Это совершенно разные люди. Подозреваю, что Ирина Одоевцева, поэтесса с огромным бантом, ничего толком про князя Владимира Одоевского, энциклопедиста, исследователя, писателя и не слышала.
Да и что ей было в нем?
Нет, я не буду знаменита.
Меня не увенчает слава.
Я – как на сан архимандрита
На это не имею права.
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я – маленькая поэтесса
С огромным бантом.
У маленьких своя жизнь, сперва казавшаяся легкой, а потом обернувшаяся большим испытанием, сменой страны, где живешь. Вообще сменой биографии.
Мы прочли о смерти его,
Плакали громко другие.
Не сказала я ничего,
И глаза мои были сухие.
А ночью пришел он во сне
Из гроба и мира иного ко мне,
В черном старом своем пиджаке,
С белой книгой в тонкой руке.
И сказал мне: «Плакать не надо,
Хорошо, что не плакали вы.
В синем раю такая прохлада,
И воздух тихий такой,
И деревья шумят надо мной,
Как деревья Летнего сада».
Это она опять про Гумилева. Но уже после его смерти.
И тут выясняется, что ты совсем не маленький. И никто не маленький.
...Анна Ахматова очень возмущалась, что эмигрантка Одоевцева, жена Георгия Иванова, говорила, что видела («видела, видела!») у Гумилева револьвер. И деньги, которые, наверное, были нужны для белогвардейского заговора. То есть подтверждала косвенно, что расстреляли Гумилева за дело.
Впрочем, Ирина Одоевцева тоже потом, уже с другой стороны границы, не отставала.
Изящно злословила, вспоминая слова того же Гумилева (а как это можно было проверить?), что, дескать, Ахматова могла быть счастливой, но не умела.
Что и было у нее так много всего, о чем другие и мечтать не смели: красота, стиль, дар. А она, даже еще молодая, «проводила целые дни, лежа на диване, томясь и вздыхая».
Как будто бы Гумилев говорил: «Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать себя несчастной. Я шутя советовал ей подписываться не Ахматова, а Анна Горенко. Горе – лучше не придумать».
От любви твоей загадочной,
Как от боли, в крик кричу,
Стала желтой и припадочной,
Еле ноги волочу.
Новых песен не насвистывай,
Песней долго ль обмануть,
Но когти, когти неистовей
Мне чахоточную грудь,
Чтобы кровь из горла хлынула
Поскорее на постель,
Чтобы смерть из сердца вынула
Навсегда проклятый хмель.
(1918 г.)
На резонный вопрос Одоевцевой ему: а что разве слава молодую Ахматову не радовала (потом мы узнаем, что в старости всё станет наоборот) – Гумилев как будто ответит:
«В том-то и дело, что почти не радовала. Она как будто не желала ее замечать. Зато необычайно страдала от всякой обиды, от всякого слова глупца-критика, а на успехи не обращала внимания».
А потом такая чудесная деталь – а ведь это только реально влюбленный мужчина запомнит:
«Я всегда весело и празднично, с удовольствием возвращался к ней. Придя домой, я по раз установленному ритуалу кричал: “Гуси!” И она, если была в хорошем настроении – что случалось очень редко, – звонко отвечала: “И лебеди”, или просто “Мы!”, и я, не сняв даже пальто, бежал к ней в “ту темно-синюю комнату”, и мы начинали бегать и гоняться друг за другом».
Но не на такую напал, как говорится.
«Но чаще я на свои "Гуси!" не получал ответа и сразу отправлялся к себе в свой кабинет, не заходя к ней. Я знал, что она встретит меня обычной, ненавистной фразой: "Николай, нам надо объясниться!" – за которой неминуемо последует сцена ревности на всю ночь».
Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнём.
Для тебя в окошке створчатом
Я всю ночь сижу с огнём.
Рассветает. И над кузницей
Подымается дымок.
Ах, со мной, печальной узницей,
Ты опять побыть не мог.
