Недавно узнал, что Достоевский думал над идеей романа про Ивана VI, про нашу русскую железную маску.
Мы все помним французского несчастливца, таинственного узника Людовика XIV, который содержался в различных тюрьмах и носил бархатную маску (позднее в страшных историях она превратилась в железную).
«Вот уже почти сто лет, как эта загадочная история волнует воображение романистов и драматургов и не дает покоя ученым. Нет сюжета более темного, более спорного и в то же время более популярного. Она подобна легенде, о которой никто не знает ничего определенного, но в которую все верят. Длительное тюремное заключение и тщательные предосторожности для изоляции узника вызывают невольное сочувствие, граничащее с ужасом, а тайна, окутывающая жертву, еще более увеличивает сострадание к ней. Может быть, знай мы подлинного героя этой мрачной истории, она была бы уже забыта. Даже одно лишь открытие его имени превратило бы ее в рядовое преступление, интерес к которому быстро исчез бы, а слезы сострадания иссякли бы. Но этот человек, бесследно отторгнутый от общества, был подвергнут беспримерному наказанию и старательно обособлен даже в тюрьме, словно одиночной камеры было недостаточно для сохранения тайны. Судьбу узника мы можем сравнить с поэтическим олицетворением страдания, которое соединило в себе все несправедливости тирании, все человеческие бедствия. Кем был этот человек в маске? Что привело его в безмолвие заключения – распутная жизнь придворного или интриги дипломата, смертный приговор или грохот битвы? Что он потерял? Любовь, славу, трон? Каковы были муки этого человека, у которого не осталось надежды? Как он вел себя – изрыгал проклятия и богохульства или только терпеливо и покорно вздыхал?»
Это самое начало книги Дюма.
Вот примерно такую судьбу и вручили Ивану Шестому. А Василий Яковлевич Мирович, подпоручик Смоленского пехотного полка, организатор проваливавшегося дворцового переворота 1764 в России, хотел его освободить.
Сухая справка: «Иван VI Антонович (1740, Петербург, – 1764, Шлиссельбург), номинальный российский император (с октября 1740 года), сын Анны Леопольдовны, племянницы русской императрицы Анны Ивановны, и герцога Антона Ульриха Брауншвейгского. Регентом при нём был Бирон, после свержения Бирона – Анна Леопольдовна. 25 ноября 1741 году был свергнут Елизаветой Петровной. Сначала вместе с родителями он был отправлен в ссылку, затем переведён в одиночную тюрьму. С 1756 года находился в Шлиссельбургской крепости. Убит стражей при попытке офицера Мировича освободить его и провозгласить императором вместо Екатерины II».
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Это стихотворение Пушкина, которое только что тут началось, всего две строфы, мы помним больше по роману Достоевского «Идиот», нежели как самостоятельное произведение. Ну уж так устроено наше воспринятие. Тем интересней, а чего оно туда, в роман, попало?
И сейчас все эти ниточки свяжутся.
Есть версия, что сам образ князя Мышкина вырос как раз из жизненной истории Ивана Шестого.
Даже якобы и образ Настасьи Филипповны из дочки коменданта той тюрьмы вырос. Уж не знаю, правда или нет. Но некоторые исследователи об этом пишут.
А кто же такой сам Василий Яковлевич Мирович? А это подпоручик Смоленского пехотного полка. Он как офицер караульной команды в Шлиссельбургской крепости, где и содержался 22 года в заключении Иван Шестой, хотел освободить его, а потом возвести на престол, низложив Екатерину II.
Ночь, тьма, стоит июль. Крепость Орешек. Возможно, ночные птицы поют. Вдруг шум, факелы, команда заговорщиков во главе с Мировичем захватывает крепость. Но неукоснительно выполнено распоряжение Екатерины II: Иван Антонович был убит офицерами внутренней стражи.
Потом арестовали и Мировича. Он был судим и казнен.
Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию Деву,
Матерь Господа Христа.
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.
Это опять из стихотворения Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный».
