Однажды я потерял очередную шапку.
Было это на Басманной, зашел в кофейню, испил кофею, как в старину говорили, а когда уже на улице хватился шапки, было поздно – ее и след простыл. Нигде: ни в сумке, ни под столиком в кафе, куда я вернулся, ни по дороге – нигде ее не было.
Зато нашел более ценное. Оказывается, на Старой Басманной стоит дом, где жил когда-то Кетчер. Николай Христофорович. Друг Герцена.
Но сперва немного в сторону. Мало кто знает, что Герцен тоже однажды пытался писать стихи.
Всем известный как прозаик и публицист, он обратился к поэзии лишь однажды, в 1838 во Владимире, написав нерифмованным пятистопным ямбом две драматические вещи – «Лициний» (сцены из римской жизни эпохи Нерона) и «Вильям Пен» (сцены из эпохи квакерства в Англии).
Вот что он пишет об этих произведениях в главе XVI «Былого и дум» [Герцен 1947, с. 154]:
«Но именно в ту эпоху, когда я жил с Витбергом, я более, чем когда-нибудь был расположен к мистицизму.
Разлука, ссылка, религиозная екзальтация писем, получаемых мною, любовь, сильнее и сильнее обнимавшая душу, и вместе гнетущее чувство раскаяния, – все это помогало Витбергу.
И еще года два после я был под влиянием идей мистически-социальных, взятых из Евангелие и Жана-Жака, на манер французских мыслителей вроде Пьера Леру. Огарев еще прежде меня окунулся в мистические волны. В 1833 он начинал писать текст для Гебелевой оратории "Потерянный рай". "В идее "Потерянного рая", – писал мне Огарев, – заключается вся история человечества!" Стало быть, в то время и он отыскиваемый рай идеала принимал за утраченный. Я в 1838 году написал в социально-религиозном духе исторические сцены, которые тогда принимал за драмы. В одних я представлял борьбу древнего мира с христианством; тут Павел, входя в Рим, воскрешал мертвого юношу к новой жизни; в других – борьбу официальной церкви с квакерами и отъезд Вильяма Пена в Америку, в Новый свет.
<Примечание Герцена: Я эти сцены, не понимая почему, вздумал написать стихами. Вероятно, я думал, что всякий может писать пятистопным ямбом без рифм, если сам Погодин писал им. В 1839 или 40 году я дал обе тетрадки Белинскому и спокойно ждал похвал. Но Белинский на другой день прислал мне их с запиской, в которой писал: "Вели, пожалуйста, переписать сплошь, не отмечая стихов; я тогда с охотой прочту, а теперь мне все мешает мысль, что это стихи". <...> А. Г.>
Мистицизм науки вскоре заменил во мне евангельский мистицизм; по счастию, отделался я и от второго».
Причины, по которым Герцен не обращался более к поэзии, крылись не только в жесткой оценке его первых опытов Белинским. Еще в процессе работы над сценами он не был доволен ими; в рукописи перед текстом «Вильяма Пена» он записал:
«Дано на 10 марта, ибо 11 дѣлается...
Я рѣшительно сожгу этотъ неудавшiйся опытъ».
Но вернемся к дому, где когда-то жил Кетчер.
Именно тут, ходя каждый день по пустынным улицам между Сокольниками и Басманной (мне нравится это герценовское «по пустынным»: тогда они были пустынны – господи, кто бы мог сейчас это предположить), стал Николай Христофорович встречать бедную, почти нищую девушку. Она, грустная и усталая, возвращалась в те же часы, когда и Кетчер совершал свои прогулки, из какой-то рабочей мастерской. Девушка была некрасива и запугана. Круглая сирота, она ради Христа была принята в один из раскольничьих скитов, где и выросла, чтоб потом выйти оттуда на работу, «без защиты, без опоры, одна на свете». И идти потом по Басманной в какой-то нищий дом, где снимала жилье.