Для тебя я долю хмурую,
Долю-муку приняла.
Или любишь белокурую,
Или рыжая мила?
Как мне скрыть вас, стоны звонкие!
В сердце темный, душный хмель,
А лучи ложатся тонкие
На несмятую постель.
(1911 г.)
С этим стихотворением Ахматовой связана смешная история.
Гумилев жаловался, что после него прослыл садистом. Что кто-то пустил слух, что он, надев фрак («а у меня и фрака тогда еще не было», восклицает Гумилев) и цилиндр (а вот он, как выяснилось, был), порет ремнем, но не только жену свою, бедную Анну Андреевну, но в отдельные минуты и своих молодых поклонниц. Еще и раздевает их предварительно.
Одоевцева смеется, даже хохочет (уж очень глупая картинка), но Гумилеву не до смеха. Он резко поворачивается.
«– Смеетесь? А мне, поверьте, совсем не до смеха было. Я старался убедить ее, что таких выдумок нельзя печатать, что это неприлично – дурной вкус и дурной тон. И не следует писать все время о своих вымышленных любовных похождениях и бессердечных любовниках. Ведь читатели все принимают за правду и создают биографию поэта по его стихам. Верят стихам, а не фактам».
(Как, кстати, хорошо сказано.)
А еще Гумилев резонно возмущался стиховым признаниям, что жена ему изменяет.
(Ох уж эти поэты, с их то ли придуманным, то ли реальным эксгибиционизмом.)
Боль я знаю нестерпимую –
Стыд обратного пути.
Страшно, страшно к нелюбимому,
Страшно к тихому войти...
И Гумилева можно понять.
«Никто не знает, как мне бывало тяжело и грустно. Ведь кроме поэзии, между нами почти ничего не было общего. Даже Левушка не сблизил нас».
Бедный, бедный Левушка, подумаем мы, уже зная будущую судьба Льва Николаевича.
Как только я вдруг вспоминаю
Таёжную ночь и ветра,
Байкал без конца и без края,
Дымок голубой от костра,
Гольцов величавые дали,
Ручьи на холодных камнях,
То сердце болит от печали
И слёзы в сомкнутых глазах.
Там небо туманами щедро.
Там гнётся под ношей спина,
Но там высочайшие кедры,
Там воды вкуснее вина.
Там в шорохе сосен таёжных
Я древнюю слышал мольбу
К тому, кто мятежной, тревожной
И страшною сделал судьбу.
(Это как раз его текст.)
...А две уже немолодые женщины, всё сражаются и сражаются каждая в своем кругу с воспоминаниями друг друга. Или друг с другом? Или просто со всё забывающим и путающим временем?
И горбинку носа Ахматовой Одоевцева вспомнит (хотя Анна Андреевна ею как раз гордилась). И противопоставит свой: небольшой.
И припомнит слова Гумилева про Ахматову: «Она была дьявольски горда».
Но зато и такое воспоминание у Одоевцевой про Ахматову есть.
«– А вы все-таки напрасно уезжаете. И Коля, наверно, не одобрил бы... Так не забудьте. Зайдите проститься».
Так достойно, так красиво, так хорошо.
Но время идет, и его не остановить.
И молодость во всех этих сложных и страшных событиях проходит – а вот уже прошла.
Есть у Одоевцевой воспоминание уже о Тэффи:
«Смотрю на себя, и до чего противная физиономия! Смотреть на себя тошно, да и на других тоже… (спохватившись) К вам не относится, ведь о присутствующих...».
(К нам ко всем это относится.)
Но что-то мы забыли про нашего второго героя. Про князя Владимира Одоевского. Из другого времени, другого века, другой судьбы. Как приятно читать про жизнь, которая не переламывалась надвое.
Это про него говорили, что таких фантастических обедов, как он давал, никто не закатывал.
Он этой темой болел (сразу вспомним Ахматову, которая торговала на мосту в голодные революционные годы селедкой, которую им, писателям, выдавал какой-то писательский союз).