Когда Достоевский работает над «Идиотом», из ткани текста ответвляется этот сюжет. Они чем-то схожи – эти два человека. Номинальный российский император и князь Мышкин.
Оба как бы люди «не от мира сего», странные, незлобивые, вне истории и вне обычной судьбы.
Мышкин болен, его жизнь до основных событий – один сплошной санаторий. У несбывшегося «царя» – в анамнезе пожизненное заключение, да еще плюс к тому психическое позднее развитие.
Кстати, помните, Аглая Мышкину читает это пушкинское стихотворение в романе «Идиот»?
Интересно, что в тексте романа звучит немного другой текст, нежели тот, который мы видим в собраниях сочинений Пушкина.
Там другая редакция.
В XIX веке в России цензура не могла пропустить несколько панибратское обращение с образом богоматери, которое допускает Пушкин.
Поэтому само стихотворение было напечатано через много лет после смерти поэта и там сделаны сокращения.
Образ богоматери вообще оттуда исчезает.
Там появляется абстрактная прекрасная дама. То есть Аглая читает не подлинный текст Пушкина.
Вот они говорят с Колей:
«Правда, есть еще там какой-то темный, недоговоренный девиз, буквы А, Н, Б, которые он начертал на щите своем...».
А, Н, Д, – поправляет Коля. И вот Аглая сердится:
«– А я говорю А. Н. Б., и так хочу говорить, – с досадой перебила Аглая, – как бы то ни было, а ясное дело, что этому бедному рыцарю уже всё равно стало: кто бы ни была и что бы ни сделала его дама. Довольно того, что он ее выбрал и поверил ее "чистой красоте", а затем уже преклонился пред нею навеки; в том-то и заслуга, что если б она потом хоть воровкой была, то он всё-таки должен был ей верить и за ее чистую красоту копья ломать. Поэту хотелось, кажется, совокупить в один чрезвычайный образ всё огромное понятие средневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокого рыцаря; разумеется, всё это идеал. В "рыцаре же бедном" это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому чувству много обозначает, и что такие чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте. "Рыцарь бедный" тот же Дон-Кихот, не только серьезный, а не комический. Я сначала не понимала и смеялась, а теперь люблю "рыцаря бедного", а главное, уважаю его подвиги».
Но там не о даме речь.
С той поры стальной решётки
Он с лица не подымал
И себе на шею чётки
Вместо шарфа привязал.
Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни Святому Духу ввек
Не случилось паладину,
Странный был он человек.
Проводил он целы ночи
Перед ликом Пресвятой,
Устремив к Ней скорбны очи,
Тихо слёзы лья рекой.
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.
Между тем как паладины
Ввстречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам,
Lumen coelum, sancta Rosa!
Восклицал всех громче он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.
Достоевский приводит пушкинское стихотворение в редакции по семитомнику Анненкова (именно это издание и предлагает Рогожин генеральше «за свою цену»).
... Но мы как-то забыли про Мировича.
А ведь он был, жил во времена дворцовых переворотов, горел желанием переиграть судьбу.
Когда-то ему было сказано наставником: «Делай свою карьеру сам, молодой человек. Хватай судьбу за волосы, как это делали другие».
Вот он и схватил.
У него был свой зуб на императрицу: она отказала ему возвратить хотя бы часть имения его предков (там своя долгая история была).
И вот в октябре 1763 года он узнает от отставного барабанщика Шлиссельбурга (сразу срабатывает это давнее выражение «отставной козы барабанщик»), что здесь, в крепости содержится бывший император. Его все называют «Узник номер 1».
И план созрел.
Надо вывести Иоанна Антоновича из крепости и провозгласить его императором.
Были ли у Мировича единомышленники или он действовал в одиночку, тут сведения разнятся. Но, говорят, доказать еще чье-то содействие в ходе дальнейшего расследования не удалось.
Но всё пошло не по плану.
Мирович взбегает на галерею и хватает за руку одного из охраняющих: «Где государь?»