Кетчер в виду общей пустынности района стал иногда с ней здороваться, разговаривать: она дичилась сперва (была очень уж застенчива), но потом привыкла не бояться. Барин расспрашивал ее о ее детстве, о тяжкой жизни – он и сам был одинок. Так два сердца (теперь уже не понять: зимой ли, продувавшей все подолы и варежки, или милостивым летом начались эти случайные встречи, когда господин стал разговаривать с простолюдинкой на дальних московских улицах рядом с Немецкой слободой) нашли друг друга и обрадовались случившемуся.
«Бедный, невзрачный цветок сам собою падал на его грудь, – так написал Герцен в присущем ему "медленном", "осторожном" стиле, – и он принял его, не очень думая о последствиях и, вероятно, не приписывая этому случаю особенной важности».
В общем, зря цветок ему поверил.
Ох, девушки, девушки, не заговаривайте на пустынных улицах с благородными незнакомцами. Ни вам, ни им потом не будет от этого счастья. Даже так: щастья не будет.
Тютчев еще писал, мы помним эти строки. Хотя они о поэте, а Кетчер тут с малого боку поэт.
Не верь, не верь поэту, дева;
Его своим ты не зови –
И пуще пламенного гнева
Страшись поэтовой любви!
Его ты сердца не усвоишь
Своей младенческой душой;
Огня палящего не скроешь
Под легкой девственной фатой.
Поэт всесилен, как стихия –
Не властен лишь в себе самом:
Невольно кудри молодые
Он обожжет своим венцом.
Вотще поносит или хвалит
Его бессмысленный народ…
Он не змиею сердце жалит,
Но, как пчела, его сосет.
Твоей святыни не нарушит
Поэта чистая рука,
Но ненароком – жизнь задушит
Иль унесет за облака.
(Федор Тютчев)
Короче говоря, как гласит абзац в «Былом и думах»: «Сирота безумно отдалась Кетчеру. Недаром воспиталась она в раскольническом скиту – она из него вынесла способность изуверства, идолопоклонства, способность упорного, сосредоточенного фанатизма и безграничной преданности. Все, что она любила и чтила, чего боялась, чему повиновалась – Христос и богоматерь, святые угодники и чудотворные иконы – все это теперь было в Кетчере, в человеке, который первый пожалел, первый приласкал ее. И все это было вполовину скрыто, погребено… не смело обнаружиться».
Обычная история, она и началась обычно – и продолжилась. После того, как у Серафимы родился ребенок, а потом умер, связь их с Кетчером прервалась. Кетчер стал сперва холодней к ней, видался все реже и реже, потом и вовсе бросил. Что же осталось у бедной девушки? Одно: кинуться в Москва-реку. Но она не посмела.
Она стала каждый вечер, окончив дневную работу, «едва прикрытая скудным платьем» (это как?), выходить на дорогу, ведущую к Басманной и, несмотря ни на дождь, ни на холод, ждала несколько часов, чтобы встретить его, проводив глазами, а потом, вернувшись в свою хибару, плакать, плакать целую ночь. Нет, она не навязывалась: чаще всего в таких своих поджиданиях на улице она, как увидит Кетчера, сразу пряталась, но иногда – бывало – кланялась ему и заговаривала. Если барин ей ласково отвечал, то Серафима была счастлива до последней степени и радостно бежала домой. В таких прятках и поклонах прошло года два.
А потом Кетчер, Николай Христофорович, уехал в неотвратимый Петербург.
И это уже было выше ее сил.
Несчастная Серафима взяла самую трудную работу, стала копить копейки, трудилась денно и нощно несколько месяцев, а потом исчезла однажды из Москвы и добралась-таки не на поезде Сапсане, а куда более трудным путем до города Петербурга.
