Отец Нагибина, Кирилл Александрович, был застрелен на речке Красивая Меча (какая ирония судьбы) в 1920 году за участие в восстании белой гвардии в Курской губернии. Кирилл Александрович был дворянином. Его жена как раз тогда ждала ребенка.
После гибели мужа она сделала всё, чтобы ребенок не появился на свет. Но маленький Нагибин, слава богу, родился. 3 апреля 1920 года.
Потом уже, когда Ксения Алексеевна станет женой друга покойного мужа Марка Левенталя, Марк усыновит маленького Юрия и даже даст ему свое отчество.
О родном отце выросший Нагибин узнает уже достаточно поздно – он уже поступил сперва в медицинский, а потом перевелся во ВГИК. Судьба, кстати, не уберегала и второго «отца»: в 1927 году Левенталь был арестован и сослан в Ивановскую область. Ксения Алексеевна некоторое время воспитывала сына одна, но вскоре вышла замуж за писателя Якова Рыкачёва. (Где-то я прочитал что и того в 1937 репрессии тоже не обошли стороной.)
Какой интересный поворот с институтами: сперва медицинский, потом вдруг ВГИК. Юный Юрий Нагибин действительно сперва очень хотел стать врачом. Однако, оказалось, что это совсем не его: когда на практике студентов отправили в морг, чтобы показать, через какие этапы проходит тело человека после смерти, Нагибин понял, что не сможет свыкнуться и видеть это каждый день.
Со ВГИКом тоже всё сперва не заладилось – но причина была масштабной: началась война. Его отправили на фронт в качестве инструктора политотдела. Он должен был публиковать агитационные листовки и расшифровывать документы противника. Был дважды контужен, после чего его отправили в отставку. Когда он вернулся в Москву, стал работать военным корреспондентом газеты «Труд».
Две контузии давали себя знать вплоть до конца жизни: когда он нервничал, у Нагибина дрожала рука.
«Странное то было лето, все в нем перепуталось. В исходе мая листва берез оставалась по-весеннему слабой и нежной, изжелта-зеленой, как цыплячий пух. Черемуха расцвела лишь в первых числах июня, а сирень еще позже. Такое не помнили ивановские старожилы. Впрочем, они и вообще ничего толком не помнили: когда ландышам цвесть, а когда ночным фиалкам, когда пушиться одуванчикам и когда проклюнется первый гриб. Но может быть, странное лето внесло сумятицу в их старые головы, отбив память об известном порядке?»
Это из рассказа Нагибина «Сирень».
«Сильные грозовые ливни, неположенные в начале июня – им время в августе, когда убраны хлеба и поля бронзовеют щетиной стерни, – усугубили сумятицу в мироздании. И сирень зацвела вся разом, в одну ночь вскипела и во дворе, и в аллеях, и в парке. А ведь положено так: сперва запенивается белая, голубая и розовая отечественная сирень, ее рослые кусты теснятся меж отдельным флигелем и конюшнями, образуют опушку Старого парка, через пять-шесть дней залиловеет низенькая персидская сирень с приторно-душистыми свешивающимися соцветиями, образующая живую изгородь меж двором и фруктовым садом; а через неделю забросит в окна господского дома отягощенные кистями ветви венгерская сирень с самыми красивыми блекло-фиолетовыми цветами. А тут сирени распустились разом, после сильной ночной грозы, переполошившей обитателей усадьбы прямыми, отвесными, опасными молниями. И даже куст никогда не цветшей махровой сирени возле павильона зажег маленький багряный факел одной-единственной кисти».
Смотрите, как он работает с прозой. Текст распускается, как эта самая им описанная здесь сирень: точно вскипает, теснит сам себя в периоде и вдруг зажигается маленьким факелом единственно точного слова.
Прощай! Прощай! Со лба сотру
воспоминанье: нежный, влажный
сад, углубленный в красоту,
словно в занятье службой важной.
Это ему, Нагибину, внутренне посвящено это ахмадулинское горькое стихотворение. Она была его женой, они потом вынуждены были развестись.
К слову, о женах. Личная жизнь Нагибина была очень бурной. Шесть официальных браков, пять из которых оказались как сирень: вспыхнули и сгорели. Ахмадулина была пятой.