Ему отвечают: «У нас государыня, а не государь».
Мирович требует открыть дверь в комнату (камеру?), где должен томиться Иван (Иоанн, как двоится это имя), ему отпирают, там тьма.
Но когда он все же заходит, то видит на полу мертвого Иоанна.
Говорят, он подошел, наклонился и поцеловал ему руку.
Но тут уже входит караул, к Мировичу приближается комендант и срывает офицерские знаки. А шпагу забирают.
Мирович арестован.
Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключён,
Всё влюбленный, всё печальный,
Без причастья умер он;
Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:
Он-де Богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путём-де волочился
Он за Матушкой Христа.
Но Пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина Своего.
... Всю вину Мирович берет на себя.
17 августа 1764 года Екатерина II издает Манифест о казни путем четвертования подпоручика Смоленского пехотного полка Василия Мировича.
Но ее отговаривают от такой жестокой казни.
Народ неспокоен, зачем его еще больше волновать.
Поэтому приговор звучит мягче, но он все равно смертный.
«Мировичу отсечь голову и, оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное вместе с эшафотом. Из прочих виновных разных нижних чинов прогнать сквозь строй, а капралов сверх того написать вечно в солдаты в дальние команды».
... Но если уже забыть про все эти печальные и кровавые дела – почему вообще Пушкин это стихотворение про рыцаря написал?
Оно какое-то отдельно стоящее. Хотя есть переклички и с «Пророком», и с (уже с другой стороны, любовной) с «Мадонной».
Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель –
Она с величием, он с разумом в очах –
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания.
Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
Опять звучит эта тема веры, религии, но и семейная тема тоже звучит. И, возможно, даже в финале стихотворения громче.
Кстати, он потом своего рыцаря переделывал. Это о многом говорит. Так просто к стихотворению не возвращаются. Хотя... Может, это была попытка его напечатать? А значит, надо было сделать какие-то цензурные уступки.
А главное, как же потом этот рыцарь на русскую литературу сильно повлиял. Просто поразительно. Не только через Достоевского. Сразу еще вспоминается стихотворение Александра Введенского. «Элегия».
Летят божественные птицы,
их развеваются косицы,
халаты их блестят как спицы,
в полете нет пощады.
Они отсчитывают время,
Они испытывают бремя,
пускай бренчит пустое стремя –
сходить с ума не надо.
Пусть мчится в путь ручей хрустальный,
пусть рысью конь спешит зеркальный,
вдыхая воздух музыкальный –
вдыхаешь ты и тленье.
Возница хилый и сварливый,
в последний час зари сонливой,
гони, гони возок ленивый –
лети без промедленья.
Не плещут лебеди крылами
над пиршественными столами,
совместно с медными орлами
в рог не трубят победный.
Исчезнувшее вдохновенье
теперь приходит на мгновенье,
на смерть, на смерть держи равненье
певец и всадник бедный.
Это фрагмент большого текста, самый финал.
Вот оно, это виденье, непостижное уму.
Ну и, конечно, это же Дон Кихот – от этой параллели, такой очевидной, что и сказать о ней можно только в конце. Что у Пушкина, что у Достоевского (Мышкин – это же рыцарь), что у Введенского.
У Введенского он трагический, но никак не умалишенный.
Я с завистью смотрю на зверя,
ни мыслям, ни делам не верю,
умов происходят потери,
бороться с отсутствием разума.
Мы все воспринимаем как паденье музыки,
и день, и тень, и сновиденье,
и даже гуденье
не избежит пучины.
У Пушкина и Достоевского он тоже трагический, но соскальзывающий в религиозное визионерство.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
У Дмитрия Мережковского в его книге «Испанские мистики» есть описание одной жизни женщины, которую все потом называли Святой Терезой.
Ее путь к Богу как раз начался с «Дон-Кихота» (нам как-то не так рассказывали про эту книгу в советской школе).