И даже написал несколько больших статей: «Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве».
Вот самое начало из одной такой:
«В нынешнюю лекцию я обращу ваше внимание на предмет важнейший в кухонном производстве, так сказать, на корень всех кухонных произведений: вы уже угадали, что я говорю – о бульоне. Да, милостивые государи, хороший бульон есть, смело могу сказать, основание хорошего обеда: кто из вас в этом со мною не согласится? Кто без отчаяния не глядел на тарелку, наполненную какой-то бурдою, без вкуса, без питательности? А между тем – странное дело! – нет ничего легче, как сделать хороший бульон. Войдем в материю: вы замечали, что когда вода с мясом кипит, то поверху собирается пена; эта пена есть не что иное, как род яичного белка, иначе белковина, находящаяся в каждом мясе; вы знаете также, что если яичный белок варить в воде, то он отвердеет; в этом вся загадка. Обыкновенно повара, чтобы скорее отделаться, нальют в кастрюлю с мясом воды, даже иногда не холодной, а кипятка, поставят на сильный огонь, и ну кипятить. Бульон разом готов; только та беда, что он никуда не годится; а причина простая: белковина вместо того, чтоб подняться, затвердеет на самом мясе, прежде нежели вода проникнет в мясо и прежде нежели вымоет из мяса его душистый и питательный сок. Мяса много, а бульон – вода, да и мясо как дерево».
И потом предлагает правильную технологию. Чтоб говядина получилась «пренежная, преблаговоспитанная».
Во-первых, сырое мясо надо класть только в самую холодную воду.
Ставить на самый маленький огонь. Держать так часов пять.
И даже более точный рецепт, с чем это мясо варить, пишет:
«...Для вкуса хорошо прибавлять в бульон на 4 фунта говядины фунт телятины с костью, остаток вчерашнего жареного, две моркови, одну репу, четыре картофеля, одну сельдерею и, если кто любит, одну луковку, в которую очень прилично втыкать одну гвоздичку (никак не более); от гвоздики запах лука ослабевает, а от лука запах гвоздики, – и суп выигрывает».
Кто бы мог подумать, что в бульон можно и нужно класть репу?
Но самое главное, конечно, не это. Главное было то, что Владимир Одоевский был, как оказалось, отличным футурологом.
Предсказал почти всё.
У него есть такой роман – «4338 год» (что-то из двадцатого века нам это напоминает, но нет-нет: там и близко нет ничего оруэлловского).
И вот там просто россыпь прозрений.
Там и поезд (чуть ли не Сапсан), там и туннель под Каспийским морем. Там и воздушный корабль.
Корабль приземляется на специальной «воздушной станции». Кажется, мы знаем такую. Сейчас их называют именами знаменитых людей. Интересно, есть где-нибудь аэропорт Владимира Одоевского? Вот он-то точно свой аэропорт заслужил.
...Мне нравится думать, что почти однофамилица Одоевцева едет сперва на поезде, предсказанном князем Одоевским, а знакомая Одоевцевой Ахматова точно знает, что такое самолет: даже если не летала раньше и не летала потом, то из блокадного Ленинграда ее вывозят именно на нем.
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
И над полным врагами лесом,
Словно та, одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась…
Но самое удивительное, что князь Одоевский предсказал Интернет.
«Между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы». А еще там есть домашние газеты – для переписки. Какой-нибудь граф записывает все, что хочет сказать, потом в камер-обскуру снимает текст, потом рассылает по знакомым.
Ну в общем, как у нас в Телеграме.
Даже предсказал конфронтацию Китая и Америки (я подозреваю, что он что-то и про конфронтацию Америки и России думал, но не хотел пока с этой темой связываться).
Но самое поразительное там, конечно, предсказание генетики:
«Я заметил плоды, которые были нечто среднее между ананасом и персиком… заметил также финики, привитые к вишневому дереву, бананы, соединенные с грушей; всех новых пород, изобретенных здешними садовниками, невозможно исчислить».