Вот пишет Виктория Токарева: «В ту пору Юрий Маркович был женат на Белле Ахмадулиной. Беллочка пребывала в большой моде: талант плюс красота, то и другое высочайшего градуса. Нагибин сходил с ума от счастья – рядом с ним была такая женщина! Он сдувал с нее пылинки, всюду возил ее в своем автомобиле. Личная жизнь Беллы Ахмадулиной и Юрия Нагибина цвела как майский сад. Ровесники Беллы, бедные поэты-шестидестяники, засматривались на ее шляпы с вуальками, модные туфли, сумочки... Красавица, богиня, ангел».
А вот пишет сам Нагибин: «... Я так гордился, так восхищался ею, когда в битком набитом номере она читала свои стихи нежно-напряжённым, ломким голосом и любимое лицо её горело, – я не отважился сесть, так и простоял у стены, чуть не падая от странной слабости в ногах, и мне счастливо было, что я ничто для всех собравшихся, что я – для неё одной...».
...Когда Нагибин входил в редколлегию журнала «Наш современник», объединявший вокруг себя писателей-деревенщиков, то казался заморской птицей. Был красив, одевался дорого, в общем был барин барином.
Прощай! Все минет: сад и дом,
двух душ таинственные распри,
и медленный любовный вздох
той жимолости у террасы.
(Белла Ахмадулина)
Однажды у Нагибина спросили: «А вы не боитесь драться?» (он только рассказал в редакции, что недавно подрался).
– В драке главное – готовность драться, – ответил он.
И не только в драке, отметим мы уже от себя. В жизни главное – готовность и дерзость устроить ее по своему образцу.
Вот гости сидят за большим столом, на даче. Какой-то праздник. За столом все пять жен Юрия Нагибина. Здесь же и Белла (она пока последняя, но вода течет и время течет, однажды они разведутся). Белла Ахатовна сделала красивые бутерброды: сверху каждого – зелёный кружок свежего огурца.
Но этот райский идиллический кинематографический план иногда прерывается: «время от времени одна из жён выскакивает из-за стола и бежит на кухню рыдать». «Порыдала и вернулась с опухшим лицом. Можно понять. Все остальные мужчины рядом с Нагибиным – серые и тусклые. Скучища».
Свидетель и летописец этого необычного застолья Виктория Токарева пишет потом: «Я сижу и поражаюсь этой жизни, для меня непривычной. В моём понимании прежние жёны остаются за кадром и в гости к ушедшему мужу не ходят».
Смотрели, как в огонь костра, –
до сна в глазах, до муки дымной,
и созерцание куста
равнялось чтенью книги дивной.
Прощай! Но сколько книг, дерев
нам вверили свою сохранность,
чтоб нашего прощанья гнев
поверг их в смерть и бездыханность.
(Это опять из того же ахмадулинского стихотворения.)
Какое же прекрасное стихотворение. Я люблю его, помню некоторые строфы наизусть. И те души книг и леса, о которых скажет Ахмадулина (они еще не появились здесь, но непременно появятся) не дают мне покоя. Это очень точная формула конца любви. Эта формула не похожа на химическую или алгебраическую, но там есть, что входит в определение любой формулы: символическая запись высказывания (которое выражает логическое суждение), либо формы высказывания.
Просто эта формула туманна, но от этого не менее действенна. Проверьте это на себе: когда что-то будет кончаться, повторите про себя: «Прощай! Мы, стало быть, из них, кто губит души книг и леса». Но помните, что за этими строчками еще пойдут две: как приказ, как инструкция, как не отменимое правило. Но об этом тоже немного позже.
...Однажды и совместная любовь, и это стихотворение, и потом даже жизнь самого Юрия Нагибина прервутся.
Последнее нашумевшее произведение Нагибина – это его дневник. Как написано в одной из аннотаций: «Это книга кровавая, но едва ли и не самая яркая в писательской биографии Нагибина, в его пятидесятилетней триумфальной карьере; сейчас она сияет едва ли не ярче остальных».
Говорят, накануне смерти Нагибин внимательно перечитывал рукопись этого дневника, потом отложил, уснул и больше уже не проснулся. Он не проснулся 17 июня 1994 года.
Интересно, какие ему сны снились напоследок? Может, ему снилось, что он стоит на туманном берегу, хочет помахать кому-то рукой на прощание, а потом передумывает, поворачивается и просто уходит?