Мы помним, как умирает герой Сервантеса. Почти как святой. «Я уже не дон Кихот Ламанческий, а гидальго Алонзо Квиджано Добрый». Так он говорит.
Однажды маленькая девочка (может быть, в поисках утюга и гладильной доски) поднимается на чердак и в самом дальнем и темном углу груду пыльных книг.
Она берет одну, открыла – и оторвалась от нее, только когда зазвонили к вечерне.
Она оставляет книгу, украдкой спускается с чердака: у нее есть ощущение, что она сделала что-то нехорошее.
Но на следующий день она опять туда идет.
Прячет книгу под одеждой, спускается и в спальне уже читает всю ночь.
Или это была ее мать? А сама девочка нашла эту книгу в ее комнате, тоже зачиталась, за что и была сильно отругана?
Но видения текста уже было, и глубокое впечатление врезалось в сердце.
У Веры Ивановны Рудич, русской поэтессы, родившейся в 1872 году и умершей в 1943 году в блокадном Ленинграде, есть такой текст:
Обитель наша за стеной высокой
Была чиста и девственно тиха.
Ты к нам пришла из стороны далекой
И принесла дыхание греха.
В твоих глазах опущенных он тлеет,
Всегда готовый ярко вспыхнуть вновь.
С твоих одежд он ароматом веет –
Вдохнешь его и возмутится кровь.
Твои греха желающие взгляды
Святых икон касаться не должны.
Где дышишь ты – там не горят лампады,
Где ты пройдешь – там шепот сатаны.
Тебя зовет твой царь и повелитель
И ты ему служить обречена…
Уйди, оставь смиренную обитель –
Нам дорога святая тишина.
Стихотворение написано в 1902, и нам не понять сейчас, о чем именно там идет речь, кто эта пришедшая, и почему она так раздражает лирическую героиню.
Но эти стихи тоже о видении, смущающем, да, но сзади, как стражи, горят свечи, мерцают иконы, стоит тишина.
А значит, есть надежда на спасение.
«Он имел одно виденье, непостижное уму».
Мы все помним французского несчастливца, таинственного узника Людовика XIV, который содержался в различных тюрьмах и носил бархатную маску (позднее в страшных историях она превратилась в железную).
«Вот уже почти сто лет, как эта загадочная история волнует воображение романистов и драматургов и не дает покоя ученым. Нет сюжета более темного, более спорного и в то же время более популярного. Она подобна легенде, о которой никто не знает ничего определенного, но в которую все верят. Длительное тюремное заключение и тщательные предосторожности для изоляции узника вызывают невольное сочувствие, граничащее с ужасом, а тайна, окутывающая жертву, еще более увеличивает сострадание к ней. Может быть, знай мы подлинного героя этой мрачной истории, она была бы уже забыта. Даже одно лишь открытие его имени превратило бы ее в рядовое преступление, интерес к которому быстро исчез бы, а слезы сострадания иссякли бы. Но этот человек, бесследно отторгнутый от общества, был подвергнут беспримерному наказанию и старательно обособлен даже в тюрьме, словно одиночной камеры было недостаточно для сохранения тайны. Судьбу узника мы можем сравнить с поэтическим олицетворением страдания, которое соединило в себе все несправедливости тирании, все человеческие бедствия. Кем был этот человек в маске? Что привело его в безмолвие заключения – распутная жизнь придворного или интриги дипломата, смертный приговор или грохот битвы? Что он потерял? Любовь, славу, трон? Каковы были муки этого человека, у которого не осталось надежды? Как он вел себя – изрыгал проклятия и богохульства или только терпеливо и покорно вздыхал?»
Это самое начало книги Дюма.
Вот примерно такую судьбу и вручили Ивану Шестому. А Василий Яковлевич Мирович, подпоручик Смоленского пехотного полка, организатор проваливавшегося дворцового переворота 1764 в России, хотел его освободить.
