Это он написал: «Если ты в меньшинстве – и даже в единственном числе, – это не значит, что ты безумен. Есть правда и есть неправда, и, если ты держишься правды, пусть наперекор всему свету, ты не безумен».
Но русский читатель при словах «умер в январе» сразу вспоминает другого писателя. Иосифа Бродского.
Он умер в январе, в начале года.
Под фонарём стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
ему своих красот кордебалет.
От снега стёкла становились уже.
Под фонарём стоял глашатай стужи.
На перекрёстках замерзали лужи.
И дверь он запер на цепочку лет.
Это Бродский про Элиота.
Бродский сам умер в январе – от инфаркта 28 января 1996 года в возрасте 55 лет в Нью-Йорке.
Трехчастное стихотворение «На смерть Т.С. Элиота» написано Бродским 12 января 1965 года в ссылке под Архангельском.
Наследство дней не упрекнет в банкротстве
семейство Муз. При всем своем сиротстве,
поэзия основана на сходстве
бегущих вдаль однообразных дней.
Плеснув в зрачке и растворившись в лимфе,
она сродни лишь эолийской нимфе,
как друг Нарцисс. Но в календарной рифме
она другим наверняка видней.
Скорей всего Бродский тогда тоже чувствовал себя в меньшинстве.
«Всякое стихотворение "На смерть…", – говорил он, – как правило, служит для автора не только средством выразить свои ощущения в связи с утратой, но и поводом для рассуждений более общего порядка о феномене смерти как таковом. Оплакивая потерю (любимого существа, национального героя, друга или властителя дум), автор зачастую оплакивает – прямым, косвенным, иногда бессознательным образом – самого себя, ибо трагедийная интонация всегда автобиографична. Иными словами, в любом стихотворении "На смерть" есть элемент автопортрета. Элемент этот тем более неизбежен, если оплакиваемым предметом является собрат по перу, с которым автора связывали чересчур прочные – подлинные или воображаемые – узы, чтобы автор был в состоянии избежать искушения отождествить себя с предметом стихотворения».
Как точно и хорошо сказано.
Мы отражаемся в собственных стихах, в наших реакциях. Такое ощущение, что мы обычно больше говорим о себе, чем об адресате стихотворения. И тут нас нельзя упрекнуть. Если ты в меньшинстве перед смертью (такой огромной и непознаваемой) и этот свой проигрыш проговариваешь («проигрыш проговариваешь» – тут даже звук всё это выдает), это не значит, что ты эгоистичен. Говоря о себе, ты оплакиваешь других.
На пустырях уже пылали елки,
и выметались за порог осколки,
и водворялись ангелы на полке.
Католик, он дожил до Рождества.
Но, словно море в шумный час прилива,
за волнолом плеснувши, справедливо
назад вбирает волны, торопливо
от своего ушел он торжества.
Т. С. Элиот в 1948 году был удостоен Нобелевской премии «За выдающийся новаторский вклад в современную поэзию». Любопытно вспомнить, что одновременно с ним тогда номинировались еще 29 человек. Среди русских (тут и эмигранты, и живущие в СССР) – Марк Алданов, Николай Бердяев, Борис Пастернак и Михаил Шолохов.
Уже не Бог, а только Время, Время
зовет его. И молодое племя
огромных волн его движенья бремя
на самый край цветущей бахромы
легко возносит и, простившись, бьется
о край земли, в избытке сил смеется.
И январем его залив вдается
в ту сушу дней, где остаемся мы.
Интересное совпадение (случайное ли?): Элиот, говоря о своей жизненной позиции, определял ее так: «Классик в литературе, роялист в политике и англо-католик в религии». А Бродский (как будто отражая в зеркале): «Я – еврей, русский поэт и американский гражданин».
Склоняя лица сонные свои,
Америка, где он родился, и –
и Англия, где умер он, унылы,
стоят по сторонам его могилы.
И туч плывут по небу корабли.
Но каждая могила – край земли.
Это из второй части триптиха.
...Все, кто когда-либо слышал записи чтения стихов Бродским, замечали особую его манеру. Он декламировал, почти распевая. Бродский как будто выпевает все свои строки, как будто есть внешняя (или внутренняя) сила, которая больше его. Которая как будто «тянет его за язык». И правда? Это как будто противоречит тому, что мы видим на листе бумаги (на экране компьютера). Странное противоречие.
Аполлон, сними венок,
положи его у ног
Элиота, как предел
для бессмертья в мире тел.
Шум шагов и лиры звук
будет помнить лес вокруг.
Будет памяти служить
только то, что будет жить.
Будет помнить лес и дол.
Будет помнить сам Эол.
Будет помнить каждый злак,
как хотел Гораций Флакк.
Томас Стернз, не бойся коз.
Безопасен сенокос.
Память, если не гранит,
одуванчик сохранит.
Так любовь уходит прочь,
навсегда, в чужую ночь,
прерывая крик, слова,
став незримой, хоть жива.
Ты ушёл к другим, но мы
называем царством тьмы
этот край, который скрыт.
Это ревность так велит.
Будет помнить лес и луг.
Будет помнить всё вокруг.
Словно тело – мир не пуст! –
помнит ласку рук и уст.
Аполлон снимает венок, Элиот запирает дверь на цепочку лет, январь входит в свои права и скоро уйдет. Если ты в меньшинстве – даже в этом январе, – это не значит, что ты одинок. Рядом с тобой столько голосов – живых и мертвых. Они начинают свой распев. Держись их. И тогда ты поймешь, что всё было не напрасно, всё было ради звука, ради отзвука, ради эха.
Это только кажется, что эхо – самое мимолетное, что есть в этом мире. Иногда оно длится дольше всего.