Прощай! Мы, стало быть, из них,
кто губит души книг и леса.
Претерпим гибель нас двоих
без жалости и интереса.
После гибели мужа она сделала всё, чтобы ребенок не появился на свет. Но маленький Нагибин, слава богу, родился. 3 апреля 1920 года.
Потом уже, когда Ксения Алексеевна станет женой друга покойного мужа Марка Левенталя, Марк усыновит маленького Юрия и даже даст ему свое отчество.
О родном отце выросший Нагибин узнает уже достаточно поздно – он уже поступил сперва в медицинский, а потом перевелся во ВГИК. Судьба, кстати, не уберегала и второго «отца»: в 1927 году Левенталь был арестован и сослан в Ивановскую область. Ксения Алексеевна некоторое время воспитывала сына одна, но вскоре вышла замуж за писателя Якова Рыкачёва. (Где-то я прочитал что и того в 1937 репрессии тоже не обошли стороной.)
Какой интересный поворот с институтами: сперва медицинский, потом вдруг ВГИК. Юный Юрий Нагибин действительно сперва очень хотел стать врачом. Однако, оказалось, что это совсем не его: когда на практике студентов отправили в морг, чтобы показать, через какие этапы проходит тело человека после смерти, Нагибин понял, что не сможет свыкнуться и видеть это каждый день.
Со ВГИКом тоже всё сперва не заладилось – но причина была масштабной: началась война. Его отправили на фронт в качестве инструктора политотдела. Он должен был публиковать агитационные листовки и расшифровывать документы противника. Был дважды контужен, после чего его отправили в отставку. Когда он вернулся в Москву, стал работать военным корреспондентом газеты «Труд».
Две контузии давали себя знать вплоть до конца жизни: когда он нервничал, у Нагибина дрожала рука.
«Странное то было лето, все в нем перепуталось. В исходе мая листва берез оставалась по-весеннему слабой и нежной, изжелта-зеленой, как цыплячий пух. Черемуха расцвела лишь в первых числах июня, а сирень еще позже. Такое не помнили ивановские старожилы. Впрочем, они и вообще ничего толком не помнили: когда ландышам цвесть, а когда ночным фиалкам, когда пушиться одуванчикам и когда проклюнется первый гриб. Но может быть, странное лето внесло сумятицу в их старые головы, отбив память об известном порядке?»
Это из рассказа Нагибина «Сирень».
«Сильные грозовые ливни, неположенные в начале июня – им время в августе, когда убраны хлеба и поля бронзовеют щетиной стерни, – усугубили сумятицу в мироздании. И сирень зацвела вся разом, в одну ночь вскипела и во дворе, и в аллеях, и в парке. А ведь положено так: сперва запенивается белая, голубая и розовая отечественная сирень, ее рослые кусты теснятся меж отдельным флигелем и конюшнями, образуют опушку Старого парка, через пять-шесть дней залиловеет низенькая персидская сирень с приторно-душистыми свешивающимися соцветиями, образующая живую изгородь меж двором и фруктовым садом; а через неделю забросит в окна господского дома отягощенные кистями ветви венгерская сирень с самыми красивыми блекло-фиолетовыми цветами. А тут сирени распустились разом, после сильной ночной грозы, переполошившей обитателей усадьбы прямыми, отвесными, опасными молниями. И даже куст никогда не цветшей махровой сирени возле павильона зажег маленький багряный факел одной-единственной кисти».
Смотрите, как он работает с прозой. Текст распускается, как эта самая им описанная здесь сирень: точно вскипает, теснит сам себя в периоде и вдруг зажигается маленьким факелом единственно точного слова.
Прощай! Прощай! Со лба сотру
воспоминанье: нежный, влажный
сад, углубленный в красоту,
словно в занятье службой важной.
Это ему, Нагибину, внутренне посвящено это ахмадулинское горькое стихотворение. Она была его женой, они потом вынуждены были развестись.
К слову, о женах. Личная жизнь Нагибина была очень бурной. Шесть официальных браков, пять из которых оказались как сирень: вспыхнули и сгорели. Ахмадулина была пятой.