Сухая справка: «Иван VI Антонович (1740, Петербург, – 1764, Шлиссельбург), номинальный российский император (с октября 1740 года), сын Анны Леопольдовны, племянницы русской императрицы Анны Ивановны, и герцога Антона Ульриха Брауншвейгского. Регентом при нём был Бирон, после свержения Бирона – Анна Леопольдовна. 25 ноября 1741 году был свергнут Елизаветой Петровной. Сначала вместе с родителями он был отправлен в ссылку, затем переведён в одиночную тюрьму. С 1756 года находился в Шлиссельбургской крепости. Убит стражей при попытке офицера Мировича освободить его и провозгласить императором вместо Екатерины II».
Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Это стихотворение Пушкина, которое только что тут началось, всего две строфы, мы помним больше по роману Достоевского «Идиот», нежели как самостоятельное произведение. Ну уж так устроено наше воспринятие. Тем интересней, а чего оно туда, в роман, попало?
И сейчас все эти ниточки свяжутся.
Есть версия, что сам образ князя Мышкина вырос как раз из жизненной истории Ивана Шестого.
Даже якобы и образ Настасьи Филипповны из дочки коменданта той тюрьмы вырос. Уж не знаю, правда или нет. Но некоторые исследователи об этом пишут.
А кто же такой сам Василий Яковлевич Мирович? А это подпоручик Смоленского пехотного полка. Он как офицер караульной команды в Шлиссельбургской крепости, где и содержался 22 года в заключении Иван Шестой, хотел освободить его, а потом возвести на престол, низложив Екатерину II.
Ночь, тьма, стоит июль. Крепость Орешек. Возможно, ночные птицы поют. Вдруг шум, факелы, команда заговорщиков во главе с Мировичем захватывает крепость. Но неукоснительно выполнено распоряжение Екатерины II: Иван Антонович был убит офицерами внутренней стражи.
Потом арестовали и Мировича. Он был судим и казнен.
Путешествуя в Женеву,
На дороге у креста
Видел он Марию Деву,
Матерь Господа Христа.
С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
И до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.
Это опять из стихотворения Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный».
Когда Достоевский работает над «Идиотом», из ткани текста ответвляется этот сюжет. Они чем-то схожи – эти два человека. Номинальный российский император и князь Мышкин.
Оба как бы люди «не от мира сего», странные, незлобивые, вне истории и вне обычной судьбы.
Мышкин болен, его жизнь до основных событий – один сплошной санаторий. У несбывшегося «царя» – в анамнезе пожизненное заключение, да еще плюс к тому психическое позднее развитие.
Кстати, помните, Аглая Мышкину читает это пушкинское стихотворение в романе «Идиот»?
Интересно, что в тексте романа звучит немного другой текст, нежели тот, который мы видим в собраниях сочинений Пушкина.
Там другая редакция.
В XIX веке в России цензура не могла пропустить несколько панибратское обращение с образом богоматери, которое допускает Пушкин.
Поэтому само стихотворение было напечатано через много лет после смерти поэта и там сделаны сокращения.
Образ богоматери вообще оттуда исчезает.
Там появляется абстрактная прекрасная дама. То есть Аглая читает не подлинный текст Пушкина.
Вот они говорят с Колей:
«Правда, есть еще там какой-то темный, недоговоренный девиз, буквы А, Н, Б, которые он начертал на щите своем...».
А, Н, Д, – поправляет Коля. И вот Аглая сердится:
«– А я говорю А. Н. Б., и так хочу говорить, – с досадой перебила Аглая, – как бы то ни было, а ясное дело, что этому бедному рыцарю уже всё равно стало: кто бы ни была и что бы ни сделала его дама. Довольно того, что он ее выбрал и поверил ее "чистой красоте", а затем уже преклонился пред нею навеки; в том-то и заслуга, что если б она потом хоть воровкой была, то он всё-таки должен был ей верить и за ее чистую красоту копья ломать. Поэту хотелось, кажется, совокупить в один чрезвычайный образ всё огромное понятие средневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокого рыцаря; разумеется, всё это идеал. В "рыцаре же бедном" это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому чувству много обозначает, и что такие чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте. "Рыцарь бедный" тот же Дон-Кихот, не только серьезный, а не комический. Я сначала не понимала и смеялась, а теперь люблю "рыцаря бедного", а главное, уважаю его подвиги».