«Там, усталая, голодная, исхудалая, она явилась к Кетчеру, умоляя его, чтоб он не оттолкнул ее, чтоб он ее простил, что дальше ей ничего не нужно: она найдет себе угол, найдет черную работу, будет жить на хлебе и воде – лишь бы остаться в том городе, где он, и иногда видеть его. Тогда только Кетчер вполне понял, что за сердце билось в ее груди. Он был подавлен, потрясен. Жалость, раскаяние, сознание, что он так любим, изменили роли: теперь она останется здесь у него, это будет ее дом, он будет ее мужем, другом, покровителем. Ее мечтания сбылись: забыты холодные осенние ночи, забыт страшный путь и слезы ревности, и горькие рыданья; она с ним и уже, наверное, не расстанется больше. До приезда Кетчера в Москву никто не знал всей этой истории; (...) теперь скрыть ее было невозможно и не нужно: мы (...) и весь наш круг приняли с распростертыми объятиями этого дичка, сделавшего геройский подвиг».
Предопределение
Любовь, любовь — гласит преданье —
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И... поединок роковой...
И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец...
(Федор Тютчев)
К сожалению, счастливой истории дружбы геройского дичка с интеллектуальным кругом Герцена из этого всего не вышло: разница в мировосприятии была слишком большой. Обычная история. Помните, как в советском фильме «Покровские ворота»? Когда рафинированный приятель Маргариты Павловны говорит про Савву Игнатьевича: «А в нем есть начиночка!» Начиночка, может, в Серафиме и была, но своя, для себе, не для них.
Сперва пугливая, как собачка, она постепенно освоилась в кругу дворян-революционеров и говорила – видимо, нараспев: «Уж я такая несчастная… где мне меняться да переделываться? Видно, уж такая глупая и бесталанная и в могилку сойду». В этой «могилке» уже есть всё.
«Она окончательно испортила жизнь Кетчера, как ребенок портит кистью хорошую гравюру, воображая, что он ее раскрашивает», – подводит грустный итог Герцен.
Да и с Кетчером дружба потом у всех разладилась. «Кетчер остался верен реакции, он стал тем же громовым голосом, с тем же откровенным негодованием и, вероятно, с тою же искренностью кричать против нас, как кричал против Николая, Дубельта, Булгарина».
Я ничего не могу найти про дальнейшую судьбу Кетчера и его жены-путешественницы. Наверное, со временем всё стало совсем удушающим. Хотя, с другой стороны, что мы можем знать о чужой жизни? Может, это им, Герцену и всем остальным, так только казалось. И, вероятно, всё было наоборот? Может быть, это был самый удачный в всемирной истории брака мезальянс. Но что-то мне подсказывает, что все-таки нет.
Как жалко.
Еще жаль, что Герцен в той главе о личной жизни Кетчера с его Серафимой ни разу не вспомнил о Галатее и Пигмалионе. А ведь это совершенно та же самая история. Только со счастливым концом. Скорей у Герцена получился пигмалионовский сюжет, который потом Булгаков развернет совсем в другую сторону, написав свое «Собачье сердце». Мезальянс ведь, даже не в любовной плоскости, всё равно мезальянс.
Глубокий взор вперив на камень,
Художник нимфу в нем прозрел,
И пробежал по жилам пламень,
И к ней он сердцем полетел.
Но, бесконечно вожделенный,
Уже он властвует собой:
Неторопливый, постепенный
Резец с богини сокровенной
Кору снимает за корой.
В заботе сладостно-туманной
Не час, не день, не год уйдет,
А с предугаданной, с желанной
Покров последний не падет,
Покуда, страсть уразумея
Под лаской вкрадчивой резца,
Ответным взором Галетея
Не увлечет, желаньем рдея,
К победе неги мудреца.
(Евгений Баратынский)
А жаль, всё равно жаль. Что не появится в нашей пустыне Серафима, которая не руки-ноги тебе оторвет и сердце трепетное вынет, а книжки с тобой будет читать и коммуну строить.
...Кстати, шапку я так и не нашел.
Наверное, она убежала, уползла, помогая себе помпоном. Нашла себе нового хозяина – по чину, ровню. Где-то на Басманной. Поди, сегодня счастлива: сидит на чье-нибудь голове, не слезая. А с моей – сползала всегда.
Не по чину мне была. Или я ей – не по чину.
