все страны наперебой стараются заполучить к себе побольше эмигрантов, гордятся ими друг перед другом, и для русских эмигрантов, только для них, чтобы выделить их из банальной общей группы, придумали специальные визы.
Таково международное положение русской эмиграции.
За что же так ценят ее?
Я думаю – более всего за ту моральную сплоченность, за тот драгоценный слиток дружбы, любви и взаимоуважения, который являет ее духовный облик. Эмигрантская пресса ярко и правдиво отражает наши настроения. Разверните любую русскую газету, будь то ежедневная или еженедельная, вы всегда найдете в каждом ее отделе несколько теплых строк, полных чисто семейного мирного уюта».
Так Тэффи говорит в одной из своих речей, в одной своей лекции.
Но мы помним и другое. Из дневников, не для всех глаз.
«Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда».
Опять из стихов ее, Тэффи, сестры. Из Мирры Лохвицкой:
Знойным солнцем палимы,
Вдаль идут пилигримы
Поклониться гробнице священной.
От одежд запыленныx,
От очей просветленныx
Веет радостью цели блаженной.
Тяжела иx дорога –
И отставшиx так много,
Утомленныx от зноя и пыли,
Что легли на дороге,
Что забыли о Боге,
О крылатыx виденьяx забыли.
Им в сияющей дали
Голоса отзвучали,
Отжурчали поющие реки.
Им – без времени павшим,
Им – до срока уставшим,
Не простится вовеки. Вовеки!
(Мирра Лохвицкая «Пилигримы»)
Как будто Мирра, не дожившая до революции, до эмиграции многих людей, что-то уже знала, знанием пусть не великого, но все-таки поэтического провидца.
А Тэффи знала уже всем опытом, всей кожей.
У Ахматовой есть стихотворение, под которым, возможно, Тэффи бы и подписалась.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
(Анна Ахматова)
Вот ее слова, не поэтические, прозаические: «Боялись смерти большевистской – и умерли смертью здесь. Вот мы – смертью смерть поправшие». Какая жесткая ирония.
Ее, ничего не знающая о будущем сестры, сестра написала однажды. В стихотворении «Предчувствие грозы».
В душу закралося чувство неясное,
Будто во сне я живу.
Что-то чудесное, что-то прекрасное
Грезится мне наяву.
Близится туча. За нею тревожно я
Взором слежу в вышине.
Сердце пленяет мечта невозможная,
Страшно и радостно мне.
Вижу я, ветра дыхание вешнее
Гнет молодую траву.
Что-то великое, что-то нездешнее
Скоро блеснет наяву.
Воздух темнеет… Но жду беззаботно я
Молнии дальней огня.
Силы небесные, силы бесплотные,
Вы оградите меня!
(Мирра Лохвицкая)
Силы бесплотные, силы небесные не оградили.