Вот пишет Виктория Токарева: «В ту пору Юрий Маркович был женат на Белле Ахмадулиной. Беллочка пребывала в большой моде: талант плюс красота, то и другое высочайшего градуса. Нагибин сходил с ума от счастья – рядом с ним была такая женщина! Он сдувал с нее пылинки, всюду возил ее в своем автомобиле. Личная жизнь Беллы Ахмадулиной и Юрия Нагибина цвела как майский сад. Ровесники Беллы, бедные поэты-шестидестяники, засматривались на ее шляпы с вуальками, модные туфли, сумочки... Красавица, богиня, ангел».
А вот пишет сам Нагибин: «... Я так гордился, так восхищался ею, когда в битком набитом номере она читала свои стихи нежно-напряжённым, ломким голосом и любимое лицо её горело, – я не отважился сесть, так и простоял у стены, чуть не падая от странной слабости в ногах, и мне счастливо было, что я ничто для всех собравшихся, что я – для неё одной...».
...Когда Нагибин входил в редколлегию журнала «Наш современник», объединявший вокруг себя писателей-деревенщиков, то казался заморской птицей. Был красив, одевался дорого, в общем был барин барином.
Прощай! Все минет: сад и дом,
двух душ таинственные распри,
и медленный любовный вздох
той жимолости у террасы.
(Белла Ахмадулина)
Однажды у Нагибина спросили: «А вы не боитесь драться?» (он только рассказал в редакции, что недавно подрался).
– В драке главное – готовность драться, – ответил он.
И не только в драке, отметим мы уже от себя. В жизни главное – готовность и дерзость устроить ее по своему образцу.
Вот гости сидят за большим столом, на даче. Какой-то праздник. За столом все пять жен Юрия Нагибина. Здесь же и Белла (она пока последняя, но вода течет и время течет, однажды они разведутся). Белла Ахатовна сделала красивые бутерброды: сверху каждого – зелёный кружок свежего огурца.
Но этот райский идиллический кинематографический план иногда прерывается: «время от времени одна из жён выскакивает из-за стола и бежит на кухню рыдать». «Порыдала и вернулась с опухшим лицом. Можно понять. Все остальные мужчины рядом с Нагибиным – серые и тусклые. Скучища».
Свидетель и летописец этого необычного застолья Виктория Токарева пишет потом: «Я сижу и поражаюсь этой жизни, для меня непривычной. В моём понимании прежние жёны остаются за кадром и в гости к ушедшему мужу не ходят».
Смотрели, как в огонь костра, –
до сна в глазах, до муки дымной,
и созерцание куста
равнялось чтенью книги дивной.
Прощай! Но сколько книг, дерев
нам вверили свою сохранность,
чтоб нашего прощанья гнев
поверг их в смерть и бездыханность.
(Это опять из того же ахмадулинского стихотворения.)
Какое же прекрасное стихотворение. Я люблю его, помню некоторые строфы наизусть. И те души книг и леса, о которых скажет Ахмадулина (они еще не появились здесь, но непременно появятся) не дают мне покоя. Это очень точная формула конца любви. Эта формула не похожа на химическую или алгебраическую, но там есть, что входит в определение любой формулы: символическая запись высказывания (которое выражает логическое суждение), либо формы высказывания.
Просто эта формула туманна, но от этого не менее действенна. Проверьте это на себе: когда что-то будет кончаться, повторите про себя: «Прощай! Мы, стало быть, из них, кто губит души книг и леса». Но помните, что за этими строчками еще пойдут две: как приказ, как инструкция, как не отменимое правило. Но об этом тоже немного позже.
...Однажды и совместная любовь, и это стихотворение, и потом даже жизнь самого Юрия Нагибина прервутся.
Последнее нашумевшее произведение Нагибина – это его дневник. Как написано в одной из аннотаций: «Это книга кровавая, но едва ли и не самая яркая в писательской биографии Нагибина, в его пятидесятилетней триумфальной карьере; сейчас она сияет едва ли не ярче остальных».
Говорят, накануне смерти Нагибин внимательно перечитывал рукопись этого дневника, потом отложил, уснул и больше уже не проснулся. Он не проснулся 17 июня 1994 года.
Интересно, какие ему сны снились напоследок? Может, ему снилось, что он стоит на туманном берегу, хочет помахать кому-то рукой на прощание, а потом передумывает, поворачивается и просто уходит?
Прощай! Мы, стало быть, из них,
кто губит души книг и леса.
Претерпим гибель нас двоих
без жалости и интереса.