Дмитрий Воденников
Вот и прошло Рождество. А значит, дело на весну. Ахматова говорила, что особенно чуткие люди чувствуют весну с Рождества. Я не чуткий: как по мне – зима впереди, зима, одна зима.
И это хорошо. Когда впереди только зима – душа успокаивается.
Был такой польский поэт (хотя почему был? в стихах и остался) – Збигнев Херберт. Некоторые его даже называют классиком европейской поэзии второй половины ХХ века. Он сказал однажды (говорят, не очень любил интервью, поэтому сказал, наверное, в частном разговоре или заметил в переписке – хотя как теперь проверишь):
«У нас принята упрощённая схема, согласно которой люди, пишущие о прошлом, будто бы уходят от современности. Это, разумеется, неправда, ибо культура – вопреки распространенным суждениям – не наследуется, как домик бабушки или серебряные часы, её приходится в себе воссоздавать».
Вот так и весну каждый раз приходится воссоздавать. На данный момент – она в абсолютном прошлом, не наследуется, а доживем ли мы до будущего – ещё вопрос. Да что весну? Душу, душу свою приходится воссоздавать – ну не каждый раз, конечно, но периодически.
ДУША ГОСПОДИНА КОГИТО
Прежде
как известно
душа выходила из тела
когда остановится сердце
с последним вздохом
удалялась тихо
на пажити неба
душа Господина Когито
ведёт себя иначе
покидает тело при жизни
ни словом не простившись
месяцы годы проводит
на других континентах
за границами Господина Когито
трудно узнать её адрес
вестей от неё не слышно
она избегает контактов
не пишет писем
вернётся ли никто не знает
может ушла безвозвратно
Господин Когито борется
с низким чувством зависти
думает о душе хорошо
думает о душе с нежностью
конечно же она должна
обитать и в других телах
душ явно слишком мало
на целое человечество
Господин Когито приемлет жребий
другого выхода нету
даже пытается убеждать себя
- моя душа моя -
думает о душе с сентиментом
думает о душе с нежностью
и когда нежданно
она является обратно
он её не встречает словами
- хорошо что вернулась
а только смотрит искоса
как перед зеркалом сидя
она расчёсывает волосы
спутанные и седые
1984
(Збигнев Херберт, перевод с польского Владимира Британишского)
Да что там душа – тело что-то тоже устало. Я обычно хожу в день как минимум 11 километров, но вот уже начиная с конца декабря не могу заставить себя выйти. Хотя, кажется, такая сказка там. Но не надо нам сказок, спасибо. Сидим по домам и даже свои седые волосы не расчёсываем. Как в больнице. А вчера вроде чудо было. (Было, не было, ничего не знаю, говорит нам прошедший полубольничный декабрь.)
ЁЛКА В БОЛЬНИЧНОМ КОРИДОРЕ
В коридоре больничном поставили ёлку. Она
и сама смущена, что попала в обитель страданий.
В край окна моего ленинградская входит луна
и не долго стоит: много окон и много стояний.
К той старухе, что бойко бедует на свете одна,
переходит луна, и доносится шорох стараний
утаить от соседок, от злого непрочного сна
нарушенье порядка, оплошность запретных рыданий.
Всем больным стало хуже. Но всё же – канун Рождества.
Завтра кто-то дождётся известий, гостинцев, свиданий.
Жизнь со смертью – в соседях. Каталка всегда не пуста –
лифт в ночи отскрипит равномерность её упаданий.
Вечно радуйся, Дево! Младенца Ты в ночь принесла.
Оснований других не оставлено для упований,
но они так важны, так огромны, так несть им числа,
что прощён и утешен безвестный затворник подвальный.
Даже здесь, в коридоре, где ёлка – причина для слёз
(не хотели её, да сестра заносить повелела),
сердце бьётся и слушает, и – раздалось донеслось:
– Эй, очнитесь! Взгляните – восходит Звезда Вифлеема.