...Только революцию в России не сумел предсказать.
Да и что ей было в нем?
Нет, я не буду знаменита.
Меня не увенчает слава.
Я – как на сан архимандрита
На это не имею права.
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я – маленькая поэтесса
С огромным бантом.
У маленьких своя жизнь, сперва казавшаяся легкой, а потом обернувшаяся большим испытанием, сменой страны, где живешь. Вообще сменой биографии.
Мы прочли о смерти его,
Плакали громко другие.
Не сказала я ничего,
И глаза мои были сухие.
А ночью пришел он во сне
Из гроба и мира иного ко мне,
В черном старом своем пиджаке,
С белой книгой в тонкой руке.
И сказал мне: «Плакать не надо,
Хорошо, что не плакали вы.
В синем раю такая прохлада,
И воздух тихий такой,
И деревья шумят надо мной,
Как деревья Летнего сада».
Это она опять про Гумилева. Но уже после его смерти.
И тут выясняется, что ты совсем не маленький. И никто не маленький.
...Анна Ахматова очень возмущалась, что эмигрантка Одоевцева, жена Георгия Иванова, говорила, что видела («видела, видела!») у Гумилева револьвер. И деньги, которые, наверное, были нужны для белогвардейского заговора. То есть подтверждала косвенно, что расстреляли Гумилева за дело.
Впрочем, Ирина Одоевцева тоже потом, уже с другой стороны границы, не отставала.
Изящно злословила, вспоминая слова того же Гумилева (а как это можно было проверить?), что, дескать, Ахматова могла быть счастливой, но не умела.
Что и было у нее так много всего, о чем другие и мечтать не смели: красота, стиль, дар. А она, даже еще молодая, «проводила целые дни, лежа на диване, томясь и вздыхая».
Как будто бы Гумилев говорил: «Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать себя несчастной. Я шутя советовал ей подписываться не Ахматова, а Анна Горенко. Горе – лучше не придумать».
От любви твоей загадочной,
Как от боли, в крик кричу,
Стала желтой и припадочной,
Еле ноги волочу.
Новых песен не насвистывай,
Песней долго ль обмануть,
Но когти, когти неистовей
Мне чахоточную грудь,
Чтобы кровь из горла хлынула
Поскорее на постель,
Чтобы смерть из сердца вынула
Навсегда проклятый хмель.
(1918 г.)
На резонный вопрос Одоевцевой ему: а что разве слава молодую Ахматову не радовала (потом мы узнаем, что в старости всё станет наоборот) – Гумилев как будто ответит:
«В том-то и дело, что почти не радовала. Она как будто не желала ее замечать. Зато необычайно страдала от всякой обиды, от всякого слова глупца-критика, а на успехи не обращала внимания».
А потом такая чудесная деталь – а ведь это только реально влюбленный мужчина запомнит:
«Я всегда весело и празднично, с удовольствием возвращался к ней. Придя домой, я по раз установленному ритуалу кричал: “Гуси!” И она, если была в хорошем настроении – что случалось очень редко, – звонко отвечала: “И лебеди”, или просто “Мы!”, и я, не сняв даже пальто, бежал к ней в “ту темно-синюю комнату”, и мы начинали бегать и гоняться друг за другом».
Но не на такую напал, как говорится.
«Но чаще я на свои "Гуси!" не получал ответа и сразу отправлялся к себе в свой кабинет, не заходя к ней. Я знал, что она встретит меня обычной, ненавистной фразой: "Николай, нам надо объясниться!" – за которой неминуемо последует сцена ревности на всю ночь».
Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнём.
Для тебя в окошке створчатом
Я всю ночь сижу с огнём.
Рассветает. И над кузницей
Подымается дымок.
Ах, со мной, печальной узницей,
Ты опять побыть не мог.
Для тебя я долю хмурую,
Долю-муку приняла.
Или любишь белокурую,
Или рыжая мила?