Было это на Басманной, зашел в кофейню, испил кофею, как в старину говорили, а когда уже на улице хватился шапки, было поздно – ее и след простыл. Нигде: ни в сумке, ни под столиком в кафе, куда я вернулся, ни по дороге – нигде ее не было.
Зато нашел более ценное. Оказывается, на Старой Басманной стоит дом, где жил когда-то Кетчер. Николай Христофорович. Друг Герцена.
Но сперва немного в сторону. Мало кто знает, что Герцен тоже однажды пытался писать стихи.
Всем известный как прозаик и публицист, он обратился к поэзии лишь однажды, в 1838 во Владимире, написав нерифмованным пятистопным ямбом две драматические вещи – «Лициний» (сцены из римской жизни эпохи Нерона) и «Вильям Пен» (сцены из эпохи квакерства в Англии).
Вот что он пишет об этих произведениях в главе XVI «Былого и дум» [Герцен 1947, с. 154]:
«Но именно в ту эпоху, когда я жил с Витбергом, я более, чем когда-нибудь был расположен к мистицизму.
Разлука, ссылка, религиозная екзальтация писем, получаемых мною, любовь, сильнее и сильнее обнимавшая душу, и вместе гнетущее чувство раскаяния, – все это помогало Витбергу.
И еще года два после я был под влиянием идей мистически-социальных, взятых из Евангелие и Жана-Жака, на манер французских мыслителей вроде Пьера Леру. Огарев еще прежде меня окунулся в мистические волны. В 1833 он начинал писать текст для Гебелевой оратории "Потерянный рай". "В идее "Потерянного рая", – писал мне Огарев, – заключается вся история человечества!" Стало быть, в то время и он отыскиваемый рай идеала принимал за утраченный. Я в 1838 году написал в социально-религиозном духе исторические сцены, которые тогда принимал за драмы. В одних я представлял борьбу древнего мира с христианством; тут Павел, входя в Рим, воскрешал мертвого юношу к новой жизни; в других – борьбу официальной церкви с квакерами и отъезд Вильяма Пена в Америку, в Новый свет.
<Примечание Герцена: Я эти сцены, не понимая почему, вздумал написать стихами. Вероятно, я думал, что всякий может писать пятистопным ямбом без рифм, если сам Погодин писал им. В 1839 или 40 году я дал обе тетрадки Белинскому и спокойно ждал похвал. Но Белинский на другой день прислал мне их с запиской, в которой писал: "Вели, пожалуйста, переписать сплошь, не отмечая стихов; я тогда с охотой прочту, а теперь мне все мешает мысль, что это стихи". <...> А. Г.>
Мистицизм науки вскоре заменил во мне евангельский мистицизм; по счастию, отделался я и от второго».
Причины, по которым Герцен не обращался более к поэзии, крылись не только в жесткой оценке его первых опытов Белинским. Еще в процессе работы над сценами он не был доволен ими; в рукописи перед текстом «Вильяма Пена» он записал:
«Дано на 10 марта, ибо 11 дѣлается...
Я рѣшительно сожгу этотъ неудавшiйся опытъ».
Но вернемся к дому, где когда-то жил Кетчер.
Именно тут, ходя каждый день по пустынным улицам между Сокольниками и Басманной (мне нравится это герценовское «по пустынным»: тогда они были пустынны – господи, кто бы мог сейчас это предположить), стал Николай Христофорович встречать бедную, почти нищую девушку. Она, грустная и усталая, возвращалась в те же часы, когда и Кетчер совершал свои прогулки, из какой-то рабочей мастерской. Девушка была некрасива и запугана. Круглая сирота, она ради Христа была принята в один из раскольничьих скитов, где и выросла, чтоб потом выйти оттуда на работу, «без защиты, без опоры, одна на свете». И идти потом по Басманной в какой-то нищий дом, где снимала жилье.