Но там не о даме речь.
С той поры стальной решётки
Он с лица не подымал
И себе на шею чётки
Вместо шарфа привязал.
Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни Святому Духу ввек
Не случилось паладину,
Странный был он человек.
Проводил он целы ночи
Перед ликом Пресвятой,
Устремив к Ней скорбны очи,
Тихо слёзы лья рекой.
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, Mater Dei кровью
Написал он на щите.
Между тем как паладины
Ввстречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам,
Lumen coelum, sancta Rosa!
Восклицал всех громче он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.
Достоевский приводит пушкинское стихотворение в редакции по семитомнику Анненкова (именно это издание и предлагает Рогожин генеральше «за свою цену»).
... Но мы как-то забыли про Мировича.
А ведь он был, жил во времена дворцовых переворотов, горел желанием переиграть судьбу.
Когда-то ему было сказано наставником: «Делай свою карьеру сам, молодой человек. Хватай судьбу за волосы, как это делали другие».
Вот он и схватил.
У него был свой зуб на императрицу: она отказала ему возвратить хотя бы часть имения его предков (там своя долгая история была).
И вот в октябре 1763 года он узнает от отставного барабанщика Шлиссельбурга (сразу срабатывает это давнее выражение «отставной козы барабанщик»), что здесь, в крепости содержится бывший император. Его все называют «Узник номер 1».
И план созрел.
Надо вывести Иоанна Антоновича из крепости и провозгласить его императором.
Были ли у Мировича единомышленники или он действовал в одиночку, тут сведения разнятся. Но, говорят, доказать еще чье-то содействие в ходе дальнейшего расследования не удалось.
Но всё пошло не по плану.
Мирович взбегает на галерею и хватает за руку одного из охраняющих: «Где государь?»
Ему отвечают: «У нас государыня, а не государь».
Мирович требует открыть дверь в комнату (камеру?), где должен томиться Иван (Иоанн, как двоится это имя), ему отпирают, там тьма.
Но когда он все же заходит, то видит на полу мертвого Иоанна.
Говорят, он подошел, наклонился и поцеловал ему руку.
Но тут уже входит караул, к Мировичу приближается комендант и срывает офицерские знаки. А шпагу забирают.
Мирович арестован.
Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключён,
Всё влюбленный, всё печальный,
Без причастья умер он;
Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:
Он-де Богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путём-де волочился
Он за Матушкой Христа.
Но Пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина Своего.
... Всю вину Мирович берет на себя.
17 августа 1764 года Екатерина II издает Манифест о казни путем четвертования подпоручика Смоленского пехотного полка Василия Мировича.
Но ее отговаривают от такой жестокой казни.
Народ неспокоен, зачем его еще больше волновать.
Поэтому приговор звучит мягче, но он все равно смертный.
«Мировичу отсечь голову и, оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное вместе с эшафотом. Из прочих виновных разных нижних чинов прогнать сквозь строй, а капралов сверх того написать вечно в солдаты в дальние команды».
... Но если уже забыть про все эти печальные и кровавые дела – почему вообще Пушкин это стихотворение про рыцаря написал?
Оно какое-то отдельно стоящее. Хотя есть переклички и с «Пророком», и с (уже с другой стороны, любовной) с «Мадонной».
Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель –
Она с величием, он с разумом в очах –
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания.
Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
Опять звучит эта тема веры, религии, но и семейная тема тоже звучит. И, возможно, даже в финале стихотворения громче.
Кстати, он потом своего рыцаря переделывал. Это о многом говорит. Так просто к стихотворению не возвращаются. Хотя... Может, это была попытка его напечатать? А значит, надо было сделать какие-то цензурные уступки.