Достоверно одно: воздыханье коровы в хлеву,
поспешанье волхвов и неопытной Матери локоть,
упасавшей Младенца с отметиной чудной во лбу.
Остальное – лишь вздор, затянувшейся лжи мимолётность.
Этой плоти больной, изврежденной трудом и войной,
что нужней и отрадней столь просто описанной сцены?
Но – корят то вином, то другою какою виной
и питают умы рыбьей костью обглоданной схемы.
Я смотрела, как день занимался в десятом часу:
каплей был и блестел, как бессмысленный чёрный фонарик, –
там, в окне и вовне. Но прислышалось общему сну:
в колокольчик на ёлке названивал крошка-звонарик.
Занимавшийся день был так слаб, неумел, неказист.
Цвет – был меньше, чем розовый: родом из робких, не резких.
Так на девичьей шеe умеет мерцать аметист.
Все потупились, глянув на кроткий и жалобный крестик.
А как стали вставать, с неохотой глаза открывать –
вдоль метели пронёсся трамвай, изнутри золотистый.
Все столпились у окон, как дети: – Вот это трамвай!
Словно окунь, ушедший с крючка: весь пятнистый, огнистый.
Сели завтракать, спорили, вскоре устали, легли.
Из окна вид таков, что невидимости Ленинграда
или невидали мне достанет для слёз и любви.
– Вам не надо ль чего-нибудь? – Нет, ничего нам не надо.
Мне пеняли давно, что мои сочиненья пусты.
Сочинитель пустот, в коридоре смотрю на сограждан.
Матерь Божия! Смилуйся! Сына о том же проси.
В день рожденья Его дай молиться и плакать о каждом!
(Белла Ахмадулина, 1985)
Как это прекрасно. «– Вам не надо ль чего-нибудь? – Нет, ничего нам не надо».
Впрочем, это не так.
Однажды я уже рассказывал об этом, но не снежный грех и повторить.
Когда-то, несколько лет назад, ещё до пандемии, я приехал в конце декабря на десять дней в Израиль, и моя подруга, встречавшая меня в аэропорту, спросила: – Что бы вы сейчас хотели?
– Солнце, – ответил я. (Я, как выяснилось, говорю уже лет сорок семь неправильно. Как узнал, что там, в слове, есть сонорный, так и говорю: соЛнце. Получается не очень. Но мне всё равно.) – Я хочу соЛнце.
Мы сразу поехали на зимний пляж, сели за столик в кафе, который не под зонтиком, – и это был самый мой лучший день рождения.
Но всё проходит. Прошло и соЛнце.
Ещё и лампочка вчера в коридоре перегорела.
И вот я иду сегодня по нашему вечному московскому морозу, зашёл в магазин, взял несколько штук лампочек (и такую, и сякую, и с извивами), подошёл на кассу расплачиваться.
– Вам пакетик дать? – спрашивают.
– Дайте.
Мне дали маленький пакетик, а он слипшийся. Не открывается. Руки замёрзли, вот я и не могу.
– Вы не можете мне открыть пакетик? – говорю.
– Хорошо.
Открыла мне кассирша пакетик и спрашивает:
– Как там на улице?
– Снег.
– Господи, как же я истосковалась по соЛнцу, – говорит.
И тут я понял, что нашёл свою солярную сестру.
СВЕЧКА
Свечка – пусть маленькое, но солнце,
этой зимой особенно,
тусклой тоскливой зимой,
мутным настоем текущего,
и дело не только в зиме.
Настоящесть остыла, застыв
в ожиданье щелчка. А пока
ступор-тормоз – спасают замы,
сменщики-субституты,
сериалы, где всё происходит
изо дня в день не с тобой,
проекты, масштабом
соотносимые с жизнью, хотя бы
как с солнцем солнечный лепесток.
(Татьяна Щербина)
Свечка, конечно, не соЛнце, но тоже сойдет.