Кетчер в виду общей пустынности района стал иногда с ней здороваться, разговаривать: она дичилась сперва (была очень уж застенчива), но потом привыкла не бояться. Барин расспрашивал ее о ее детстве, о тяжкой жизни – он и сам был одинок. Так два сердца (теперь уже не понять: зимой ли, продувавшей все подолы и варежки, или милостивым летом начались эти случайные встречи, когда господин стал разговаривать с простолюдинкой на дальних московских улицах рядом с Немецкой слободой) нашли друг друга и обрадовались случившемуся.
«Бедный, невзрачный цветок сам собою падал на его грудь, – так написал Герцен в присущем ему "медленном", "осторожном" стиле, – и он принял его, не очень думая о последствиях и, вероятно, не приписывая этому случаю особенной важности».
В общем, зря цветок ему поверил.
Ох, девушки, девушки, не заговаривайте на пустынных улицах с благородными незнакомцами. Ни вам, ни им потом не будет от этого счастья. Даже так: щастья не будет.
Тютчев еще писал, мы помним эти строки. Хотя они о поэте, а Кетчер тут с малого боку поэт.
Не верь, не верь поэту, дева;
Его своим ты не зови –
И пуще пламенного гнева
Страшись поэтовой любви!
Его ты сердца не усвоишь
Своей младенческой душой;
Огня палящего не скроешь
Под легкой девственной фатой.
Поэт всесилен, как стихия –
Не властен лишь в себе самом:
Невольно кудри молодые
Он обожжет своим венцом.
Вотще поносит или хвалит
Его бессмысленный народ…
Он не змиею сердце жалит,
Но, как пчела, его сосет.
Твоей святыни не нарушит
Поэта чистая рука,
Но ненароком – жизнь задушит
Иль унесет за облака.
(Федор Тютчев)
Короче говоря, как гласит абзац в «Былом и думах»: «Сирота безумно отдалась Кетчеру. Недаром воспиталась она в раскольническом скиту – она из него вынесла способность изуверства, идолопоклонства, способность упорного, сосредоточенного фанатизма и безграничной преданности. Все, что она любила и чтила, чего боялась, чему повиновалась – Христос и богоматерь, святые угодники и чудотворные иконы – все это теперь было в Кетчере, в человеке, который первый пожалел, первый приласкал ее. И все это было вполовину скрыто, погребено… не смело обнаружиться».
Обычная история, она и началась обычно – и продолжилась. После того, как у Серафимы родился ребенок, а потом умер, связь их с Кетчером прервалась. Кетчер стал сперва холодней к ней, видался все реже и реже, потом и вовсе бросил. Что же осталось у бедной девушки? Одно: кинуться в Москва-реку. Но она не посмела.
Она стала каждый вечер, окончив дневную работу, «едва прикрытая скудным платьем» (это как?), выходить на дорогу, ведущую к Басманной и, несмотря ни на дождь, ни на холод, ждала несколько часов, чтобы встретить его, проводив глазами, а потом, вернувшись в свою хибару, плакать, плакать целую ночь. Нет, она не навязывалась: чаще всего в таких своих поджиданиях на улице она, как увидит Кетчера, сразу пряталась, но иногда – бывало – кланялась ему и заговаривала. Если барин ей ласково отвечал, то Серафима была счастлива до последней степени и радостно бежала домой. В таких прятках и поклонах прошло года два.
А потом Кетчер, Николай Христофорович, уехал в неотвратимый Петербург.
И это уже было выше ее сил.
Несчастная Серафима взяла самую трудную работу, стала копить копейки, трудилась денно и нощно несколько месяцев, а потом исчезла однажды из Москвы и добралась-таки не на поезде Сапсане, а куда более трудным путем до города Петербурга.