А главное, как же потом этот рыцарь на русскую литературу сильно повлиял. Просто поразительно. Не только через Достоевского. Сразу еще вспоминается стихотворение Александра Введенского. «Элегия».
Летят божественные птицы,
их развеваются косицы,
халаты их блестят как спицы,
в полете нет пощады.
Они отсчитывают время,
Они испытывают бремя,
пускай бренчит пустое стремя –
сходить с ума не надо.
Пусть мчится в путь ручей хрустальный,
пусть рысью конь спешит зеркальный,
вдыхая воздух музыкальный –
вдыхаешь ты и тленье.
Возница хилый и сварливый,
в последний час зари сонливой,
гони, гони возок ленивый –
лети без промедленья.
Не плещут лебеди крылами
над пиршественными столами,
совместно с медными орлами
в рог не трубят победный.
Исчезнувшее вдохновенье
теперь приходит на мгновенье,
на смерть, на смерть держи равненье
певец и всадник бедный.
Это фрагмент большого текста, самый финал.
Вот оно, это виденье, непостижное уму.
Ну и, конечно, это же Дон Кихот – от этой параллели, такой очевидной, что и сказать о ней можно только в конце. Что у Пушкина, что у Достоевского (Мышкин – это же рыцарь), что у Введенского.
У Введенского он трагический, но никак не умалишенный.
Я с завистью смотрю на зверя,
ни мыслям, ни делам не верю,
умов происходят потери,
бороться с отсутствием разума.
Мы все воспринимаем как паденье музыки,
и день, и тень, и сновиденье,
и даже гуденье
не избежит пучины.
У Пушкина и Достоевского он тоже трагический, но соскальзывающий в религиозное визионерство.
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
У Дмитрия Мережковского в его книге «Испанские мистики» есть описание одной жизни женщины, которую все потом называли Святой Терезой.
Ее путь к Богу как раз начался с «Дон-Кихота» (нам как-то не так рассказывали про эту книгу в советской школе).
Мы помним, как умирает герой Сервантеса. Почти как святой. «Я уже не дон Кихот Ламанческий, а гидальго Алонзо Квиджано Добрый». Так он говорит.
Однажды маленькая девочка (может быть, в поисках утюга и гладильной доски) поднимается на чердак и в самом дальнем и темном углу груду пыльных книг.
Она берет одну, открыла – и оторвалась от нее, только когда зазвонили к вечерне.
Она оставляет книгу, украдкой спускается с чердака: у нее есть ощущение, что она сделала что-то нехорошее.
Но на следующий день она опять туда идет.
Прячет книгу под одеждой, спускается и в спальне уже читает всю ночь.
Или это была ее мать? А сама девочка нашла эту книгу в ее комнате, тоже зачиталась, за что и была сильно отругана?
Но видения текста уже было, и глубокое впечатление врезалось в сердце.
У Веры Ивановны Рудич, русской поэтессы, родившейся в 1872 году и умершей в 1943 году в блокадном Ленинграде, есть такой текст:
Обитель наша за стеной высокой
Была чиста и девственно тиха.
Ты к нам пришла из стороны далекой
И принесла дыхание греха.
В твоих глазах опущенных он тлеет,
Всегда готовый ярко вспыхнуть вновь.
С твоих одежд он ароматом веет –
Вдохнешь его и возмутится кровь.
Твои греха желающие взгляды
Святых икон касаться не должны.
Где дышишь ты – там не горят лампады,
Где ты пройдешь – там шепот сатаны.
Тебя зовет твой царь и повелитель
И ты ему служить обречена…
Уйди, оставь смиренную обитель –
Нам дорога святая тишина.
Стихотворение написано в 1902, и нам не понять сейчас, о чем именно там идет речь, кто эта пришедшая, и почему она так раздражает лирическую героиню.
Но эти стихи тоже о видении, смущающем, да, но сзади, как стражи, горят свечи, мерцают иконы, стоит тишина.
А значит, есть надежда на спасение.
«Он имел одно виденье, непостижное уму».