Как мне скрыть вас, стоны звонкие!
В сердце темный, душный хмель,
А лучи ложатся тонкие
На несмятую постель.
(1911 г.)
С этим стихотворением Ахматовой связана смешная история.
Гумилев жаловался, что после него прослыл садистом. Что кто-то пустил слух, что он, надев фрак («а у меня и фрака тогда еще не было», восклицает Гумилев) и цилиндр (а вот он, как выяснилось, был), порет ремнем, но не только жену свою, бедную Анну Андреевну, но в отдельные минуты и своих молодых поклонниц. Еще и раздевает их предварительно.
Одоевцева смеется, даже хохочет (уж очень глупая картинка), но Гумилеву не до смеха. Он резко поворачивается.
«– Смеетесь? А мне, поверьте, совсем не до смеха было. Я старался убедить ее, что таких выдумок нельзя печатать, что это неприлично – дурной вкус и дурной тон. И не следует писать все время о своих вымышленных любовных похождениях и бессердечных любовниках. Ведь читатели все принимают за правду и создают биографию поэта по его стихам. Верят стихам, а не фактам».
(Как, кстати, хорошо сказано.)
А еще Гумилев резонно возмущался стиховым признаниям, что жена ему изменяет.
(Ох уж эти поэты, с их то ли придуманным, то ли реальным эксгибиционизмом.)
Боль я знаю нестерпимую –
Стыд обратного пути.
Страшно, страшно к нелюбимому,
Страшно к тихому войти...
И Гумилева можно понять.
«Никто не знает, как мне бывало тяжело и грустно. Ведь кроме поэзии, между нами почти ничего не было общего. Даже Левушка не сблизил нас».
Бедный, бедный Левушка, подумаем мы, уже зная будущую судьба Льва Николаевича.
Как только я вдруг вспоминаю
Таёжную ночь и ветра,
Байкал без конца и без края,
Дымок голубой от костра,
Гольцов величавые дали,
Ручьи на холодных камнях,
То сердце болит от печали
И слёзы в сомкнутых глазах.
Там небо туманами щедро.
Там гнётся под ношей спина,
Но там высочайшие кедры,
Там воды вкуснее вина.
Там в шорохе сосен таёжных
Я древнюю слышал мольбу
К тому, кто мятежной, тревожной
И страшною сделал судьбу.
(Это как раз его текст.)
...А две уже немолодые женщины, всё сражаются и сражаются каждая в своем кругу с воспоминаниями друг друга. Или друг с другом? Или просто со всё забывающим и путающим временем?
И горбинку носа Ахматовой Одоевцева вспомнит (хотя Анна Андреевна ею как раз гордилась). И противопоставит свой: небольшой.
И припомнит слова Гумилева про Ахматову: «Она была дьявольски горда».
Но зато и такое воспоминание у Одоевцевой про Ахматову есть.
«– А вы все-таки напрасно уезжаете. И Коля, наверно, не одобрил бы... Так не забудьте. Зайдите проститься».
Так достойно, так красиво, так хорошо.
Но время идет, и его не остановить.
И молодость во всех этих сложных и страшных событиях проходит – а вот уже прошла.
Есть у Одоевцевой воспоминание уже о Тэффи:
«Смотрю на себя, и до чего противная физиономия! Смотреть на себя тошно, да и на других тоже… (спохватившись) К вам не относится, ведь о присутствующих...».
(К нам ко всем это относится.)
Но что-то мы забыли про нашего второго героя. Про князя Владимира Одоевского. Из другого времени, другого века, другой судьбы. Как приятно читать про жизнь, которая не переламывалась надвое.
Это про него говорили, что таких фантастических обедов, как он давал, никто не закатывал.
Он этой темой болел (сразу вспомним Ахматову, которая торговала на мосту в голодные революционные годы селедкой, которую им, писателям, выдавал какой-то писательский союз).
И даже написал несколько больших статей: «Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве».