«Там, усталая, голодная, исхудалая, она явилась к Кетчеру, умоляя его, чтоб он не оттолкнул ее, чтоб он ее простил, что дальше ей ничего не нужно: она найдет себе угол, найдет черную работу, будет жить на хлебе и воде – лишь бы остаться в том городе, где он, и иногда видеть его. Тогда только Кетчер вполне понял, что за сердце билось в ее груди. Он был подавлен, потрясен. Жалость, раскаяние, сознание, что он так любим, изменили роли: теперь она останется здесь у него, это будет ее дом, он будет ее мужем, другом, покровителем. Ее мечтания сбылись: забыты холодные осенние ночи, забыт страшный путь и слезы ревности, и горькие рыданья; она с ним и уже, наверное, не расстанется больше. До приезда Кетчера в Москву никто не знал всей этой истории; (...) теперь скрыть ее было невозможно и не нужно: мы (...) и весь наш круг приняли с распростертыми объятиями этого дичка, сделавшего геройский подвиг».
Предопределение
Любовь, любовь — гласит преданье —
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И... поединок роковой...
И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец...
(Федор Тютчев)
К сожалению, счастливой истории дружбы геройского дичка с интеллектуальным кругом Герцена из этого всего не вышло: разница в мировосприятии была слишком большой. Обычная история. Помните, как в советском фильме «Покровские ворота»? Когда рафинированный приятель Маргариты Павловны говорит про Савву Игнатьевича: «А в нем есть начиночка!» Начиночка, может, в Серафиме и была, но своя, для себе, не для них.
Сперва пугливая, как собачка, она постепенно освоилась в кругу дворян-революционеров и говорила – видимо, нараспев: «Уж я такая несчастная… где мне меняться да переделываться? Видно, уж такая глупая и бесталанная и в могилку сойду». В этой «могилке» уже есть всё.
«Она окончательно испортила жизнь Кетчера, как ребенок портит кистью хорошую гравюру, воображая, что он ее раскрашивает», – подводит грустный итог Герцен.
Да и с Кетчером дружба потом у всех разладилась. «Кетчер остался верен реакции, он стал тем же громовым голосом, с тем же откровенным негодованием и, вероятно, с тою же искренностью кричать против нас, как кричал против Николая, Дубельта, Булгарина».
Я ничего не могу найти про дальнейшую судьбу Кетчера и его жены-путешественницы. Наверное, со временем всё стало совсем удушающим. Хотя, с другой стороны, что мы можем знать о чужой жизни? Может, это им, Герцену и всем остальным, так только казалось. И, вероятно, всё было наоборот? Может быть, это был самый удачный в всемирной истории брака мезальянс. Но что-то мне подсказывает, что все-таки нет.
Как жалко.
Еще жаль, что Герцен в той главе о личной жизни Кетчера с его Серафимой ни разу не вспомнил о Галатее и Пигмалионе. А ведь это совершенно та же самая история. Только со счастливым концом. Скорей у Герцена получился пигмалионовский сюжет, который потом Булгаков развернет совсем в другую сторону, написав свое «Собачье сердце». Мезальянс ведь, даже не в любовной плоскости, всё равно мезальянс.
Глубокий взор вперив на камень,
Художник нимфу в нем прозрел,
И пробежал по жилам пламень,
И к ней он сердцем полетел.
Но, бесконечно вожделенный,
Уже он властвует собой:
Неторопливый, постепенный
Резец с богини сокровенной
Кору снимает за корой.
В заботе сладостно-туманной
Не час, не день, не год уйдет,
А с предугаданной, с желанной
Покров последний не падет,
Покуда, страсть уразумея
Под лаской вкрадчивой резца,
Ответным взором Галетея
Не увлечет, желаньем рдея,
К победе неги мудреца.
(Евгений Баратынский)
А жаль, всё равно жаль. Что не появится в нашей пустыне Серафима, которая не руки-ноги тебе оторвет и сердце трепетное вынет, а книжки с тобой будет читать и коммуну строить.
...Кстати, шапку я так и не нашел.
Наверное, она убежала, уползла, помогая себе помпоном. Нашла себе нового хозяина – по чину, ровню. Где-то на Басманной. Поди, сегодня счастлива: сидит на чье-нибудь голове, не слезая. А с моей – сползала всегда.
Не по чину мне была. Или я ей – не по чину.