Вот самое начало из одной такой:
«В нынешнюю лекцию я обращу ваше внимание на предмет важнейший в кухонном производстве, так сказать, на корень всех кухонных произведений: вы уже угадали, что я говорю – о бульоне. Да, милостивые государи, хороший бульон есть, смело могу сказать, основание хорошего обеда: кто из вас в этом со мною не согласится? Кто без отчаяния не глядел на тарелку, наполненную какой-то бурдою, без вкуса, без питательности? А между тем – странное дело! – нет ничего легче, как сделать хороший бульон. Войдем в материю: вы замечали, что когда вода с мясом кипит, то поверху собирается пена; эта пена есть не что иное, как род яичного белка, иначе белковина, находящаяся в каждом мясе; вы знаете также, что если яичный белок варить в воде, то он отвердеет; в этом вся загадка. Обыкновенно повара, чтобы скорее отделаться, нальют в кастрюлю с мясом воды, даже иногда не холодной, а кипятка, поставят на сильный огонь, и ну кипятить. Бульон разом готов; только та беда, что он никуда не годится; а причина простая: белковина вместо того, чтоб подняться, затвердеет на самом мясе, прежде нежели вода проникнет в мясо и прежде нежели вымоет из мяса его душистый и питательный сок. Мяса много, а бульон – вода, да и мясо как дерево».
И потом предлагает правильную технологию. Чтоб говядина получилась «пренежная, преблаговоспитанная».
Во-первых, сырое мясо надо класть только в самую холодную воду.
Ставить на самый маленький огонь. Держать так часов пять.
И даже более точный рецепт, с чем это мясо варить, пишет:
«...Для вкуса хорошо прибавлять в бульон на 4 фунта говядины фунт телятины с костью, остаток вчерашнего жареного, две моркови, одну репу, четыре картофеля, одну сельдерею и, если кто любит, одну луковку, в которую очень прилично втыкать одну гвоздичку (никак не более); от гвоздики запах лука ослабевает, а от лука запах гвоздики, – и суп выигрывает».
Кто бы мог подумать, что в бульон можно и нужно класть репу?
Но самое главное, конечно, не это. Главное было то, что Владимир Одоевский был, как оказалось, отличным футурологом.
Предсказал почти всё.
У него есть такой роман – «4338 год» (что-то из двадцатого века нам это напоминает, но нет-нет: там и близко нет ничего оруэлловского).
И вот там просто россыпь прозрений.
Там и поезд (чуть ли не Сапсан), там и туннель под Каспийским морем. Там и воздушный корабль.
Корабль приземляется на специальной «воздушной станции». Кажется, мы знаем такую. Сейчас их называют именами знаменитых людей. Интересно, есть где-нибудь аэропорт Владимира Одоевского? Вот он-то точно свой аэропорт заслужил.
...Мне нравится думать, что почти однофамилица Одоевцева едет сперва на поезде, предсказанном князем Одоевским, а знакомая Одоевцевой Ахматова точно знает, что такое самолет: даже если не летала раньше и не летала потом, то из блокадного Ленинграда ее вывозят именно на нем.
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы
Я от злой погони спаслась
И над полным врагами лесом,
Словно та, одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась…
Но самое удивительное, что князь Одоевский предсказал Интернет.
«Между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы». А еще там есть домашние газеты – для переписки. Какой-нибудь граф записывает все, что хочет сказать, потом в камер-обскуру снимает текст, потом рассылает по знакомым.
Ну в общем, как у нас в Телеграме.
Даже предсказал конфронтацию Китая и Америки (я подозреваю, что он что-то и про конфронтацию Америки и России думал, но не хотел пока с этой темой связываться).
Но самое поразительное там, конечно, предсказание генетики:
«Я заметил плоды, которые были нечто среднее между ананасом и персиком… заметил также финики, привитые к вишневому дереву, бананы, соединенные с грушей; всех новых пород, изобретенных здешними садовниками, невозможно исчислить».
...Только революцию в России не сумел предсказать.